ТЕТЯ ДАША БЫЛА ОДИНОКА И НЕСЧАСТЛИВА.
ТЕТЯ ДАША БЫЛА ОДИНОКА И НЕСЧАСТЛИВА.
Она принадлежала к поколению тех русских женщин, что вынесли на своих плечах тяготы военного тыла, что, не дождавшись после победы своих женихов, считали за счастье любое замужество, что преклонялись перед мужчинами и прощали им все. Было такое замужество и у тети Даши. Израненный душой и телом пил он напропалую, валялся под заборами, бил жену. Но она не сетовала, мужественно несла свой крест, и когда муж отбыл в мир иной, поплакала всласть и вспоминала только хорошее. Хотя хорошего-то было…
Осталась тетя Даша одна. А душа искала заботу, искала, на кого истратить ласку, кого бы обогреть. Поэтому и погналась за своей племянницей-сироткой. Тянула ее в город, к себе. Но та не поддалась, не захотела бросить родительский дом. Осталась в деревне, там и семьей обзавелась. Но, видать, теткино проклятье давило. То ли на второй, то ли на третий год после свадьбы запил муженек, так по сю пору и не просыхает. Хотела племянница разорвать тяжкий круг, выгнала пьяницу к чертовой матери, несмотря на двух пацанов, вцепившихся в подол, да примчалась тетя Даша и давай увещевать, уговаривать:
— Рази можно отца двоих детей так разом?… Образумится он, молод еще…
Молодой же, сидя на крыльце, с синяком под глазом — успел с кем-то подраться — подавал голос:
— Правильно, ведьма, рассуждаешь. Из-за тебя не идет у нас жизнь. Не шлялась бы из города, не нарушала наш покой, жили бы мы, словно голубки…
Выскочила на крыльцо тетя Даша и давай причитать:
— Бесстыжая твоя рожа, рази я вам помеха? Помогаю во всем. Гостинцы ношу. Детишек нянчу… Но раз так… Все, Степан. Все, Фрося — ноги моей здесь не будет, видит бог. — И к калитке, знала, удержат.
Кинулись за ней оба. Как звали… Как просили… Как клялись любить друг друга и ее до гроба… За клятвами-то ссору свою и забыли. Остался Степан жить дома до следующего раза.
Потом и второй раз так-то. Теперь, правда, пореже, степенится мужик. А все же как забушует, так тетку звать. А тетка пришла — давай ее поносить, потом прощения просить…
— Громоотвод я у вас, что ли? — горько шутит тетя Даша и не устает бывать у них каждую субботу.
Нагруженная заказами чуть ли не на полсела, подарками для внучат — идет она с автобусной остановки, довольная тишиной де-ревенской, умиротворенная воспоминаниями, и даже визг детворы, мчащейся к ней навстречу, не нарушает идиллии сельской, созданной в ее воображении, а только подчеркивает ее.
Для всех она находит ласковое слово, всех жалеет и работает сразу на трех работах уборщицей — не из жадности, а все для того, чтобы побольше помочь племяннице Фросе, да внучатам лишние штаны купить, да что там греха таить, тайком от жены Степану четвертинку сунуть, чтобы подобрел, не обзывал ведьмой.
Доброта как необходимая черта ее натуры не ограничивалась деревней и деревенскими жителями. На работе и в доме, где она жила, все знали ее характер и, если честно, нередко бессовестно пользовались ее безотказностью. Распространялась ее забота и на не обихоженного женской лаской Ивана Ивановича, соседа по подъезду. Не раз врывалась она к нему в квартиру и чуть не силой забирала на стирку постельное белье и рубашки.
— Носки, поди, сам выстираешь, — грубовато говорила она. — Мыслимое ли дело бабьим делом заниматься. Вы бы еще рожать попробовали…
Смущение Ивана Ивановича ее никак не трогало. Считала его она человеком хорошим. А в отношении мужских качеств — тряпкой, раз жена с другим сбежала. И в открытую мечтала пристроить его к какой-нибудь ласковой бабенке, но чтоб не вила из него веревки, чтоб уважала его самостоятельность. Да где в наше время найдешь такую? У всех, прости господи, одно на уме. Еще не рассмотрев человека, как следует, начинают: незавидный, сутулится, в очках, несмелый, будто ей с им на войну идти. Эх, бабы-бабы! Была бы она помоложе… да она бы ему рай устроила — раечек, и чтобы он не с кефиром плелся, а летел бы домой стрелой, да встречала бы она его у подъезда… Не довелось своего счастья испытать, мечтала на чужое насмотреться, а оно никак не выходило.
Потому-то тетя Даша сразу глаз положила на новую жиличку из квартиры номер девять. Прикидывала, примерялась. Правда, кобель ей сразу не понравился. И хоть относилась она ко всем божьим тварям хорошо, этот вызвал недоверие своим цветом. Со-бака — и голубая! Девка, понятно, накрасится. А это ж надо! Ду-мала — тоже крашеный, хотела выдернуть пару волосков, проверить, дак он пасть разинул — не трогай! Ишь, фу-ты, ну-ты! И главное, злопамятный, как увидит — сразу гавкает. Ну, не на ту напал. Выждала тетя Даша, когда хозяйки близко не было. Он только пасть разинул, а она его веником по морде. Сразу зауважал. Животное, а понимает. Теперь тетя Даша ему из столовки косточки куриные носит. Погрызть-то охота, зубы поточить. Увидит ее, сразу подбегает, ластится. Вот только звать его не по-русски. Никак она не может выговорить: «Эр… Эр…» а дальше никак. Самое ему подходящее имя — Шарик. Нет же… Хозяйке сказала — та обиделась и давай разъяснять:
— У Эрмутика мама — Эра. Папа — Мушкетон. Оттуда и его имя — Эрмут, Эрмутик. Берутся две буквы от имени мамы и две — от имени папы…
— Страсти какие. А если бы у людей так? Фросиных пацанов как бы звали? Отец — Степан. Фраст? Фрост? А на четвертом этаже мать Ольгой зовут, значит, Ольст? Город есть где-то такой, по телевизору про его все говорят…
— Ольстер, — смеется Нина Васильевна. Смех у нее звонкий, но не громкий. Сильно рот не разевает. Ладная бабенка.
Приглядывалась, приглядывалась тетя Даша, а потом решила:
— Какая бы вы с Иваном Ивановичем пара была. Загляденье просто.
— Нет-нет, замуж я не собираюсь, — ответила Нина Васильевна, но с ответом замедлила, да и потупилась. Значит, думы имела про это. Тут тетю Дашу не проведешь. Ну и, слава богу, обрадовалась она: пристроила мужчину хорошего, да и бабенка славная, не модница, хоть и одевается чисто, красиво.
Вот и стала тетя Даша осторожненько сближать их. Очень уж тут много такту нужно. Обжегшись раз, они недоверие к семейной жизни питают. Придумала: день рождения себе пораньше устрои-ла. Пригласила обоих. Пришли. Сидят, как деревянные. А тут еще кобель этот разгавкался на весь дом… Не все сразу, но лед тронулся. Здороваться стали, по имени-отчеству величать…
Полгода глаз с них не сводила тетя Даша, все ладно шло, ан вдруг приходит Иван Иванович, лица на нем нет и как колом по голове:
— Квартиру менять надумал в другой район. Завтра заявление несу… Ах, ты боже ж мой! Тетя Даша к Нине Васильевне, — и та смурная — в чем дело? Квартиру надумала менять в другой город. Вот как!
Про Ивана Ивановича тетя Даша не беспокоится, она его в два счета уговорит, а тут дело посерьезней. Бабенка скрытная. Что-то в себе держит. Что? Целый час сидела, хоть и на работу бежать надо, а выведала — в кобеле дело. Невзлюбил кобель мужика. И просвета не видно. Эх, бабы-бабы! Не с кобелем же ему жить. Ну что ж, что лает?! На то и глотка ему дана. На то он и собака. И что он понимает в людях? Ишь ты, недоброго человека в Иване Ивановиче признал. А на меня как лаял? Пока веником по морде не дала. Сразу хорошей стала.
Переживает Нина Васильевна — видно. Как же, не уживутся два ко… два мужика в одной квартире! И если одному втолковать можно, второму — никак. Не понимает слов.
Расстроилась тетя Даша, всплакнула от обиды и ушла на работу. Пускай, как хотят, если им собака дороже людей, дороже счастья совместного…
Так бы и не состоялось счастье двух одиноких — Нины Васильевны и Ивана Ивановича. Двух хороших, добрых, но боязливых людей, если бы не утюг.