НА УТИНОМ ПЕРЕЛЕТЕ

НА УТИНОМ ПЕРЕЛЕТЕ

Мы стояли на перешейке между озерами Шипуновским и Шуракшей на утином перелете. Вечер был теплый, и утка не летала. Вторая половина октября, а ни снега, ни холодов не ожидалось. И утка отдыхала перед дальним перелетом, пользуясь погожими солнечными днями. А мы жаждали непогоды — пусть дождь, пусть снег, пусть сильный ветер… Только тогда бесчисленные стаи северной утки тронутся дальше и зададут работу нашим ружьям.

Стемнело. Сегодня ждать больше нечего. Мы разрядили ружья и пошли к палатке. Говорить не хотелось. Неудача никогда не располагает к разговору. Мой друг и постоянный спутник по охоте и рыбалке Василий Тихонович Тучков, или просто Тихоныч, принялся разводить костер. Огонь бойко охватил заранее припасенные сухие ветки, заплясал под котелком с водой, вылизывая его черные от сажи бока и бросая красноватые блики на морщинистое лицо нашего третьего компаньона — егеря Бабаева.

У моих ног примостился молодой курцхаар Топ. Набегавшись за день, он быстро задремал, изредка взвизгивая во сне. Наверно, ему снились выстрелы, утки… Я нечаянно дотронулся до него рукой, он сразу же проснулся, завилял своим куцым хвостом, посмотрел на меня блестящими глазами. Но вдруг весь напрягся, полуобернувшись в сторону озера.

— Вперед! — приказал я, и Топ рванулся в темноту.

— Колонка учуял, наверное, — спокойно сказал егерь. — Много их здесь…

Топ скоро вернулся к костру, со смущенным вздохом снова улегся у моих ног.

— Что? — усмехнулся я. — Не догнал?

— Еще бы, топает, как слон, все в округе разбегается, — любовно поглядывая на нашего незаменимого помощника, сказал Тихоныч.

— Хорошая собака, — похвалил и егерь. — Крупная, мощная, через любой камыш спокойно идет… — и, помолчав, вдруг добавил: — Только кончают они всегда плохо.

— Кто? — не понял я.

— Хорошие собаки. Не умирают они своей смертью.

— Брось ты, Михаил Григорьевич, — запротестовал Тихоныч, насмешливо улыбаясь. — К чему на ночь глядя да такие страсти…

А меня заинтересовало категорическое заявление егеря. И я, чтобы подтолкнуть его на рассказ, нарочито зевая, произнес:

— Эхе-хе! Не пугай нас, дорогой Михаил Григорьевич. Все эти бабушкины сказки нам давно известны.

— Что? Бабушкины сказки?! — загорячился егерь, мелко подергивая головой. Когда он нервничал, фронтовая контузия напоминала о себе. — Вот я вам сейчас расскажу про один случай… Вот, говорят, из-за знаменитых алмазов убийства да войны бывают. Не только из-за них. Из-за хороших собак тоже. Сколько несчастий и переживаний…

— Ты не философствуй, — сказал строго Тихоныч, засыпая заварку в котелок. — Начал, так рассказывай про свой случай.

— Ладно, слушайте, а то ишь… — егерь хотел по привычке поспорить с Тихонычем, но, заметив мой укоризненный взгляд, перешел к рассказу:

— Когда с фронта я вернулся, пришлось поработать лесным объездчиком — врачи советовали. И приехал к нам в село новый учитель, тоже фронтовик. Небольшого росточка, худосочный, в чем только душа держится, да еще и в очках. Одним словом — интеллигент. Прибыл прямиком из Германии. Из действующих частей. Тоже искалеченный, но радостный, возбужденный. Да все мы такими были. Все, кто с войны живым вырвался. — Егерь взял кружку из рук Тихоныча, подул в нее и, не отпив ни глотка, продолжил: — И привез он из Германии не перины и ковры, не зеркала и пианино, что частенько бывало, нечего греха таить… А привез он собаку, вот на вашу мастью смахивает сильно. Не помню, уж какая-такая легавая, но то, что из Германии, это точно.

Поначалу его у нас на смех подняли. Ведь в Сибири сроду охоту на всяких там бекасов, да и на уток баловством считали. — Егерь держал кружку обеими руками, словно грея ладони, и я, полагая, что он озяб, предложил выпить водки, но он лишь досадливо мотнул головой.

— А если для баловства еще и собаку везти за тысячи километров, тогда кто ты? Сумасшедший. Ну, может, не совсем, но чокнутый — точно. Хоть по всему видать, неплохой он человек был, но думали о нем примерно так. Правда, после первого же года мнение изменилось. Собака-то оказалась универсальной. Что там по утке, по косачу, по глухарю шла… Лося мертво держала. Одна! Ло-ося-я!

За войну собаки хорошие повывелись. Помешались с дворнягами так, что не поймешь, каких кровей.

Вот охотники и потянулись к учителю. Некоторые, понятно, заводили разговор о продаже собаки. Да зря! Не было той цены, за которую мог ее продать хозяин. Не было. И быть не могло, потому как собака для настоящего охотника — это что жена… Недаром им имена человеческие дают… Да охотник, ежели он…

— Вот привычка дурная… — возмущенно всплеснул руками Тихоныч. — Ты про что начал рассказывать?

— А я про что?! — вскинулся егерь и замолчал, обиженно поджав губы.

Я сердито глянул на Тихоныча и предложил егерю чай погорячее.

— Нет, спасибо, — сказал тот и не преминул пожаловаться. — Чего он? Я же от всей души…

— Не обращай внимания, — попытался успокоить его я. — Чего ты от него хочешь? Главный инженер. Технарь по образованию. И душа у него уже железная. И чувства человеческие он только по чертежам разбирает.

Тихоныч не понял шутки и засопел. А егерь, удовлетворенный моим заступничеством, продолжил:

— Это сейчас у каждого машина… А тогда на все село, на весь колхоз одна была — «студебеккер». Шофер — мужик рослый, как говорят, косая сажень в плечах… Вечно под хмельком, балованный всеми… А как же — незаменимый человек в селе… Он тоже приставал, к учителю насчет собаки, чтобы купить… Да бесполезно все…

И вот раз поехали мы с учителем на этом «студебеккере» в лес выбирать делянку для рубки дров. Заготовляли сами. Делянки громадные… На выбор рубили, не все подряд, как нынче…

— Ты опять про дрова… — не выдержал снова Тихо-ныч.

— Про собаку я, — спохватился егерь. — Взяли мы ее с собой. А день жаркий… Набегалась она, пока мы осматривали да обмеряли делянку, и легла под машину. А задний борт открыт был. Сухостой мы хотели грузить. Вдруг шофер от нас боком-боком и бегом к машине. Мы стоим, не поймем, в чем дело. А он, подлец, машину завел да каак дернет! Борт задний от рывка поднялся. Собака вскочила. А он и опустился ей прямо на голову. Даже завизжать не смогла, бедняжка. Упала, вскочила и ходу.

Учитель побелел весь, подскочил к шоферу, кулачки сжал и шепотом спрашивает:

— Ты что наделал? А тот:

— Не хотел продать, так теперь не мне, но и не тебе. — И грудь выпятил, она как раз на уровне плеч учителя пришлась.

И учитель не ударил. Не смог он. Воспитание не позволило. Ударил я. Головой в живот ударил. Как, бывало, на фронте, в разведке…

Этот гад согнулся, задыхается, а я его же мордой да об свое колено… На, сволочь! На! Шофер вырвался от меня да в бега. Нервный я тогда был, после контузии еще не отошел, — добавил егерь оправдываясь.

Я удивленно посмотрел на него, на его устало опущенные плечи и спросил:

— А если бы не после контузии, то не ударил бы?… Егерь вскинул голову и улыбнулся открыто:

— Ударил бы! Да я бы за это и сейчас… — И, словно устыдившись своего порыва, продолжил: — Завели мы машину и домой. Приезжаем, точно, собака уже здесь. Язык как высунула еще до удара, так он и висит, из морды кости торчат во все стороны. Ни есть, ни пить… Позвали ветеринара, тот только руками развел…

Пока надежда была, учитель бегал, суетился. А тут сел на крыльцо, руками лицо зажал и говорит невнятно так, тихо:

— Миша, не надо, чтобы она мучилась. Не надо…

— Тогда я помоложе был, сердцем покрепче. Взял собаку на поводок. За ружьем зашел и повел к оврагу. Верите, все она понимала. Абсолютно все! Взгляд ее до сих пор помню. Не убегала, не рвалась. Просто стояла и смотрела… — Егерь вздохнул глубоко, дернул головой и добавил: — Вот такой, понимаешь, случай.

Тихоныч молча потянулся к фляжке. Топ сучил лапами во сне и тоненько взвизгивал. Из-за горизонта поднималась полная луна, предвещая и назавтра опять хорошую погоду…