Глава семнадцатая

Глава семнадцатая

До обеда они с хирургом вытаскивали из промоины «Ниву». Извозились в грязи. Замерзли. Выпили спирта, закусили снежком. Домой Венька заявился под вечер. В доме было уже полно народу. Подошла Венькина мать. Приехала сестра с мужем.

Егерь крепко удивился, увидев за столом сверкающий череп тестя, а рядом с ним, губы гузкой, тещу. Тетрадный листок с заявлением об изнасиловании Танчуры превратил дом зятя в минное поле, на которое боялась ступать теща, подбившая дочь на такое…

Лицо тещи являло собой карту боевых действий ее канительного супруга, гармониста, забияки и браконьера. Скорбные подковки морщин в уголках губ отмечали вербовку непутевого супруга на строительство Байкало-Амурской магистрали, куда он умчался, оставив жену на сносях. По злым стрелкам у глаз можно было перечесть разбитые ветреным супругом женские сердца. Выцветшие глаза и седые волосы свидетельствовали о днях, когда муж вернулся с БАМа на одной ноге, другую выше колена он оставил там, в вечной мерзлоте.

Тогда-то он и получил кличку широко известного в криминальных кругах восемнадцатого века одноногого пирата Джона Сильвера. Молодежь по незнанию иной раз так и величала: Сильвер Федорович.

Во времена средневековых нравов болтаться бы ему на корабельной рее, теперь же за несусветное браконьерство Сильвер как инвалид отделывался увещеваниями и штрафами.

Сколько раз ловил его Венька и на воде, и в лесу. Танчура стояла за отца стеной. А ночная кукушка, она похлеще Кони и Плевако, вместе взятых.

Своим рождением внук как бы проложил тропу мира в том минном поле. Венька обнимался с тестем. Пили за здоровье и внука, и роженицы.

Сильвер притопывал парадным протезом в пол, выкрикивал:

— Тук, тук, тук, тук. У меня родился внук. Вовка, Вовка, светлая головка!

Застолье звенело, пило и жевало, гудело на разные голоса, радовалось. Но волна этой пьяной радости не могла докатиться ни до красного сморщенного старичка, сыто отвалившегося от материнского соска, ни до самой роженицы, счастливой и пустой.

Рядом со столом крутилась и трехлетняя дочка Венькиной сестры, Аленка. Она вместе с притихшим застольем слушала, как Венька рассказывал про рост и про вес в три пятьсот. Аленка совсем, как бабушка, всплеснула руками:

— Господи, тли пятьсот. Навелно, чисто сало!.. — Она с обиженным личиком глядела на хохотавших гостей: — Дядь Веня сказал «тли пятьсот», никто не засмеялся.

Разошлись гости заполночь. Венька закрыл ворота на засов. Постоял, около голубятни. Глухо во сне раза два буркнул голубь. Зашуршало перо. И опять мир сковала немота. Но теперь он, этот мир, был иным. В нем объявился еще один человек, его, Венькин СЫН. Тонюсенький такой язычок пламени на ветру жизни.

Егерь вспомнил, как он проснулся ночью от собачьего воя. Как мчал на УАЗике по заснеженному лугу на озеро: «Врюхался бы в какую-нибудь родниковую мочажину или Климов куда-нибудь в другое место уехал… Как он сказал: «Еще бы десять минут, и ребенок бы задохнулся в утробе матери»…

Хрустя снежком, подбежала Ласка, ткнулась в ноги. Егерь присел на корточки, погладил собаку.

— Опоздай на десять минут, и не было бы в живых моего сыночка. — Венька отер глаза. — А где Найда? Найда!

Она вышла из тени сарая, остановилась в нескольких шагах от хозяина.

— Найда, Найдочка, золотая моя. Эт ведь ты меня ночью разбудила. Дрых бы. Утром бы проснулся. И все: поздняк метаться.

Он сходил на веранду, вынес большой кус мяса, разрубил надвое, бросил собакам. Ушел в дом. Не включая света, разделся. Долго сидел в темноте. Потом лег. Уходил хмель. На душе сделалось пусто и одиноко.

— Наташка, ну почему это все у нас не с тобой вышло?… — прошептал егерь. Уткнулся лицом в подушку. Приснилось, как он летним вечером заходит в какой-то незнакомый двор. Вдоль дорожки-яблони. Дом бревенчатый, желтый, с резными наличниками. Веранда светится свежим деревом. На крыльце Наталья с ребенком на руках. Халатик на ней длинный с пояском. Смеется: «А вот и папаня наш приехал!» Бежит к нему, целует. А он, Венька сторонится: «Погоди, испачкаешься. Щас умоюсь…» И такая радость, аж сердце зашлось. Очнулся, долго лежал обессиленный. За окнами было еще темно, невесть чего подумалось: «Хуже нет умирать под утро…»

Танчуру с сыном Венька привез из роддома через две недели. Мальца назвали Вовкой.

Когда егерь в первый раз увидел личико крохотного старца с круглыми глазками и беззубым ротишкой, то не учувствовал никакого притяжения.

— Правда, ведь он красивый, наш сыночек, — ворковала Танчура. — Смотри, как он на тебя смотрит. Сынок, это па-па, это твой папочка. Он же все понимает. Потрогай, какие у него шелковистые волосики. Потрогай. Вот тут у него родничок, осторожнее, не нажимай.

Венька погладил пушок на темени. Головка была пугающе мягкой, теплой.