Последний рейс Шестакова

Последний рейс Шестакова

Остались позади великая Сталинградская битва, широкий невозмутимый разлив Волги, груды камней, которые еще недавно были городом. Грохочущее чудище войны откатывалось все дальше, туда, откуда и пришло, на Запад. Советская Армия наступала.

Теперь упряжки действовали на громадном пространстве наших южных степей, действовали, не зная ни сна, ни отдыха.

Ох, и чудесна же ты, степь, но только когда ты лежишь под мирным солнцем и не обагрена кровью! Будто рубином краплен снег. Кровь, кровь, кровь… По этим следам, как по путевым знакам, пройдешь от Волги и Дона до Берлина и Эльбы и нигде не собьешься… тысячи километров! По этим следам можно было читать, как разыгрывались сражения.

Началась ростепель — весна на дворе! Дороги размокли, снег стал рыхлым и вязким. Автомашины отстали, лошади вязли в снегу. Даже танки с трудом преодолевали распутицу. Только собаки работали безотказно. Порой только они и успевали прийти вовремя на помощь, пока спасение еще возможно.

Война обернулась по-другому: против того, кто ее начал. Но она продолжала брать все новые и новые жертвы. Санитары едва успевали справляться. С полной нагрузкой работали упряжки.

Спасти жизнь! Зачастую жизнь зависела от того, насколько быстро удастся доставить раненого в ближний тыл, где ему окажут медицинскую помощь, врач сделает операцию. Пролежит долго на снегу — обморозится, а то и вовсе замерзнет. Словом, вот уж где истинно: промедление смерти подобно…

Шестаков потерял счет ездкам, утратил представление о дне и ночи, давно перестал подсчитывать, сколько раненых вывезли. У собак были сбиты лапы, на груди и спине образовались потертости, но Зато сколько раз обманули смерть! Не забыть, как везли молоденького-молоденького летчика. Он выбросился с парашютом из горящего самолета, весь обожженный, в нескольких местах продырявленный. Он непрерывно кричал и звал мать… А как спасли полковника-танкиста! Его взяли прямо из танка. Экипаж весь был убит, чудом остался жив полковник, командир бригады. Этот был в сознании и всю дорогу тревожился, как там «его ребята», приказывал остановиться и высадить. Он и в медсанбате все продолжал требовать, чтоб его отправили назад.

Не знаю, вспоминал ли Шестаков, как несколько лет назад их, участников пробега на собаках Урал — Москва, приветствовали жители столицы; доподлинно известно, что он не собирался быть ни каюром, ни командиром отделения санитарных упряжек; однако когда вышло так и его послали именно в такую часть, он принял это как должное и служил, как может служить советский солдат.

Подобно тому, как артиллерист, летчик, танкист, сапер помимо того, что обязан знать общевойсковой командир, должны еще в совершенстве владеть оружием, так и военный собаковод должен быть специалистом в своей области, знать свое «оружие» — собаку. Знания одного устава тут недостаточно (хотя, конечно, и устав необходим солдату); нужно еще разбираться в психологии бессловесных существ, с которыми имеешь дело. Зная ее, будешь представлять, на что они способны, что можно требовать от них, а чего нельзя.

Шестаков с детства любил лаек. Лаек у него всегда был полон двор. Он вырастил чемпиона страны — Грозного; и сам, пожалуй, был чемпионом — лучше его никто не умел управиться с собакой! Теперь лайки сопровождали его на ратном пути.

Молодцеватый, подтянутый, Шестаков и на фронте оставался таким же. С собаками ровен (потому они, наверное, так хорошо и слушались его), к людям доброжелателен. Товарищ хороший. Кроме того, он был смел, предприимчив, не привык отступать перед трудностями, что доказал еще, когда вез с Кавказа вагон овчарок. А если к этому добавить, что и за словом он не лез в карман, наготове всегда необидная шутка-прибаутка, то выходит, что Шестаков обладал всеми качествами, которые необходимы человеку на войне и от которых немало зависит боевой дух армии.

Умаялись люди и собаки. Вечером, под открытым небом, привал. Вызвездило: к хорошей погоде. Чадят, тлеют под слоем золы рдеющие головешки в полупотухшем костре; вместе с сизым дымком обвевает приятным домашним теплом. Вокруг костра — все…

Как на пастбище, в ночном: почетное место у костра — пастуху с собакой.

Костер прогорит, собаки дерутся, кому лечь на пепел. Ляжет, в золе уголек; лежит, не слышит — наутро бок или хвост спален. Завоняет горелой шерстью — люди скорей гонят собаку с золы.

Тихо… Редко на фронте бывает тихо. Только ракеты в отдалении взлетали и медленно падали, да пощелкивали отдельные выстрелы, напоминая о том, что обманчиво фронтовое затишье. Многим вспомнились дом, семья, а Шестакову, кроме того, — закадычный дружок Спиридон, с которым вместе выезжали в Москву…

Повечеряли. Подзаправились. Заворачиваясь плотнее в дубленые полушубки, нахлобучив шапки, начали укладываться на землю, счастливчики — на сани-волокуши. Буран прикорнул около Шестакова.

Пришел лейтенант. Шестаков вскочил, остальным лейтенант сделал знак, чтоб лежали, поглядел: солдаты и собаки вперемешку.

— Пусть солдаты немного поспят, так, что ли, Шестаков? А этот что с тебя глаз не сводит? — показал он на бурого пса со стоячими ушами, который неотступно следовал повсюду за Шестаковым.

— Буран. Вожак. Моя правая рука. Вместе с Урала прибыли. Ему спать не положено. Ест глазами начальство…

— Ест? — поднял брови лейтенант.

— Так точно. Ест.

— Грамотный он у тебя. Ну-ну…

— Собакам нужен отдых, товарищ лейтенант, — уже переходя на серьезный тон (впрочем, он и до этого не выходил за пределы дозволенного субординацией), заговорил Шестаков. — А то не забегают. А завтра опять работы много…

— Верно говоришь. Ну-ну…

Пусть никого не смущает, что мы снова услышали: Буран. Клички повторяются так же, как имена у людей. Молодой бело-пегий Буран, сын Тайги, погиб, а этот, Буран-первый, тоже «сталинградец», «старослужащий», как аттестовал его Шестаков, все еще трудился, воевал, насколько позволяли здоровье и силы.

Утро взорвалось грохотом орудий. На рассвете начали бить пушки — заговорил «бог войны». Зарокотало, заворчало, затряслась снова земля, завыли-заголосили «катюши». Тяжкий гул перекатывался по горизонту, огненные зарницы взыгрывали там и сям, будто где-то далеко стороной шла гроза. Начинался новый этап наступления. Советская Армия изготовилась к очередному решительному броску.

Ушли в прорыв танки. Пролетели «ильюшины» — штурмовики. А по земле все перекатывалось, все трещало, будто сухой горох; да порой словно бабы на реке принимались шлепать вальками по мокрому белью — переговаривались минометы.

К полудню сражение бушевало по всей линии фронта.

…Они возвращались за очередным раненым, когда из-за дальнего леска вынырнул самолет. Он быстро приближался к ним. Летел «мессершмитт».

Шестаков стеганул собак, чтоб они поскорее достигли лощины: там, в балке, можно будет отсидеться… во всяком случае, надежнее, чем на голом месте, в открытой степи.

Собаки припустили вскачь, упряжка понеслась. Буран — головной — не бежал, а летел. О, собаки тоже превосходно знали, что означает это шмелиное жужжание, идущее с неба!

Но могут ли собаки тягаться с самолетом?

Были времена, на первом этапе войны, когда воздушные разбойники рыскали не прячась, целыми стаями, бомбили и обстреливали чуть ли не каждый дом, каждый движущийся предмет — лошадь, автомашину, корову на лугу, человека. Но, как говорится, было да сплыло! Теперь гитлеровские асы совершали налеты воровски, прячась. Подкрадется, пульнет, сбросит бомбы куда попало — и ходу. О массовых налетах начали забывать. Летали отчаянные одиночки.

Фриц попался упрямый. Конечно, он приметил их и решил отыграться за все. Снизившись, самолет с ревом пронесся над упряжкой, дал несколько очередей. Тра-та-та-та-та-та… Пули легли рядом и зарылись в снег. Шестаков продолжал подстегивать собак, но они и без того шли на пределе возможного.

Снова загудело над головой. «Мессер» возвращался. Он шел низко, почти на бреющем полете. Безусловно, летчик видел красный крест, повязанный на спине Бурана. Да что этот человеколюбивый знак, ежели фриц и такие, как он, расстреливали и безоружных жителей, малых ребят!

Балка уже недалеко…

Снова тра-та-та-та-та… Можно оглохнуть от рева мотора, так низко он пронесся. Задняя пристяжная вдруг взметнула высоко ноги, завалилась на бок и потащилась волоком. Шестаков ножом ударил по постромке — мертвая собака осталась лежать на земле. Вот и балка, спасительные редкие кусточки… Ну! быстро! Они скатились туда кубарем, собаки, сани, Шестаков — все вместе!

Запихав сани под голые ветви и приказав собакам лежать (лежащие, они почти сливались с землей), он снял шапку… Душила жара! В такой переделке и в сорокаградусный мороз будет жарко!

Самолет прошел в вышине и, видимо, потеряв их, взмыл выше и затерялся в синеве неба. Стало удивительно тихо. Хотя на западе орудия продолжали стрелять…

Сколько можно сидеть, как зайцам в норе? Надо ехать. Налегая на санки, Шестаков помог собакам выбраться по осклизшему косогору, затем, встряхнувшись сам, сёл, поправил шапку, тряхнул вожжами; но только укрывшая их балка осталась позади, сверху снова донесся знакомый гул — шел «мессер».

Проклятый! Он словно играл в кошки-мышки. А может, то был другой? Все они похожи друг на друга, и повадки одинаковые! И тут убило вторую собаку, Шестакова ранило.

Кровь хлестала ключом из перебитой правой руки; Шестаков лег на нарты, вожжи стиснул левой рукой, намотав потуже, чтоб не вырвались. Собаки неслись вскачь, наверное, не догнал бы хороший рысак, хотя упряжка уже потеряла двоих.

Эх, сказать бы сейчас Шестакову, что пройдет еще какое-то время, и упряжки, дорогие его сердцу советские санитарно-ездовые упряжки, подбирая наших раненых, вместе с передовыми наступающими войсками, в огне жарких сражений, придут в Берлин, будут разъезжать по длинным мрачным коридорам рейхстага, что верой и правдой они будут служить нашему солдату до самого сияющего Дня Победы… Быть может, душе стало бы легче! И умирать не так жалко, когда знаешь, что умер не зря…

Самолет против упряжки… Стервятник обстреливает их, а им даже ответить нечем. Вторая пуля настигла Шестакова; он был весь в крови, кровью — его кровью — была окроплена дорожка упряжки.

Кровь продолжала хлестать, а с кровью уходили силы, уже не держалась голова, туманилось сознание. А собаки продолжали нестись на полном аллюре. Самолет, наконец, оставил их в покое: может быть, расстрелял весь боезапас, а может, вспугнули наши истребители, нашкодил и пустился наутек. Нет, больше ему не гоняться за упряжками с санитарным крестом: где-то за горизонтом его в тот же час ожидало возмездие — повстречались наши истребители. Они сразу заклевали его. Пылающий, он рухнул на землю и взорвался. Фашистский ас нашел то, что искал.

Шестаков уже почти не чувствовал толчков, он уже не управлял упряжкой, за него все делал вожак, Буран, Буран-первый. Он и во время пробега Урал — Москва отличился, хорошо вел упряжку. Старик ведь уж… Сколько он вывез раненых? Пятьдесят? Сто? Потом узнается, подобьют на счетах и запишут в бухгалтерскую книгу. Все. Конец.

В нырке сани опрокинулись, Шестаков вывалился, но продолжал тащиться рядом с санями — вожжа захлестнулась вокруг кисти. Так собаки и приволокли его в свое расположение. Прибежали и встали, затем, сбившись в кучу, стали нюхать его. Почему не встает, молчит? Без шапки, волосы разметались, глаза закрыты, в лице ни кровинки. Хороший был человек Григорий Сергеевич, любил людей и зверей. И воевал хорошо…

Пусть солдаты немного поспят…

Осиротевший Буран сел, поднял морду кверху и завыл.