Буран, сын Тайги и Урала (Рассказ о санитарно-ездовой упряжке)

Буран, сын Тайги и Урала

(Рассказ о санитарно-ездовой упряжке)

До сего момента я очень мало говорил о лайках. Долгое время шли споры: считать ли лайку служебной или охотничьей собакой? Лайка незаменимая помощница охотника, и львиная доля добываемой в лесу пушнины приходится на ее счет. Но лайка и отличная ездовая собака. Мороза она не боится, спит на снегу, трудолюбива, вынослива и неприхотлива; словом, если разобраться, лучшей собаки для фронта не сыскать.

Когда в стране начало развиваться служебное собаководство, лайку взяли на учет клубы Осоавиахима. В других местах она находилась в ведении Общества охотников. Кое-где регистрировали и те и другие. В конце концов лайку «передали» охотникам; а когда грянула война, начали отправлять на фронт.

Признанной фавориткой на выставках в ринге лаек долго была Тайга, небольшая, аккуратная, крепко сбитая, бело-пегая лаечка, принадлежавшая одному из любителей. Она ездила в Москву, в Тбилиси. Она оставила после себя многочисленное потомство. И когда клуб летом сорок второго года отправил в Действующую армию полностью укомплектованную упряжку, то вожаком ее оказался прямой потомок Тайги — ее сын Буран.

Мускулистое тело, крепкая колодка, как сказали бы знатоки, умная лисья морда с приветливым взглядом живых карих глаз, хвост кренделем, ушки на макушке — вот вам Буран. Покладистый нрав и готовность служить человеку дополняют этот портрет.

Упряжка — пять-семь (иногда девять) псов; главный — вожак.

Иногда думают: главное — каюр, «извозчик». Каюр каюром, а вожак вожаком. Вожак — пример всем; он наблюдает за порядком в упряжке, и только он может заставить упряжку работать как следует.

Думаете, какую собаку поставят в голову упряжки, та и вожак? Как бы не так! Надо, чтоб свора признала вожака. А иначе… иначе могут и загрызть, если недосмотрит каюр.

В жилах Бурана текла кровь многих поколений лаек, благородная кровь северных остроухих собак, умняг и работниц, издревле помогавших человеку, приученных довольствоваться малым. Предки его бесстрашно шли на медведя, нередко жертвуя собой ради хозяина. Остальные в упряжке были полукровки-метисы, но и они, повинуясь, работали как настоящие ездовые собаки.

Для того чтобы стать вожаком, надо иметь талант; а может быть, свой, особый нрав. Словом, вожаком рождаются. Буран, сын Тайги, родился вожаком. Вожаком ему и было суждено умереть.

Бурану выпала героическая и трудная доля — он участвовал в Сталинградской битве.

Обязанность Бурана была — вывозить раненых из-под огня, стараться спасти гибнущую человеческую жизнь. И тем не менее ему довелось побывать в самом пекле.

Тяжелое траурное облако повисло над степью; оно висело уже много дней, застилая горизонт; его видели за много километров. Рваные космы медленно вздымались ввысь и там стояли не тая, а внизу, под ним, маленькие, словно придавленные огромным несчастьем, чуть проглядывали дома…

Город горел. Весь Сталинград укутывали удушливые клубы черного дыма, сквозь который прорывались языки пламени, дым тянулся над Волгой, стлался по реке, запах чада и гари разносился далеко окрест на противоположном берегу. Смешались день и ночь. В яркий полдень в пропахших пожарищем и смертью переулках было темно, будто ночью; а ночью от зарева светло, как днем… Гудела и стонала земля, разрывы снарядов и бомб сотрясали остовы обгоревших зданий, а в воздухе, сменяя один другого, непрерывно висели воющие фашистские стервятники — бомбовозы с черными крестами. Рушились дома. Гибли люди, мирные жители — мужчины, женщины, старики, дети. Да, и дети, которых не успели эвакуировать за Волгу. Враг подошел быстро, очень быстро.

— Там же дети горят, дети! — хриплым, уже мало похожим на человечий, сорванным голосом кричал Король, разведчик-одессит, весь закопченный, страшный, только зубы блестят.

Король дрался в Одессе, а разведчиком стал, как объяснял после, от страха. «В пехоте страшно. В атаку — прямо в огонь! В пехоте, вот где герои!» А сам?! Привел двадцать девять «языков», пленных фрицев, весь увешан орденами. Беспокойный, сам напросится на опасное задание, после пожимает плечами: «О чем разговор? Лучше давай поговорим „за жизнь“. У нас в Одессе бывало еще и не то…». «У нас в Одессе» — это у него присказка к каждому слову.

Когда «у нас в Одессе» пришел к командиру части, державшей оборону неподалеку от их дома, и попросил взять его, усач-моряк, ставший волею судьбы пехотинцем, долго всматривался в кучерявого веснушчатого паренька, затем с сомнением покачал головой:

— А с оружием обращаться умеешь? (Больно юн…)

— Конечно, умею!

— А не забоишься? Могут убить…

Он забоится! Юнец вдруг принял позу испанского гидальго, одной рукой подпер бок, другой вызывающе помахал над головой:

— Ха! А когда вы видели, чтобы мальчик с Молдаванки пугался таких пустяков?

«Король разведки», — говорили теперь про него.

В Сталинграде все дрались на общих правах: зарываясь в землю или, наоборот, возносясь на этажи. Бой шел за каждый метр, за каждую лестничную площадку. Случалось, в одной комнате — фрицы, в соседней — наши. Один этаж наш, другой надо отвоевывать.

— Пацаны там, давай! — крикнул Король и метнул гранату. Носатый немец, выглянувший из-за угла полуразбитого здания, упал.

— Вставай, зануда! Не помер еще!

Прорвались к дому.

В доме помещался детский садик. В подвале укрывались малыши. Их вытаскивали по двое, по трое, передавали с рук на руки, а потом на упряжки.

Собаки сгрудились за кучей железного лома, зябко вздрагивая при близком разрыве. Бело-пегий Буран (в мать) стоял, остальные лежали, готовые вскочить и опрометью броситься прочь из этого ада куда глаза глядят, но приказ удерживал в укрытии.

Теперь от собак зависело, жить детишкам или умереть.

Для спасения жителей были мобилизованы все средства. Упряжки в некоторых случаях оказались просто незаменимыми. Странно, быть может: собачья упряжка — как где-нибудь на снежных просторах Заполярья — на улицах обстреливаемого, охваченного огнем города!

Вероятно, это было необыкновенное зрелище, когда собачьи упряжки проносились по горящим улицам Сталинграда. По собакам стреляли. Иногда убивали одну, две, но остальные приходили и притаскивали груз, волоча за собой и трупы павших.

Порой немцы, заметив упряжку, обстреливали ее, а наши открывали ответную стрельбу по немцам и заставляли их замолкать, а упряжка тем временем пролетала опасную зону. Обратным рейсом доставляли боеприпасы и воду бойцам, засевшим в развалинах и окопах. Случалось, под обстрелом собаки ползли; ползком туда, ползком обратно. Жара, все истомились, а надо переползать по открытому пространству — лощина; а не ползти нельзя — ждут. Часто осколок или пуля настигали жертву.

Конечно, пусть лучше гибнут собаки, чем люди, и все же… Пока судьба миловала Бурана.

Пятерых или шестерых малолеток посадили в тележку на низких широких колесах. Ребятишки пригнулись. Они даже не плакали, только испуганно таращили широко раскрытые глазенки.

Белокурая девочка прижала к себе куклу: наверное, как убегала из дому, как схватила второпях любимую игрушку, так и не выпускала из рук. Ее и на тележку посадили с куклой.

— Буран, айда! Хоп-хоп!

Буран сразу налег на постромки. Собаки рванулись, тележка запрыгала по неровностям. Ребятишки вцепились друг в друга, головы в платочках, в вязаных шапочках раскачивались туда-сюда.

Сейчас все зависело от быстроты собачьих ног. Король с товарищами выполнили первую часть задачи — вызволили ребят из-под каменных обломков, не дали пропасть в огне, но оставалась вторая, не менее трудная — эвакуировать, вывезти в безопасное место.

Бежать было недалеко; да попробуй пробеги, когда даже сам воздух стал враждебным, начинен металлом…

Под обрывом на узкой кромке песчаного берега, у самой Волги, притулился полевой госпиталь; люди вгрызлись в землю, как кроты; выше края обрыва показываться нельзя — срежет пулей; санитары и врачи ходили пригибаясь. На земле лежали стонущие раненые, и они непрерывно прибывали. Вся узкая береговая полоса, — а город растянулся вдоль берега на несколько десятков километров, — все это тесное пространство превратилось в самое населенное место. Здесь были штабы, госпитали, пункты связи, центры снабжения. Сюда собаки и доставили драгоценный груз. И сразу — назад. И только когда вывезли всех, им дали короткий роздых.

Здесь, у воды, было относительно спокойно, рев пламени, грохот каменных обвалов и крики гибнущих людей не долетали сюда. Плавно несла свои много повидавшие воды Волга; но и она стала нахмуренная, суровая, не похожая на себя. Здесь спасенные дождутся ночи; когда стемнеет, их вместе с ранеными переправят на другой берег, а там уже проще. Там в ходу грузовики и подводы, хотя им тоже приходится выжидать, когда отстанут гитлеровские «рамы» и «юнкерсы»[8]. А потом приплывут «черные лебеди» — перекрашенные в темный цвет пароходы (чтоб легче маскироваться в ночное время) — и увезут всех в глубокий тыл, в полную безопасность, куда-нибудь на Урал или еще дальше, где не грохочут пушки и небо не затянуто смрадным пологом горелого железа…

Запищал зуммер полевого телефона:

— Требуют упряжку. Немедленно…

В это время Король с товарищами вел бой за другой дом.

— Да тут цельная семья: мать, бабушка, детишки… — сообщили каюру, когда упряжка прибыла. — Бабка не может двинуться: отнялись ноги…

Бабку и остальных сажают на тележку. Снова: «Буран, айда!».

Гремит тележка, подскакивая на рытвинах. Трясутся головы седоков, онемевших от ужаса… Живей, живей, Буран! Вызволяйте, милые собачки! На вас вся надежда…

Может быть, покажется удивительным, но оказалось: там, где человек не сможет проползти, где бессильны все виды транспорта — механического, конного, — там проскочит собака…

— Живей, живей, Буран!..

Они несутся так стремительно, что тела наклонены вперед, постромки врезались, часто-часто мелькают лапы. Уши прижаты, пасти широко раскрыты, болтаются розовые языки…

А вокруг все продолжает рваться и гудеть и полыхать жаром.

Ба-бах! Тра-та-та-та-та… В них? Кажется, опять пронесло. Учащенно дыша, они останавливаются. Еще один рейс на счету.

Теперь можно немного передохнуть. Их покормят…

Но снова зуммер и короткий приказ:

— Есть раненые. Упряжку, немедленно…

Снова быстрые ноги, выноси!

Раненого кладут на тележку. Это Король. Нашла-таки неустрашимого разведчика коварная пуля. Рыжий чуб взмок, бледность покрыла впалые щеки, губы, только где-то в кривой усмешке да в глубине синих, как Черное море, глаз, казалось, таилось обычное: «У нас в Одессе было еще и не то…»

…Всего несколько часов из жизни фронтовой упряжки, а сколько за эти роковые часы-мгновения произошло событий!

…Они доставили в полевой медсанбат и его, этого отчаянного рыжего с веснушками, который и в бреду повторял: «Бей, гадов! Вперед! Дави их! Полундра!» — и порывался взмахнуть рукой, вероятно, кидал гранату. А когда возвращались назад, тяжелый немецкий снаряд угодил прямо в середину упряжки…

От них не осталось ничего. Даже клочьев шерсти. Лишь потом, когда немцев прогнали и жители взялись за восстановление города, однажды дворник, подметая улицу, наткнулся на рваный ошейник Бурана.

Но, вероятно, и поныне где-то благословляют бело-пегого пса и его свору, которые в горячие дни Сталинграда вывезли из огня целую семью — мать, детей, бабушку…

А может, и не вспоминают. Бабушка умерла, дети выросли. Память — неверный инструмент, а время идет быстро.