Джери заболел

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Джери заболел

Да, Джери заболел, и, кажется, на сей раз очень серьезно, куда серьезнее, чем было однажды…

Но прежде я должен объяснить, почему снова заговорил о хвостатых приятелях — Джери и Снукки. Я не собирался продолжать историю своих четвероногих спутников — громадного серого дога и рыжего эрдельтерьера, прелестной бессловесной пары, навсегда оставившей след в моем сердце, — сама жизнь заставила это сделать. После выхода в свет своих записок я получил много писем, и во всех содержалось настойчивое требование рассказать, что стало дальше с Джери и Снукки. Живы ли они? А если не живы, то как окончили свои дни, когда? Причем большинство писавших не допускало и мысли, что Джери и Снукки могут умереть; подобное убеждение разделяется многими и сейчас, когда минули десятилетия. Читатели не хотели расставаться с полюбившимися героями. Московский дом детской книги специально попросил меня изложить, хотя бы коротенько, дальнейшие жизненные перипетии моих друзей, их судьбу и прислать в Москву. Детское радиовещание провело конкурс среди своих радиослушателей: кто напишет лучшее окончание к книге «Мои друзья», и активность юных сочинителей превзошла все ожидания. А редактор детской литературы Свердловского издательства передала мне пачку ребячьих писем, сделав такую приписку: «Чтоб знали, что вы натворили». Именно бесчисленные письменные и устные просьбы читателей прежде всего и побудили меня дописать эту историю.

Это — главная причина. Имелись и другие. Я оборвал повествование накануне Великой Отечественной войны. Вскоре развернулись грозные события, громовые раскаты которых прокатились по всей земле, достигнув самых отдаленных и глухих уголков. Конечно, поучительно знать, что делали мои друзья — люди и собаки — в это сложное время.

Ну, и наконец. Идет время — оно приносит неизбежные перемены. Что принесло оно моим друзьям? Прошло несколько лет, как мы расстались с вами, читатель, на берегу Ирени, в быстрых темных волнах которой Джери спас утопающего. Старше становятся люди, стареют и собаки, и, заметим, даже быстрее, чем люди; с возрастом меняются привычки (у животных тоже), появляются новые черты и наклонности, изменяется внешность, иногда, как это частенько бывает с людьми, портится характер… Вероятно, это тоже представляет определенный интерес для любознательных.

Вспоминая своих старых друзей, я, естественно, не могу умолчать о новых — близких, живущих ныне у меня, четвероногих, и более дальних, с которыми встречался в разное время. А рядом с собакой всегда стоит ее учитель и друг — человек… Сколько интересных людей я узнал за это время! И вот, взвесив все, я снова сел за стол.

Приступая к этой, второй и заключительной, части своих воспоминаний, я не могу сдержать естественного чувства печали, ибо, как все на свете имеет свой конец, так имеет конец и история моих друзей — Джери и Снукки. Но что поделаешь? Умирают люди, а собакам дан век куда более короткий.

…Итак, Джери заболел, и было совершенно очевидно, что необходима срочная врачебная помощь. Это случилось на седьмом году его жизни. Конечно, семь лет — еще не старость для собаки. Но уже и не молодость, а собаки, особенно крупные, изнашиваются быстро: сказывается их круглосуточная служба человеку.

Я вернулся из продолжительной командировки и не успел еще переступить порог дома, как мать уже у дверей сообщила — с Джери что-то неладно. Действительно, Джери, всегда необыкновенно сильно тосковавший в мое отсутствие и бурно выражавший свою радость, когда возвращался хозяин, на сей раз вел себя непривычно сдержанно. Он походил около меня, приткнулся своей большой теплой головой к моему боку и, как-то виновато повиляв хвостом, снова лег на свое место в углу прихожей, продолжая все так же, с прижатыми ушами, слегка постукивать хвостом по подстилке. Он словно извинялся, что не может попрыгать и поприветствовать меня в полную силу. Внешне Джери был все такой же Джери, большой, красивый, с лоснящейся шерстью мышиного цвета, только, пожалуй, чуть опал в боках да в глазах появилось выражение не то какого-то испуга и недоумения, не то легкой грусти.

Мать сообщила, что пес третий день отказывается от пищи и всю последнюю неделю был вялый, редко выходил во двор, больше лежал. Что с ним? Я приехал под вечер, и обращаться в ветеринарную поликлинику было поздно. Решили подождать до утра.

Надобно заметить, что после женитьбы я отделился, и собаки жили теперь на разных квартирах — Снукки со мной, а дог остался с моими родителями, в доме на улице Куйбышева, однако я наведывался туда буквально каждый день. Я ушел домой, но едва подошло время ложиться спать, как телефонный звонок снова позвал меня в низенький деревянный домик на пять окон. «С Джеркой плохо, — сказал встревоженный отец. — Приходи».

С псом и впрямь было худо. Теперь он даже не встал при моем появлении, лежал на подстилке, подобрав под себя лапы, в неестественной позе и, вздрагивая, стонал. Он был весь напряжен, а живот напоминал барабан, в нем что-то перекатывалось и звенело, как в пустоте, Джери не давал к нему прикоснуться.

Было около часа ночи. Куда бежать за помощью?

К кому, как не к Леониду Ивановичу! В свое время он первый установил, что Джери страдает острым катаром желудка; после уточнил диагноз — язва. Знакомство наше давно переросло в тесную дружбу.

Телефон клиники не ответил, а домашнего телефона у Леонида Ивановича не было — он жил тут же, при клинике, в деревянном доме на заднем дворе. Я побежал туда.

Леонид Иванович, выслушав мои сбивчивые объяснения, предложил привезти Джери немедленно в клинику.

— Да как же его везти? На чем?

— Положите на санки корыто, укутайте…

— У него сильные боли…

Леонид Иванович подумал минуту, затем тряхнул головой:

— Пошли. — И стал быстро одеваться.

Он спешил и пошел не через ворота, а напрямик, по дорожке вдоль сугробов, у забора обронил: «Будем немного спортсменами», — и мы бодро перепрыгнули через забор. Леонид Иванович и в работе шел так же, не сворачивая, к цели.

Джери был все в том же положении — лежал, содрогаясь при каждом приступе боли, весь напряженный, но позволил ощупать себя.

— Похоже на заворот кишок, — изрек Леонид Иванович. — Но… — Что должно было последовать за «но», он не договорил. — Немного повременим, не будем трогать. Я согласен хоть сейчас оперировать. Но подождем до утра. Выдержка иногда бывает не вредна.

Джери положили снег на живот, впрыснули камфору. Мама до пяти часов утра непрерывно дежурила около собаки. Давала дважды валерьянку, по двадцать капель. Джери стонал. Потом немножко успокоился.

В семь часов утра я уже снова был в доме отца. Папа убежал искать шофера. Наконец подошла машина-полуторатонка, и мы повезли Джери в поликлинику. Леонид Иванович уже ждал нас.

Сразу — на рентген. Пока проявляли снимок, сидели на столе — я и Джери, в полутьме. Боль немного отпустила, пес блаженствовал. А мне было грустно, томила неизвестность: Джери… Что с тобой, Джери?

После нас попросили перейти в приемную. Следом вышел помощник Леонида Ивановича, пожилой, тихий мужчина в больших, сильно увеличивающих очках, тоже опытный хирург, хорошо знавший нас по прошлым посещениям поликлиники.

— Запутанный случай. Советую не торопиться с решением… — Очки его предупреждающе блеснули. Он как будто успокаивал или утешал, а мне от слов, сказанных тихим голосом, как бы доверительно, по секрету, сделалось еще тревожнее. Что значит «не торопиться»? С каким решением «не торопиться»?

Появился Леонид Иванович со снимком. Лицо озабоченное. Впрочем, у старшего хирурга оно всегда было подчеркнуто серьезное, даже когда он шутил или говорил о пустяках.

— Опухоль в области селезенки. Не нравятся мне позвонки. Так… — Он задумался. — Сегодня вроде отпустило. Завтра приведите его во что бы то ни стало. Спиртовый согревающий компресс. Есть не давать. Лишь пить…

Почему-то мне казалось, что с животом уладится, обойдется без операции, и даже страшное слово «опухоль» как-то не сразу дошло до моего сознания: наверное, опять разгулялась язва…

Только, что еще с позвонками? При чем тут позвонки?

День Джери провел так-сяк, но к вечеру в его состоянии опять наступило ухудшение. Он менялся на глазах. Удивительна эта особенность догов мгновенно утрачивать свой лощеный, выхоленный вид! Брюхо ввалилось, ребра можно пересчитать, кости выдались острыми выступами. Шерсть потускнела. Глаза грустные, безжизненные. Болен, болен — сразу видно!

— Где же вы были раньше? — накинулся я на своих. — Собаке, наверное, недужится уже давно…

— Да все думали, пройдет, — оправдывались они.

Впрочем, вероятно, я был несправедлив. Доктор был у Джери, просто я еще не знал всего. Приходил терапевт. Прощупал больного, попросил иголку. Кольнул в зад у хребта, обнаружил пониженную чувствительность. Кольнул еще — Джери терпел.

— По-моему, что-то у него между четвертым и вторым позвонками не в порядке. Потеря чувствительности. Такие вещи нередко оканчиваются параличом. Парализован зад, волочит его…

Ну, зада Джери не волочил, никаких признаков паралича! К словам врача отнеслись скептически. Наговорят, только слушай!

Но теперь и Леонид Иванович упомянул про позвонки.

Отчего? Ушиб, удар, вывих? В результате — внутреннее кровоизлияние. А вернее, ушиб. «Били, может быть?» — спросил тогда же доктор. Били? Нет, в доме у нас это не заведено. И все же… неужели я тому виной? Несколько раз я поколотил щенка, когда приучал к чистоплотности. Первый опыт — первые ошибки… Однако же в ход был пущен ремешок, никаких повреждений он не мог причинить. Выводило из себя, что щенок долго не приучается «проситься». А потом оказалось, что требовать этого от него просто преждевременно. Вину в этом делили со мной инструкторы клуба служебного собаководства — заранее не предупредили, не втолковали, как и что.

Но в общем это были пустяки. Кому не влетало в детстве за те или иные грешки! А вот другое… У Джери в юности проявлялась дурная привычка: когда хозяев нет дома, сорвать с вешалки всю одежду, свалить кучей в прихожей и сверху лечь. Тосковал ли пес, оставаясь один в пустой квартире, или хотел выместить свою обиду — сами ушли, его не взяли. Животные часто задают нам задачи. Раздосадованный, я пустил в дело цепь, на которую обычно привязывал Джери на выставках. Джери не издал ни звука — он очень хорошо понимал свою вину; лежал на подстилке и только вздрагивал при каждом ударе да старался теснее прижаться в угол. В тот раз мною была сделана еще одна ошибка: на «месте» собаку никогда не наказывают. «Место» свято, оно должно быть приятно животному, это его угол, личная, заповедная территория.

Кто-то, кажется Лоренц[1], заметил, что наказывать животное, как и детей, можно только любя, переживая наказание, как личную беду. Так вот — я переживал. Не знаю, насколько это уменьшает тяжесть моей вины. Вы, друзья мои, начинающие собаководы, и не только начинающие, сделайте из этого для себя выводы. Никогда не поддавайтесь чувству гнева. Воспитатель не должен, не имеет права выходить из себя. Потом очень стыдно самому же. А главное — вред воспитанию, только вред.

Джери был моей первой собакой, которую я воспитал, и ему пришлось изведать все — и мою любовь, и мои заблуждения, и недостатки хозяйского характера. Джери явился для меня своеобразной школой. Первый, он оказался и единственный.

Существует убеждение: у человека бывает только одна собака — та, единственная, которой он отдаст все, на что он способен. И сколько бы потом ни было у него собак, та, одна, так и останется навсегда единственной. Лучше не будет.

На Джери излились все мои чувства; и после, с другими, которые были после, я уже был более покладистым, что ли, проявлял большую терпимость. Это сказалось уже в обращении со Снукки; следующей, овчарке Джекки, были сделаны еще большие уступки; а пуделю Блямке вообще выпала не жизнь, а сплошная масленица. К Джери я был особенно требователен.

«На ошибках учимся» — но какова цена этих ошибок?

Неужели Джери должен был теперь страдать за мою несдержанность, неся своеобразное тавро? Ужасное чувство — думать, что ты совершил непоправимое. Потерять друга, потерять в расцвете сил, после всего того, что он сделал. А сделал Джери немало: спасал утопающих, ловил жуликов… много, много! Потому и такой почет собаке, да, почет, не боюсь сказать это. А прогулки в лес, на Хрустальную… Сколько радости давала мне беспредельная привязанность Джери! С ужасом я припомнил болезнь, распространенную среди крупных догообразных собак, в частности среди сенбернаров: паралич зада после шести-семилетнего возраста… Джери как раз в таком периоде. Неужели ему грозит та же участь? Старая поговорка: что имеем — не храним, потерявши — плачем…

Конечно не исключалось и случайное повреждение. Доги — тяжелы, случайная неловкость и — готово, травма; наконец, Джери не раз уже приходилось встречаться со злоумышленниками.

Но сейчас я готов был все взять на себя.

Будь справедлив!

Кажется, где-то я говорил об этом, но хочу еще раз подчеркнуть ту же мысль, дабы предостеречь других.

Человек любит употреблять силу даже там, где нет никакой нужды, гораздо чаще, чем он сам думает, и особенно часто в обращении с «меньшими братьями». Атавизм? Неосознанная природная жестокость? Слово должны сказать психологи.

Назавтра снова был рентген, теперь уже с барием, со всею необходимой подготовкой, что должно было дать окончательную, ясную картину. За ночь я выспался, настроение улучшилось. Чуточку лучше выглядел Джери. «Пусть приятное придет неожиданно, сюрпризом». Так любил говорить Леонид Иванович.

Впрочем, тогда я все еще не представлял всей серьезности случившегося и не думал о том, что близок конец нашей дружбы с Джери.

День был приемный. Как я не замечал раньше, что в городе столько животных! Чувства обострились, и я словно видел впервые, с поразительной отчетливостью фиксировалась каждая деталь. По прежним посещениям помнилось: чего тут, в клинике, не навидаешься! Наверное, лечить животных даже интереснее, чем людей. Такие разные! И не говорят. Люди — те небось охают, кряхтят, жалуются, рассказывают друг другу о своих болезнях. Животное терпеливее.

В очереди к врачу приема ждали корова, лошадь и кошка. Корова — в одном углу, лошадь — в другом, Пушок — на коленях у хозяйки. Пушок, хоть и носил такую кличку, явно слинял.

— А вы знаете, у него явления дистрофии. Нужна свежая рыбка, — объявил врач.

— А мы его все жареной кормим…

— Жареную ешьте сами.

Хозяева от большой любви часто делают так: думают — что нравится мне, то хорошо и животному… Увы, не всегда!

Что ни пациент, то история. Курица потерялась. Нашли через шесть дней. Завязла в дровах. Помялась сильно. Прирезать — жалко, принесли в больницу. Зашили, заштопали, ожила!

Драмы и комедии — вперемешку (как и в жизни). Леонид Иванович вспоминал (в свободную минуту, между дел, любил «подкинуть» что-нибудь «этакое»): дог проглотил ерша. Подавился. Дога — в больницу, на такси. Через порог шагнул — споткнулся; ерш выскочил. Пошла кровь из горла, но это уже не страшно.

Женщина принесла воробья. В коробочке на вате. Врач: «Вы что, смеетесь надо мной?!» — «А вы врач или не врач?» — «Ну, врач…» — «Я принесла вам птицу и прошу вылечить ее» — «Какая же это птица?» — «А что же, по-вашему? Да я с этим воробьем уже пять лет живу!» Врач схватился за голову: пять лет, а может, воробей до этого пятьдесят прожил! Воробьи живут до 75 лет. А может, он уже старик? Пока объяснялись, воробей издох. Что тут было! Пришлось вызывать «скорую помощь» — истерика, и ничего не помогает. Вот она, любовь-то. К слову, к крошечным созданиям люди привязываются не меньше, чем к большим умным животным, по праву носящим название членов семьи, и переживают не меньше, когда с теми что-либо приключится неприятное.

Артистка с крохотной собачкой. Собачка сломала палец, нагноение, нужно отрезать. Хозяйка умоляет:

— Только, чтоб не было больно! Усыпите!

— Зачем же я собаке сердце буду портить? — резонно возражал Леонид Иванович. Взял и ушел в операционную. Вернулся — артистка плачет-уливается, вот-вот истерика.

— Да уже готово.

— И без боли?! — Сразу успокоилась.

А как важно вовремя умело подать помощь. Собака отравилась кровью. («Фибрин» — свернувшуюся кровь — сбывал мясокомбинат; собаки в охотку ели, только подавай! И лишь со временем выяснилось, что нужна умеренность, существует так называемое белковое отравление.) Никто ничего не мог понять. А врач приехал: «Чем кормили?… Ну, вот и отравилась!» Назначил диету. Все обошлось.

Еще случай. Собака растянула палец (зацепила когтем за ковер). Падает, заваливается. «Паралич!!!» А доктор пришел, осмотрел. Обругал: «Вот мерзавка! Из-за одного пальца валяется!» Прописал горячие ванны. Держали по полчаса. На второй день прошло.

Две женщины привезли белую хорошенькую козочку с небольшими рожками. Укутана одеялом, в корзине на санках. Страдает размягчением костяка (отсутствие солей кальция). Принимает кварц. Вводится препарат, возбуждающий деятельность щитовидной железы. Козу повезли в процедурный кабинет, положили на коврике под лампой. Надели темные очки. Она немного беспокоилась, пробовала встать, но ноги не держали ее, не служили опорой.

Включили кварц. В воздухе распространился характерный запах. Коза задремала, закинув голову с рожками на бок. Голова клонилась ниже, ниже, морда уперлась в пол, пациентка проснулась, заблеяла…

Словом, глядя на все это, перебирая в памяти случаи чудесного излечения, я думал о том, что вот так же и Джери сделают что надо и все образуется, он тоже вскочит и побежит.

Я верил Леониду Ивановичу, старенькому доктору в выпуклых очках, всему лечебному персоналу. Скольких они уже спасли! Леонид Иванович назначил нам прийти к десяти, но пришлось подождать — был большой наплыв больных. Наконец подошла наша очередь, А может быть, очередь была и ни при чем — просто у Леонида Ивановича всегда находилось много дел. Заведующий клиникой и старший хирург, забот полон рот!

— Ну-с, давай посмотрим еще. Николай Дмитриевич, гляньте-ка вы тоже, я уже смотрел, — пригласил Леонид Иванович пожилого доктора в очках.

Джери поставили на стол. Николай Дмитриевич вложил себе в уши черные резиновые трубочки, которые до этого выглядывали из кармана его халата. Прослушал сердце, легкие. После осмотрел глаза. «Бледно», — сказал про веко. Стал прощупывать живот, Джери попытался огрызнуться.

— Ага. Вот оно где, — сказал доктор. — Прощупывается опухоль…

— Давайте-ка на рентген, — распорядился Леонид Иванович. — Приготовьте, Анна Ивановна, к рентгену, — обратился он к техничке-санитарке. Она ушла, через минуту вернулась и пригласила:

— Пойдемте.

Мы прошли в рентгеновский кабинет.

Сколько раз я ни бывал в нем, всякий раз он пробуждал у меня какой-то внутренний трепет. Вот уж истинно таинство святых происходило здесь: видели, что творится внутри живого организма! И все оборудование рождало такое чувство. Темные шторы, через которые не пробивалось ни одного лучика; тяжелая штора на двери. Когда зажгли свет, увидел: на стене портрет бородатого мужчины — знаменитого Вильгельма Рентгена, именем которого названы открытые им таинственные «икс-лучи», проникающие через все преграды. Снимки рентгеновские — иголка в лапе, сломанная кость и т. д. Тут же, на полке, батарея банок.

Все здесь воспринималось как вполне естественное, обычное, на своем месте. Грамота на стене, равно как и значок с мишенью «Ворошиловский стрелок» на груди Леонида Ивановича, указывает, что и в общественных делах он не был отстающим. Ворошиловским значком, насколько мне известно, он гордился, и мне, осоавиахимовцу, активисту оборонной работы, это было особенно понятно. Теперь моему другу предстояло еще раз доказать свою меткость — без ошибки определить болезнь Джери.

Санитарка всыпала в кашу, принесенную мною, пакетик порошка бария, контрастной массы для просвечивания. Металлический барий не просвечивается рентгеновскими лучами и, будучи съеден больным, сразу покажет все отклонения от нормы. Каша немного вспухла, увеличилась в объеме, появился запах земли. «Едиво» (выражение санитарки) положили в фотографическую ванночку и предложили Джери. Он помахал хвостом, понюхал и отказался. Я попробовал, не горяча ли каша. Нет. Поднес к морде. Не ест.

— Придется кормить, — сказал Леонид Иванович и первый стал нетерпеливо засовывать маленькой ложечкой кашу за губу Джери. Каша падала на пол, Джери брезгливо отворачивался.

Я предложил действовать деревянной ложкой. Открывал Джери пасть, он выталкивал ложку языком, глотал неохотно. Морда дога, мои руки были в каше и собачьей слюне.

Наконец выкормили все. Вымыли руки под краном. Санитарка обтерла тряпкой морду Джери. Придвинули стол. Поставили стул. «Барьер!» Джери нерешительно оперся передними лапами о стол, я подсадил его.

— Подвесить, — сказал Леонид Иванович.

Санитарка резиновыми жгутами подхватила Джери под лапы и прицепила к крючьям. Делалось все быстро, ловко, без промедлений. Сразу видно: не привыкать так делать. Практика.

— А это не будет ему… — забеспокоился я, но тут же осекся. «Подвесить» не означало, что Джери хотели подтянуть вверх. Просто жгуты удерживали его в одном положении.

— Установите на желудок, — командовал Леонид Иванович.

Санитар-мужчина, до этого момента бездействовавший, безучастный и безмолвный, как рыба, ушел за перегородку, выключил белый свет, оставив синий. Санитарка задернула черные шторы на дверях и встала около стола, придерживая желто-зеленую стеклянную дощечку, оправленную в рамку с двумя ручками по бокам. Леонид Иванович взялся за свободную ручку.

— Накал!

За перегородкой щелкнуло — включился аппарат. Окошечко осветилось, зажглась красная лампочка над дверями.

— Свет! — Синий плафон потух. — Стало черно.

— Ток.

В темноте появилось смутное зеленоватое пятно. Это сияние, казалось, излучал желудок Джери.

— Жестче, — сказал Леонид Иванович.

Пятно разгоралось, стали видны руки, державшие дощечку, на которой в зеленоватом кругу выступили какие-то расплывчатые пятна.

— Жестче!

Пятна усилились, сделались рельефнее.

— Еще жестче!

Леонид Иванович немного переместил доску. Стали видны темные линии ребер, правее и ниже их определилось удлиненное пятно с отчетливыми краями.

— Желудок, — пояснил Леонид Иванович. — Видите, как контрастная масса его обрисовала. Так… хорошо…

Он стал прощупывать желудок, на экране появился скелет кисти руки. — Так… Вот это диафрагма, а вот сердце. Видите, как бьется? — Он, казалось, читал лекцию.

— А вот это светлое пятно — легкие… Печень опустилась. Она должна быть выше желудка…

Все было похоже на колдовство. Вероятно, обстановка действовала и на Джери, ибо он повиновался беспрекословно, был покорен, как ребенок. Уткнул голову мне в грудь, напрягался порой и молчал, я тихонько оглаживал его, ощущая ласковое тепло его шелковистой шкуры и легкую дрожь в теле. Только когда доктор прощупывал опухоль, пес сделал несмелую попытку освободиться и опять затих, казалось, даже удерживал дыхание. Умница моя!

Все это — и короткое, отрывистое «накал», «свет», «ток» Леонида Ивановича, и флюоресцирующий экран с зеленоватыми тенями на нем — было знакомым до мелочей: все как два года назад. Все так и не так. Сегодня и катаральная язва уже не казалась страшной. Теперь, в этом смутном пятне, уступавшем нажиму докторских пальцев, была жизнь и смерть Джери.

— Даус! — наконец произнес Леонид Иванович.

Снова щелкнуло. Световое пятно исчезло. Вспыхнул свет, сначала синий, потом белый. Ой, как неловко глазам! Еще не конец. Следующий сеанс через два часа. Надо дождаться, чтоб барий распространился дальше по пищеварительному тракту.

— Ну как? — волновался я. — Операция?

— Пока не исключаю. Вот еще раз посмотрим. Может быть, масса в опухоль зайдет. Хочу посмотреть в области аппендикса.

Сегодня был решающий день, решалась судьба Джери. Леонид Иванович хотел выяснить все досконально. Либо, либо… Нельзя ждать еще такого же приступа, какой был ночью.

Джери оставался в кабинете, лежал, скрестив лапы.

— А лапы часто ты так держишь? — осведомился Леонид Иванович. — Красивая поза! Недаром догов любили аристократы.

Исследования, вся больничная обстановка словно оказали благотворное влияние на Джери. Он свернулся калачиком, чего уже давно не делал, и даже завсхрапывал. Отлежался, почувствовал себя немного лучше. Осторожно опрокинулся на бок, подогнул передние лапы и засипел — как обычно делал, когда у него появлялось благодушное настроение. Милый, милый!

Леонид Иванович то появлялся, то исчезал. Деятелен, энергичен, за день успеет сделать массу дел. И, добавлю, чуток, отзывчив — и к животным и к людям.

К любому животному он подходил совершенно безбоязненно. Вероятно, все это и создавало ему непререкаемый авторитет в больнице, его охотно слушались все.

Второй сеанс. Джери снова поставили боком на столе. Контрастная масса прошла по кишкам.

— Вот она где, опухоль-то. Теперь она от нас никуда не уйдет… — говорил Леонид Иванович. Он был серьезен.

Джери слегка стонал: больно.

— Большие неполадки, — сказал Леонид Иванович. — Ну посмотрим, что третий сеанс скажет.

Джери осторожно спрыгнул со стола. Похоже, что ему уже надоело находиться на столе, устал. Долго топтался. Видимо, резкие движения причиняли боль.

Все повторилось сызнова в третий раз. Леонид Иванович становился все мрачнее, замкнутее, не глядел мне в глаза, на лбу обозначились глубокие морщины. Он как будто не верил, не хотел поверить и наконец только после третьего сеанса изрек:

— Оперировать. Немедленно. Завтра же. Другого ничего не остается. Рак…