Конец палача

Конец палача

Мы спали в хате полковника. Игоря не успели отправить в тыл, и полковник разрешил ему остаться с нами. Лео ночевал там, где мы его уже видели, в закутке, отведенном ему под жилище.

С вечера была сильная перестрелка, потом все стихло.

Среди ночи громко запищала трубка: полковнику доносили о передвижении, замеченном на той стороне.

— Собака очень тревожится. Считаем возможным присутствие в тумане противника…

— Какая опять собака?

В трубке послышался смущенный кашель:

— Да этот, трофейный, Фриц или как его… Лео… Он выть начал, ну мы его к себе взяли, вместо дозорного…

— Смотрите не проспите! Обрадовались, что помощника завели… Продолжать наблюдение! — приказал полковник.

— Есть продолжать наблюдение… — бодро ответила трубка.

Однако поспать в эту ночь так и не удалось. Где-то горела деревня, на окнах хаты играло далекое зарево. Мы с Игорем выходили во двор и смотрели. Игорь был все еще возбужден, и то смеялся, то готов был плакать, — вот когда сдали нервы. Рано утром сыграли тревогу, а вскоре мимо окон потянулась вереница темных фигур. Игорь метнулся на улицу:

— Это же наши! Наши! От хозяина убежали…

Он поочередно обнимался со всеми, с мужчинами и женщинами. Тут были представители разных национальностей: русские, угнанные на каторгу в Германию, два или три украинца, поляки.

Лео тревожился не зря: пленных-то он и зачуял ночью. Приближение наших войск застало хозяина фольварка врасплох (в немецких сводках тщательно замалчивалось истинное положение на Восточном фронте). Этим воспользовались пленники. Они последовали примеру Игоря — не удержали и злобные церберы. Их попросту закрыли в сарае. Местный житель помог перебраться по болоту, немецкие аванпосты проглядели. Да, собственно, немецкая оборона была уже разбита, фронт разорван на куски, в нем зияли бреши, заделать которые командованию гитлеровского вермахта было уже не под силу.

В десять часов утра мы были уже на том самом фольварке, где отбывали каторжную повинность Игорь и его товарищи.

— Я хочу там быть! — заявил Игорь. — Посмотреть на этого жирного мерзавца, какая у него будет рожа! Если он не сбежал…

Фольварк — большое и, судя по всему, дававшее немалый доход своему владельцу хозяйство (особенно, если учесть даровую рабочую силу, которую он эксплуатировал) — был в полном порядке. Наши передовые части не тронули его; пощадил и огонь артиллерии. На холме, в окружении тенистого фруктового сада, высилось белое здание с колоннами; чистые, аккуратно посыпанные желтым песочком и разметенные дорожки, цветники; в доме стерильная чистота, дорогая мебель… Все окружено внешней благопристойностью и даже приятностью, не подумаешь, что тут жил кровопийца и палач, терзавший других. Впрочем, все это было весьма характерно.

— А ведь хозяина-то нет, успел драпануть, — сообщили нам.

Жаль. Мне тоже хотелось посмотреть на обладателя имения, возродившего у себя рабовладельческие порядки. Можно вообразить, как поблекла его спесь. Еще бы: такое наказание — пришли русские!

«Фрау» — хозяйка — тоже отсутствовала: еще месяц назад укатила к родным в Берлин, объяснила нам испуганная прислуга. Да, поубавилось заносчивости у «высшей расы».

Неожиданным было появление на фольварке Лео: оказалось, наши ребята не захотели с ним расставаться — понравился пес. И опять же польза: несет службу боевого охранения!

Нас с Игорем привлекла хозяйская библиотека (я уже говорил, как воздействует на человека на фронте один вид книги), когда со двора донесся какой-то шум. Слышались голоса людей, рычание собаки. Что случилось? Мы выскочили на крыльцо.

Все бежали на задний двор, где находились хозяйственные постройки, скотный двор, склады с зерном и продуктами. «Туда, туда идите!» — крикнул нам кто-то.

Двое солдат за длинную толстую цепь удерживали с двух сторон Лео, продолжавшего яростно рваться и рычать. На земле, в луже крови, лежал тот, кто еще недавно считался безраздельным собственником и распорядителем не только всего материального, что имелось вокруг, но и людских жизней.

Так вот он, строивший свое благополучие на несчастье других; я внимательно всматривался в него. Сейчас он был жалок и беспомощен, но прежде, вероятно, внушал страх. Жесткий, надменный рот, крупный крючковатый нос, как принято говорить у нас, смотрящий в рюмку, клок волос, спущенный на лоб, прическа «а ля Гитлер»… Вот кто пил кровь из людей! Но что за туша! Действительно, гора сала, Игорь охарактеризовал очень точно. Жир душил его, умиравший дышал с шумом, напоминая испорченный механизм, при каждом вдохе и выдохе огромный живот его трясся, как студень. Действительно, вызывает брезгливое чувство. К лежащему подходили наши солдаты и, посмотрев, отходили. На лицах появлялось выражение отвращения.

Он получил то, что заслужил. Именно такие ненасытные утробы и превратили Польшу и вообще все «завоеванные» «восточные земли» в юдоль отчаяния, слез и крови!

Мы знаем про Освенцим, Майданек, Треблинку, Дахау, Бухенвальд… Но никто не подсчитывал, сколько существовало фабрик ужаса и смерти — всяких мелких предприятий, ферм, фольварков, принадлежавших разным выродкам, преуспевшим на службе у гитлеровского государства, частных заведений, на которых работали в невыносимых условиях, мучились и умирали люди, военнопленные и мирные граждане, угнанные в рабство! Этот фашист расплатился за все сполна.

— Он на заднем дворе прятался, гад, среди коров, думал, наверное, ночью улизнуть, — торопливо рассказывал вчерашний словоохотливый солдат. — А Фриц его нашел… Ну, Лео, значит! А он, видимо, стал его отгонять… боялся, что заметят; чтобы не привлекать внимания. Махнул, наверное. Ну, он… Лео, стало быть, и взял его в оборот. Вот!

Лео, Лео, так это все натворил ты? Под твоими беспощадными клыками свершилось правосудие!

«О, зер гут собака, — снова донесся до меня издалека ироничный голос Алексея Викторовича, — хоть сейчас на выставку. Но, видать, свиреп, что для сенбернаров довольно редкостно. Вероятно, крепко насолил ему этот ублюдок…»

Человек наделил собаку удивительной любовью к себе, ее покровителю и другу; но он может заставить и возненавидеть себя, превратив свое творение в орудие справедливой судьбы. Многие натуралисты отмечают — и я присоединяюсь к ним: собака способна ненавидеть и очень долго, иногда всю жизнь, помнить о причиненной ей обиде.