Глава девятнадцатая

Глава девятнадцатая

… Эн ввел Арго на брючном ремне в кабинет. Приказал в селектор:

— Врача ко мне. Быстро!

— Я слушаю вас. — В кабинет вошла та самая молодая женщина, которую он отчитал в прошлое дежурство, в глазах ее был испуг. — Ой, собачка нашлась.

— Если пустить к Юле Арго, это не повредит ей? — Под его взглядом врач покраснела пятнами.

— Можно я проконсультируюсь с Вячеславом Всеволодовичем?

Эн, не отвечая, взял Арго за ремень, поднялся на второй этаж.

Оставляя грязные следы на ворсистом ковре, прошел к спящей девочке. Арго встал передними лапами на край кровати. Лизнул девочку в щеку. Юля сморщилась, приоткрыла глаза:

— Фу-у, Арго, какой ты грязный.

— Ну, так встань и помой его, — сказал Эн.

Девочка с усилием спустила ноги на пол, зевнула.

— Ну и свинья же ты, Арго. На чистую простыню грязными лапами. Пойдем мыться.

— Давай я помогу. — Эн следом вошел в ванную комнату.

— Папа, ты тоже грязный, как Аргошка. Посмотри, следы какие от тебя. Где ты по какой-то глине лазал?

Пес блаженно жмурился, когда струя теплой воды окатывала голову. Грязь текла с него ручьями.

— Не выспалась я, пап. Который теперь час? Полдвенадцатого ночи? О, до утра еще долго. Спокойной ночи, пап. — Юля легла, подобрав под себя одеяло. — Аргоха, куда ты лезешь, мокрючий такой!

Эн смотрел на дочь, на мирно дышащего рядом с ней, блаженно растянувшегося белоснежного Арго и чувствовал, как по щекам катятся слезы.

— Не беспокойтесь. Теперь это нормальный сон, — шепотом сказала за спиной врач. Эн вздрогнул. Досадуя на себя, по-мальчишечьи кулаком отер слезы:

— Я был резок с вами. Извините!

Слово, короткое и страшное, просекло сонную тьму и вошло в него, как пуля. Он помнил это слово, когда сонный, в трусах бежал в детскую. Это слово еще двигалось в нем, как движется в теле зверя все та же пуля со смещенным центром, наполняя всего его болью и ужасом.

В скудном отсвете снега, сочившемся сквозь окна, разглядел на кровати сбитое к стене одеяльце, вялое ухо подушки. Постель походила на разрытую нору, из которой похитили детеныша. Его детеныша, шестилетнего Вовку. Он упал на колени перед кроваткой и погладил ладонью вмятинку на матрасе, оставленную тельцем сынишки. Простынка была холодной.

Егерь накинул на голые плечи куртку, сунул ноги в калоши и выбежал во двор. Ветер, будто ждал его с полными пригоршнями, — шваркнул снегом в глаза. Напротив крыльца провальным ртом щерился дверной проем предбанника. Языком дергалась туда-сюда дощатая дверь, тонко скрипела, будто силилась выговорить хозяину страшную тайну. Егерь бросился в предбанник. Щелкнул выключателем. В глаза кинулось пустое соломенное гнездо в углу. На желтой соломе чернели смерзшиеся сгустки крови.

«Вовка пошел проведать… кинулась на него… Догнала… Закопала в снег… — Мысли егеря заметались, как птицы на пожаре. — Она отомстила мне за стаю… За все. Тогда она его спасла, теперь…»

Не чувствуя, как снег засыпается в калоши, он побежал через двор к задней калитке в огород. Присел на корточки, вглядываясь в наметенные за ночь сугробчики. На чистом снегу звериные разлапистые следы переплетались со следами Вовкиных сапожонок. «Она его увела», — понял егерь.

Бегом вернулся в дом, как в армии по тревоге напялил на себя одежду, схватил фонарик, ружье и выскочил наружу.

— Чего гремишь, Вовку разбудишь, — сонно бормотнула жена. Но он не услышал этих слов. Дрожащими пальцами все никак не мог нащупать кнопку фонарика. Утопая в сугробах, бежал через огород. Ветер с морозом резал лицо. Коченели голые пальцы, сжимавшие фонарик. Он представил, как Вовка полураздетый бежал за ней, звал, плакал. Он попытался вспомнить слово, которое кто-то будто произнес давеча над ухом. Задохнулся от бега. Встал. Пятно света от фонарика скользило по девственно чистым волнам снега. Следы, отчетливо видные в затишье у забора, здесь, на пустыре, уже замело. В мутной белесой пустоте шевелились языки поземки, будто чья-то невидимая рука писала ему неведомые знаки на белом. Вдали черная полоса деревьев косо перечеркивала написанное. Холод от прилипавших к металлу фонаря пальцев дрожью отзывался в губах. Среди мертвого текучего безмолвия не было места сонному ребенку, выбравшемуся из теплой постели. «Изорванная дробью, обозленная волчица уводила его от жилья, — урывками думал егерь. — А может, она тащила его к щенкам, кинув на спину, как зарезанного барана или придушенного зайца, чтобы научить детенышей охотиться… Какие щенки зимой? Схожу с ума. — Он опять остановился, хватая ртом воздух. — На глазах у нее расстреливали вчера стаю… Когда люди отняли детенышей, за ночь перерезала у фермера всех овец. Они валялись по всему двору с распаханным от уха горлом… Что же это было за слово? Кто его произнес? Ведь в доме никого, кроме меня и жены, не было». Егерь не чувствовал, как при беге ружье стукает сквозь куртку по лопатке, сползает с плеча. Он вздергивал его и бежал дальше к провально темневшей гряде деревьев.

«Она не сделает ему плохо, — успокаивал он себя. — Вовка вчера тоже спасал ее. И она должна была почувствовать. Он просто открыл ей дверь предбанника, и она побежала… Пошел за ней, хотел вернуть…»

Завязнув в снегу, он остановился, давясь ледяным воздухом. «… Я должен его найти до того, как наступит рассвет. Иначе он погибнет от стужи…»

К полудню пропавшего мальчика искали охотники, десантники полковника Инчерина, милиция, службы ГАИ, школьники старших классов. Привезли кинолога с собакой, черной длинной овчаркой по кличке Веста. Она долго нюхала солому в предбаннике. От волчьего запаха шерсть у нее на загривке поднималась дыбом, хвост поджимался между ног. Веста долго кружила по двору и никак не желала идти в огород, куда уходили Вовкины следы.

— След, след Веста! — понукал кинолог, парнишка в широкой не по росту милицейской куртке. — След! Вперед! — Но ищейка упиралась всеми четырьмя лапами, как на краю пропасти, и ни за что не желала брать «след».

Егерь мотался по степи на «Буране». Слезящимися от ветра глазами выглядывал бугорки. Всякий раз, обмирая сердцем, подъезжал вплотную, вглядывался в белый холмик. Все на свете отдал бы сейчас Венька, чтобы обернуться черным вороном. Взмыть над степью. Чертить широкие круги, всматриваясь в снега. Знал егерь, эта таинственная птица увидела бы Вовку даже сквозь полуметровый пласт снега. Предложи ему сейчас творец всего сущего, Недреманное Око, найти сына, но навсегда остаться вороном, согласился бы егерь. Триста лет летал бы потом черной птицей над родным селом. Клевал падаль. Воровал у людей столовое серебро и прятал бы в дупло краденое… Но хмурил клокастые брови-тучи Недреманное Око, невнятно шамчил ветром в верхушках деревьев. Не разобрать что.

Поискам мешал сильный мороз с ветром. Люди обмораживали лица, руки. Над сосняком, над прибрежными крепями кружил вертолет.

Мертвенная дымящаяся поземкой степь обессиливала людей, понуждала думать одно: «Мальчик выбился из сил, упал и его занесло снегом… Найдутся его белые косточки весной, когда сойдут снега, степь обнажится и зазеленеет». Тусклая свеча зимнего дня догорала. Обморозившегося егеря силой сняли со снегохода. Увели в тепло, дали выпить водки.

Билась в истерике Танчура. Простоволосая, с распухшим от слез лицом, она сидела в чистенькой комнатке медпункта. Медсестра уже дважды колола ей успокоительное. Увидев мужа, Танчура заголосила:

— Бедный наш сыночек. Мы все в тепле, а ты на лютом холоде… Как я говорила, как я говорила, — страшно мотала растрепанными волосами Танчура. — Сгубит она нам парнишонка. Как я говорила! Никто меня не послушал. Венька, Венька!..

Егерь, пошатываясь от усталости вышел наружу, надел рукавицы:

— Давайте, мужики, еще за фермой раз посмотрим. Может, где в омете или куда в силосную яму упал…

Вовку нашли случайно. Сосед Сильвера дед Сергуха под вечер пошел в огород за соломой.

— Как в спину кто меня ширнул, — рассказывал Сергуха. — Дай, думаю, свежей соломки корове постелю. Стельная, а к ночи мороз заворачивает. К прикладку подошел, вроде как из сугроба парок. Заяц, думаю, пригрелся. Щас, думаю, я его корытом накрою. Во смеху будет. Снег мягкий, как вата. Подкрался. Накрыл парок-то. Руку под корыто сую, чую чо-то не то. Разгреб, они там лежать в обнимку. Мальчонка с собакой. Отдираю их друг от дружки, никак не отдеру, смерзлись. Задвохнулси, кричу — никого не слыхать. Ды кой-как их на корыту взвалил, ды волоком на двор…

Их так и привезли в райбольницу. Найда лапами примерзла к Вовкиному пальтишке, едва оторвали. Волчица была мертва. Мальчик еще дышал. Вовку обложили компрессами, укутали одеялами. По настоянию полковника Инчерина Вовку погрузили в военный вертолет и отправили в областную клинику. Сильвер, узнавший про внука, примчался на своем «Запорожце» прямо под вертолет, раскручивавший винты. Заколотил костылем в дверцу.

— Чего тебе, дед? — высунулся пилот.

— Отдайте! Отдайте мне внука, я знаю, как выхожу его, — надрывался Сильвер, стараясь докричаться сквозь рев двигателей. Пилот показал на уши, развел руками. Полковник Инчерин махнул рукой. Вертолет черным камнем полетел к горизонту. Сильвер, обвиснув на костылях, смотрел ему вслед, пока он не пропал.

— Господи, дай Господи, чтоб он не помер. — Не веривший ни в Бога, ни в черта флибустьер прижал локтем костыль, перекрестился. Подумал и сказал вслух:

— Он ведь, как очнется, первым делом про нее спросит. — Ветер смешал его слова с поземкой. Сильвер подковылял к стоявшему около машины скорой помощи главврачу Крапивину, одетому поверх белого халата в телогрейку без ворота.

— Где Найда? — Спросил он.

— Ничего хорошего я тебе дед, не скажу, — не расслышал вопроса главврач. — Состояние мальчика очень тяжелое. Я бы даже сказал критическое.

— Не управился. Не поспел я. — Сильвестр вытер взмокшее лицо пятерней. — Я бы сам его выходил.

— Не буровь, дед, чего не надо, — подстраиваясь под него, грубовато сказал Крапивин. — Он же на ладан дышит…

— А я те говорю, выходил бы. У нас Мишка Якута в тайгу ушел, на третьи сутки нашли. Твердый замерз, как доска, и отходили.

— Ладно, дед, сказки рассказывать. Спирту дернешь?

— Это можно. Собаку куда дели?

— Я не знаю, завхоз хотел оттаять ее да шкуру снять.

— Я с него самого шкуру сниму. — Сильвер, проваливаясь костылями в снег, поковылял к машине. Через минуту зеленый обломок брига мелькал уже на больничном дворе.

А еще через час в больницу к Крапивину приехал Курьяков. После короткого разговора в кабинете они вышли наружу. Узкой тропинкой прошли в дальний угол больничного двора к заметанному снегом полуподвалу. По обмерзшим ступенькам спустились вниз, в морг.

В клубах пара, хлынувшего в открытую дверь, красновато горела лампочка. Пазы между досками на потолке белели инеем. Посредине на оцинкованном столе лежало прикрытое по плечи одеялом тело. Стриженая голова была чуть повернута набок к двери. Курьяков прикрыл глаза ладонью и отступил назад. В то мгновение, когда он увидел так знакомую стриженую голову и поблескивающую из-под одеяла черную куртку, в нем рассеялся фантом надежды. Это был Игорь.

Крапивин, ничего не понимая, с удивлением глядел на перекошенное лицо прокурора. Он думал, что тот приехал взглянуть на подорвавшегося на гранате бандита по долгу службы.

Курьяков подошел вплотную к столу. В открытых глазах погибшего взблескивал осыпавшийся с потолка иней. На мелово белом лице слева от виска насквозь чернел страшный след осколка гранаты. Нижняя челюсть была подвязана грязно-белым полотенцем с узлом на макушке. И от этого полотенца лицо убитого, будто повязанного косынкой, высекло в памяти прокурора образ матери Игоря. Дверь в тот третий склеп в душе прокурора Курьякова распахнулась. Он вспомнил ее такой же молодой, каким был теперь ее сын, лежащий на оцинкованном столе.

… Она проходила свидетелем по делу, которое вел он, тогда два года как женатый следователь. Для нее любовь была, как горсть спелой вишни. Она любила его легко и безоглядно, ничего не требуя и не обещая. Да и рассталась она с ним, будто выплюнула вишневую косточку. Через год нашла его и объявила, что родила его ребенка. Пыталась отравиться прямо в его рабочем кабинете. Он тогда выгнал ее и убедил себя, что она все это сочинила… А еще через семнадцать лет он получил от нее письмо. Из конверта на стол скользнуло фото. На нем был заснят сам Курьяков в юности. Он долго вглядывался в изображение. «И теперь откажешься?» — прочел он на обороте. В письме ее почерком было написано, что Игорек несправедливо осужден и отбывает срок в колонии для несовершеннолетних в Жигулевске.

Курьяков встретился с ней, пообещал помочь, но выговорил одно условие: она никогда не скажет сыну, что он его отец. Сочинили легенду. Будто Курьяков был другом погибшего отца Игоря и потому помогает.

Курьяков тогда употребил свои связи и Игорька выпустили досрочно. Но через полтора года за первой ходкой последовала вторая. И опять Курьяков, чувствуя себя виноватым, помогал Игорю. В конце срока знакомый начальник колонии отпускал Игоря с ним на охоту, на рыбалку на сутки, а то и на двое.

И вот теперь он, его сын, лежал в холодном подвале с белесыми от инея стенами. И даже тем, кого он спас от смерти, приняв в себя взрыв фанаты, было на него наплевать.

Куривший у окна врач вздрогнул от прерывистых всхлипов. Прокурор стоял на коленях у стола и будто бодал распростертое тело.

— Чего, Петрович? С сердцем плохо? — Крапивин сжал ему пальцами запястье.

— Сын, сын это мой. — Прокурор не вставая с колен, обернул лицо к Крапивину, опять ткнулся головой в край стола. И будто услышав свои слова как бы со стороны и только теперь поняв все произошедшее, он закричал разрывающим душу криком.

Крапивин схватил его под мышки и, побагровев от натуги, вытолкал наружу. Зачерпнув в горсть снегу, прокурор вытер мокрое от слез лицо…

… Егерь отказался класть Вовку на носилки. Постелил на колени сынишкино пальтишко, держал мальца на руках. Тускло горели в салоне лампочки. Бессильно клонившаяся набок головенка сынишки и белое без кровинки личико с полуоткрытым ротишком напоминали раненого птенца. Не верилось, что вчера в это же время он стоял, широко, по-ковбойски, расставив ноги, и стрелял. Когда Венька наклонялся, то чувствовал, что от пальтишки пахнет собакой. Под гул моторов моментами он проваливался в забытье. И тут же возникала Найда. Она сидела на затоптанном полу, навострив уши, двигала ноздрями. Он даже чувствовал ногой ее теплый бок. «Опять уведет, заманит.» Он на мгновение вспомнил то слово, что разбудило его той страшной ночью, открыл глаза. У ног темным комом лежала Найда. Егерь едва удержался от вскрика. «Она спасла его при жизни и не покинула даже теперь, после смерти», — успел подумать егерь, прежде чем разглядел в «Найде» сползшее с колен Вовкино пальтишко. Но когда он поднял его с пола и одной рукой провел по лицу, разгоняя сон, почувствовал на губах волоски. Поднес руку к глазам — на пальцах была собачья шерсть.

На вертолетной площадке их уже ждала «Скорая помощь». И по тому, как суетились врачи, с сиреной машина мчалась по улицам, Венька понял, дело было совсем плохо.

В холле клиники Вовку взяли у него из рук. Бегом занесли в лифт.

— «Ждите здесь,» — обернулась к нему медсестра.

Створки лифта клацнули, закусив уголок Вовкиного одеяла. Егерь остался один. Пустота в руках, привыкших за время полета держать Вовку, пугала. Он отошел к окну. Горело нажженное морозом лицо. В ушах еще не угас треск «Бурана». Здесь он был бессильный и ненужный. Где-то там, в бетонных недрах, чужие люди спасали его сына от смерти.

По холлу расхаживали больные в линялых халатах. Здоровались с родственниками, шуршали пакетами. Голоса, смех. Но егерь ничего этого не слышал.

Он только теперь заметил, что на нем промасленный авиационный комбинезон, унты. Но какое это имело значение?

Он обратил внимание, что некоторые посетители идут мимо лифтов и сворачивают к стеклянной двери. Понял: там лестница.

— Вы, молодой человек, куда? — остановила его сухонькая бабулька в белом халате. — К кому вы? В таком виде. Нет-нет!

Венька вернулся в холл. Он даже не знал, на какой этаж увезли сына.

Он сам себе потом не мог объяснить, зачем позвонил Эн. Не Рассохину, не Глебу Канавину, а именно Эн.

— Как вас представить? — Женский голос был мягок и ласков.

— Скажите: отец террориста.

— Ах, это вы, Всеволод Игнатьевич, — хрусталем зазвенел голос в трубке. — Извините, не узнала. Секундочку, соединяю.

— Да, Сева, слушаю тебя.

Венька чуть не положил трубку:

— Это не Сева, это егерь из Благодатовки. Секретарь спутала меня. Ваша дочь проснулась?

— Да, а в чем дело?

— А мой сын умирает.

— Я не доктор.

И опять он чуть не бросил трубку. Сказал зло:

— Если бы не мой сын, ваша дочь бы не проснулась.

— Террорист, Вовка, — из голоса собеседника ушла сталь. — А что с ним? Обморожение? Вы где?…

Прошло минут пять. В холл быстро спустился огромный краснолицый мужчина в белом халате и высоком белом колпаке. Подошел к Веньке. Представился главным врачом клиники, Клевлиным Виктором Никитовичем. Долго жал егерю руку.

— Идемте ко мне в кабинет. Что ж вы сразу ко мне не зашли? Располагайтесь. — Он ввел егеря в просторный, бедно обставленный кабинет. Указал на кресло.

— Мальчик ваш очень тяжелый. Он сейчас в реанимационной палате. На левой кисти началось отмирание тканей, как в народе говорят, антонов огонь, может начаться заражение. Видимо, несколько пальчиков придется ампутировать. — Главврач шумно дышал, с опаской поглядывал на егеря, будто ожидал одобрения своим словам. — Чай, коньяк, кофе? В вашем состоянии я бы советовал соточку коньячка. У меня есть хороший коньячок. Не желаете? Леночка, тогда два чая. А вы не зять Суженину будете?

— Нет, я Сильверу зять. — Венька расстегнул молнию комбинезона. Среди полированных столов и мягких кресел в унтах и комбинезоне было неимоверно жарко.

— Впервые за десять лет губернатор позвонил мне лично сам, — сказал главврач.

Он умолчал, что разговор губернатор закончил просьбой, похожей на приказ:

— Вы должны спасти мальчика. Сделать все возможное и невозможное!

В это время в кабинет вбежала женщина-врач, зашептала на ухо главврачу.

Венька весь обратился в одно большое ухо. Но успел лишь разобрать:

— Они подъезжают, может, уже приехали…

Венька видел, как главврач задышал еще чаще, подскочил в кресле, опять сел:

— Елена Петровна, пошли кого-нибудь за конфетами. Самые лучшие… Юрий Иванович пусть доложит о состоянии мальчика. Пусть зайдет. Нет, поднимется в приемную и ждет. Господи! — Глаза его остановились на егере. Он хотел что-то ему сказать, но только пожевал губами. Видимо, он не мог решить, надо ли оставлять егеря в кабинете или нет… — Господи, — повторил он. — Сам Эн едет сюда вместе с губернатором. Вы кто? — Он смотрел на егеря, как на пришельца из соседней галактики. — Будьте тут, я побегу их встречать. Спаси, сохрани, пронеси!

Когда они все трое вошли в кабинет, егерь не сразу узнал Эн. Теперь он был в длинном пальто стального цвета с длинным красным шарфом, из-под которого выглядывал тонкий белый свитер. Его узкое худощавое лицо было бледным. Во всем его облике, в движениях чувствовалась скрытая опасность. Он весь был, как гладкий тонкий лед, под которым летели огромные толщи воды. И люди интуитивно боялись ступать на этот лед. Только кубастенький, в широкой клетчатой куртке, с большой лысоватой головой и прокуренными кустиками-усами губернатор чувствовал себя рядом с ним уверенно.

Звонок егеря застал Эн и губернатора за шахматами. Губернатор выигрывал партию, что бывало не часто, и пребывал в веселом настроении. Эн и предложил ему заглянуть к «крестнику».

Губернатор тоже поздоровался с егерем за руку. Молчал, глядел с цепким прищуром.

— Виктор Александрович и вы, — повернулся главврач к Эн.

— Чай, кофе, может, коньячку?

— Мальчик? — сощурился Эн. Главврач вскинулся, будто почувствовал потрескивающий лед у себя под ногами.

— Я уже говорил отцу. — Он кивнул в сторону егеря. — Мальчик очень тяжелый. Сильное переохлаждение. В конечностях отсутствует циркуляция крови. Низкое давление. Сильная аритмия…

— Что нужно? — спросил губернатор. — Раз мы тут, может, его в Москву?

— Сейчас врачи наши оказывают мальчику самую первую помощь. Пытаются восстановить кровообращение в конечностях. А также…

— Постойте, я вспомнил, — вдруг перебил егерь. Все повернулись к нему. — Когда я лежал здесь, Валерий Иванович говорил, как оживляли немецких летчиков замерзших в войну.

— Какой Валерий Иванович, Демин?

— Круглый такой, низенький.

Главврач клюнул пальцем клавишу селектора:

— Анна Ивановна, Демин сегодня дежурит?

— Он на операции…

— Что за операция?

— Перитонит. Мужчина сорока лет. Привезли с приступом.

— Пусть подменят. Валерия Ивановича быстро ко мне. Да, в кабинет. Очень срочно.

Все замолчали. Время остановилось. Главврач вопросительно переводил взгляд с Эн на губернатора. Последний как экскурсант вертел головой, оглядывая схемы на стене, вытертый до дыр в трещинах линолеум. Венька смотрел на дверь.

— Что горит, где горит? — открывая дверь, зашумел Колобок и осекся, увидев незнакомых молчаливых людей.

— Вот Валерий Иванович, ваш бывший пациент, — показал главврач на Веньку, — вспомнил, как вы говорили что-то о методах оживления замерзших немцев во время войны.

— Егоров? Я вас сразу не признал. — Колобок кивнул Веньке.

— Да, было такое. А что собственно?…

— К нам поступил мальчик в очень тяжелом состоянии. Обморожение конечностей. Общее переохлаждение тела. В общем, очень тяжелый. Вот его сынишка, — главврач показал Колобку на егеря.

Пока главврач говорил, Колобок наконец-то понял, что перед ним сидит в кресле за столиком живой губернатор. Застегнул халат, подобрал живот.

— В сорок втором году гитлеровские врачи получили задание научиться оживлять летчиков и моряков, долгое время пробывших в ледяной воде, — четко заговорил Колобок. — Их сбивали над Северным Ледовитым океаном. Тогда в фашистских лагерях смерти врачи службы СС погружали пленных в ванны с битым льдом… В общем, они тогда пришли к выводу, что вернуть замерзшего человека к жизни способны лишь проститутки. То есть тепло женского тела…

— А вы не пробовали этот способ? — Эн подошел к Колобку вплотную, уперся взглядом в лицо.

— Это еще когда в ординатуре. В библиотеке читал. Не пробовал, — заморгал врач.

— Я хочу посмотреть на мальчика, — сказал Эн. — Виктор Александрович, ты подожди, я схожу.

— Я тоже взгляну, — бесцветно отозвался губернатор и встал.

Главврач в замешательстве переводил глаза с губернатора на егеря.

— Вы, может, здесь подождете? — спросил главврач егеря и, сам поняв нелепость вопроса, сказал в селектор: — Мы с гостями идем в реанимацию, Анна Ивановна, слышите? Приготовьте два… три халата.

— Где я их возьму?… Есть вон, они все в хлорке.

— Новые! — рявкнул главврач и клюнул кнопку выключателя. — Пальто, куртку снимите, пожалуйста, здесь. Можно прямо на кресло. А вы… — Он оглядел Венькин комбинезон. Стащил с себя халат. — Оденьте.

Потом мигнул доктору, дожидавшемуся в приемной, и тот трусцой побежал по коридору впереди делегации.

Когда они вошли в реанимационную палату, у крайней справа от двери кровати суетились медсестра и добежавший трусцой врач.

Венька сразу узнал грязнобелые стены. Тумбочки с оббитыми углами. Синенькие кровати с никелированными спинками. Больные, лежавшие в палате, повернули к вошедшим головы. Один обросший седой щетиной старик, другой, худой, как скелет, парень с огромными черными глазами. Вовкиного лица от порога егерь не рассмотрел. Оно сливалось с белой подушкой. В тускловатом свете казалось, на кровати лежит неживой белый сверток. От колбы на стойке к нему тянулась трубка, какие-то проводки.

Егерь подошел ближе и увидел такой знакомый шрам-птичку на ребячьей щеке.

«Живой, — обрадовался он. Там, в кабинете, приезд Эн и губернатора как-то приуменьшали, гасили его тревогу. Здесь же при виде сына сжалось сердце. — Камуфляжья Лапа к нему приходил» — мелькнула напугавшая мысль.

— Ну как он? — спросил главврач.

— Пока без изменений, — все еще тяжело дыша после бега, в несколько приемов выговорил доктор. — Сердце не справляется…

— Ну а если попробовать то, о чем говорили вы? — Эн повернулся к Колобку.

— Не знаю прямо. Это в теории. — Он вопросительно поглядел на главврача. Тот перевел взгляд на губернатора. — Виктор Александрович?

— Я чего вам. Вы спецы, вам решать. — Добрячок-боровичок вмиг ощетинился. — Лишь бы на кого ответственность перевалить. На крайняк не у меня, а у отца спрашивайте.

— Зовите жену, — приказал Веньке Эн.

— Ее тут нет. — Егеря окатила новая волна страха: «Я тогда тут выкарабкался, он за тебя расплачивается своей жизнью, — пискнул над ухом знакомый комарик. — Отцы ели кислый виноград, а у детей оскомина…»

— Тогда кого-нибудь из персонала. — Эн поднял глаза на главврача, и тому опять показалось, что он стоит на тонком, потрескивающем льду, и во все стороны разбегаются трещины.

— Может, Любашу позвать? — шепотом подсказал Колобок.

— Да, позовите ее, — как за брошенную на этот самый лед доску ухватился главврач. — Срочно ее!

— Она ушла уже, — сказала возившаяся у кровати медсестра.

— Никуда я не ушла.

Все в палате разом обернулись. На пороге стояла молодая крутобедрая женщина с мальчишечьей стрижкой и смелыми серыми глазами.

— Любовь… э-э, Валерий Иванович вам объяснит ситуацию, — не сразу нашелся главврач.

— Ну, да. Как премию выдают, про Любашу забывают, а как за кого отдежурить, так сразу Любаша, — засмеялась медсестра.

— Любовь э-э-э, в общем, Люба, в связи с критической ситуацией нужно, э-э-э, обогреть одного больного.

— Эт что-то новенькое… — Любаша задорно оглядела присутствующих, задержала взгляд на губернаторе. — Из этих кого?

— Ты язычок-то свой придержи, — одернул ее Колобок, обернулся к главврачу. — Можно, Виктор Никитович, я объясню.

— Ну да, конечно.

— А чего мне его придерживать, я девушка свободная, могу и обогреть, был бы человек хороший.

— Люба, вон мальчик лежит с переохлаждением, — сказал Колобок. — Сердце не справляется. Его нужно отогреть. Лечь в постель и отогреть. Женское тело… Сделаешь?

— Да влегкую. — Она нагнулась к Вовкиной кровати. — Бедненький птенчик, мой хороший. Закутали его всего кроху, — приговаривала, а сама поворачивала бессильное Вовкино тельце. В глаза егерю била эта белизна ваты, марли. — Замотали, закрутили моего малышечку бедненького. Щас мы с тобой, желанненький мой, согреемся.

Поочередно сковырнула с ног туфлешки. Одним движением смахнула халат. Присутствующие в палате мужчины вытаращили глаза. Белые лопатки перечеркивала полоска бюстгалтера. Широкий зад туго обтянут черным шелком.

— Любаша! — крикнул Колобок.

— Тридцать один год Любаша. — Она завела руку к лопаткам, и освобожденно дрогнувшие груди выпрыгнули из заточения.

— Все, бесплатный стриптиз окончен. — Девушка по-домашнему присела на край кровати, на глазах изумленных мужчин свела ноги вместе, закинула их в кровать: — Щас мы с малышонком согреемся. Бедненький мой.

— Почему бесплатный, — раздался в тишине голос Эн. — Если вы поможете мальчику выжить, я выделю вам премию в десять тысяч.

— Зеленых, — быстро и весело выговорил губернатор.

— Да я имел в виду десять тысяч долларов, — подтвердил Эн.

— Мне столько много не надо, — не оборачиваясь, со смешком отозвалась Любаша, бережно прижимая к груди вялое тельце мальчонки.