ВСТРЕЧА НА ПАРАДЕ ПОБЕДЫ

ВСТРЕЧА НА ПАРАДЕ ПОБЕДЫ

Эта встреча произошла в тот яркий июньский день, когда на Красной площади в столице великого Советского Союза происходил парад Победы.

Солнце сияло над Москвой, блистали рубиновые звезды на кремлевских башнях, червонным золотом горели луковицы старинных куполов, как бы напоминая о бессмертной славе многих поколений. Под звуки оркестров, под ликующие клики народа стройными рядами проходи ли войска мимо Ленинского Мавзолея, приветствуя руководителей Коммунистической партии и Советского правительства, находившихся на трибуне.

Все в этот день было наполнено радостью Победы, счастьем жизни, мира, восторжествовавшими над ужасами войны. Какой-то особенно нарядной, праздничной выглядела в этот день Москва. Праздничный вид был у всех людей. Гордость за свою страну, за свой народ светилась у всех в глазах, была написана на лицах.

Наивысшим моментом торжества явился тот, когда затянутые в полную парадную форму советские гвардейцы стали бросать к подножию Мавзолея знамена разгромленных гитлеровских армий. Перед тем их пронесли по площади, волоча по камням мостовой; и вот с глухим стуком они бесславно падали одно на другое, а над ними гордо проплывали в головах колонн алые советские стяги.

Сколько жертв было принесено, чтобы наступил этот миг. Сколько испытаний осталось позади. Наконец он пришел, этот сияющий День Победы! Никогда черным силам фашизма и войны не сломить жизнеутверждающую мощь советской страны; всякий, кто посмеет посягнуть на мир и труд народа, строящего свободную, счастливую жизнь, жизнь в коммунизме, сам падет, сраженный насмерть.

Такие чувства волновали каждого, кто находился в эти часы на Красной площади; об этом думал каждый советский патриот. Эти чувства и мысли отражались и на лице моложавого, но уже седого полковника, стоявшего на краю одной из трибун для гостей. Два ряда боевых орденов и медалей украшали его грудь. Он держал на руках русоголового мальчика и высоко поднимал его, чтобы тот лучше мог разглядеть проходящие войска.

Мерно промаршировала «царица полей» — пехота, в стальных касках, с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками; прошли автоматчики; раскачиваясь, в бескозырках с развевающимися ленточками, прошагали моряки-краснофлотцы — все, как на подбор, молодец к молодцу; на легких тачанках, под цоканье копыт, пронеслись пулеметчики; кони, выгнувшей, мотали головами, гривы летели по ветру. Впереди еще было долгое шествие танков, артиллерии, моторизованных стрелковых частей…

И вдруг седой полковник заволновался. Он и прежде едва удерживался на месте от возбуждения. Но тут его глаза расширились, он, не отрываясь, смотрел в дальний конец площади, откуда, из-за Исторического музея, двумя потоками вливались войска. Там показалась новая колонна; она приближалась. Шла техническая часть: у каждого бойца за спиной была винтовка, а слева у ноги бежала собака.

Сотни собак со своими вожатыми запрудили площадь.

Верные помощники бойцов, они тоже вышли в этот день на парад Победы.

Скромные, незаметные, семенили они рядом со своими проводниками, не глядя по сторонам, помня лишь о команде «Рядом!», о которой напоминали им легкие подергивания поводков. Под рукоплескания зрителей они прошли мимо трибун и уже удалялись, а седой полковник с блаженной улыбкой все еще смотрел им вслед.

— Это она! Клянусь, это она! Я узнал бы ее из тысячи! — вырвалось у него.

— Кто, папа? — осведомился мальчик.

— Собака. Заметил, которая бежала с краю, недалеко от нас? Такая рыженькая, мохнатая, хвост крючком…

Нет, разумеется, мальчуган не обратил внимания на нее. Собак было слишком много, чтобы его взгляд мог задержаться на какой-либо одной; и они все радовали его. Полковник же никак не мог успокоиться.

— Конечно, это она! — продолжал он говорить сам с собой. — У той было одно ухо испорчено, это я отлично помню. И у этой тоже одно ухо не стоит…

— А кто она? — спросил сын, продолжая следить за площадью. Выражение безграничного восторга не сходило с лица мальчика, он был как зачарованный.

— Разве ты забыл? Я же рассказывал тебе…

— Это которая… — Мальчик сразу заинтересовался и уставился своими бойкими, живыми глазенками на отца. — Я все помню, папа. Так это она?!

— Думаю, что она. Я непременно должен увидеть ее еще раз!

Под вечер того же дня, вскоре после парада, полковник вместе с сыном уже был в гвардейской воинской части, в которую входило собаководческое подразделение, принявшее участие в торжественном марше на Красной площади. Немного смущаясь необычностью своей просьбы, он объяснил командиру части, что привело их сюда… Он описал приметы лайки.

— А, это, по-видимому, Думка, — сказал молодой, подтянутый майор, выслушав посетителя.

— Думка? — переспросил полковник, с удовольствием повторяя эту кличку, словно то было имя близкого существа.

— Да. Одна из лучших наших санитарных собак.

— Она была в…? — И полковник назвал населенный пункт на западе страны, близ которого в минувшей войне разыгралось одно из кровопролитнейших сражений.

— Да, вся наша часть была там.

— Тогда это она!

— Почему вы интересуетесь ею? Хотя, пожалуй, я догадываюсь. Вероятно, не вы один хотели бы видеть ее… Это наша героиня!

Разговор был прерван появлением высокого молодцеватого сержанта, явившегося по приказанию командира. Настоящий гвардеец, он и откозырял с той особой четкостью, которая невольно заставляла любоваться им. Золотая звезда Героя Советского Союза свидетельствовала о его воинской доблести.

— Приведите Думку, — распорядился майор. Через минуту Думка стояла перед полковником. «Героиня» оказалась небольшой рыженькой лаечкой с косматым хвостом, загнутым на спину; одно ухо у нее было прострелено когда-то и ссохлось, а другое стояло весело и задорно. Вообще вид у нее был самый приветливый. Она помахала хвостом полковнику, как будто старому знакомому, когда он стал гладить ее; однако сделала это независимо и оставаясь у ноги вожатого.

— Вот она, наша Думка, — сказал майор. — Собака накормлена? — спросил он проводника.

— Так точно, — отчеканил тот.

— Думка, Думка, — повторял полковник, поглаживая собаку и похлопывая ее по мягкой пушистой спине. — Так вот ты какая! Спасибо тебе, голубушка! Вы знаете, — обратился он к майору, — так и хочется чем-то ее отблагодарить!…

— Ну чем же? Знаков отличия для собак пока еще не придумали… Не заграница[13]! Угостите ее ветчиной, если хотите! — рассмеялся офицер.

Полковник только того и ждал. Словно по волшебству, явились ветчина и кусок жирной полтавской колбасы; оказывается, полковник уже давно держал их наготове в кармане, завернутыми в бумагу, и теперь с видимым удовольствием принялся скармливать собаке.

— Смотри, Славик, — говорил он сыну, — вот она… Да ты погладь ее, не бойся!…

— Она ласковая, не укусит, — успокоительно заметил сержант. — Санитарные все такие, им злобными быть нельзя, работа не такая…

— Если бы не она, Славик, — продолжал объяснять полковник, — пожалуй, я сейчас не был бы с вами… Давно в Советской Армии? — обратился он к сержанту.

— С сорок первого года, — четко ответил гвардеец, вытягиваясь, хотя и до того стоял прямой и стройный, вызывая своей выправкой и вообще бравой внешностью тайную зависть Славика.

— Понятно. А Золотую звезду за что получили?

— За форсирование Днепра.

— Вместе с ней? — кивнул полковник на Думку, которой в эту минуту Славик скармливал остатки колбасы. Мальчик сидел перед собакой на корточках и держал колбасу зажатой в кулак, а Думка, жмурясь от удовольствия и наклоняя голову то на один, то на другой бок, отгрызала кусочек за кусочком.

— Так точно. С ней.

— Вплавь, небось?

— Вплавь. И под огнем. Когда плацдарм брали у Киева. Горячо было. Немец шпарит из пулеметов, бьет из тяжелых минометов по перевозочным средствам — не подступиться! А на том берегу уже наши раненые скопились. Ну, мы и пустились вплавь. Я, значит, саженками, а она рядом со мной. И ничего, доплыли…

— А теперь вы должны рассказать, при каких обстоятельствах познакомились с нашей Думкой, — произнес майор, когда сержант замолчал.

— Просим, товарищ гвардии полковник, — вежливо проговорил сержант. — Уж ежели дело касается Думки, то тут и для меня большой интерес…

— Расскажи! Расскажи, папа! Я тоже хочу слышать! — принялся просить сын.

— Обстоятельства вам известные… — сказал полковник после некоторого раздумья, в течение которого картины пережитого с необычайной яркостью пронеслись у него перед глазами. — Обстоятельства такие, что не дай бог никому их испытать…

* * *

— Вы, конечно, помните, — начал он, — какие бои шли в том районе. Моему полку там тоже пришлось встретиться с превосходящими силами противника. Это был первый период войны, и противник имел временное преимущество. Страшно вспомнить, как тогда все сложилось для нас…

Моя часть попала в окружение. Вырывались с боем, оружие не складывали. Я шел с последней группой бойцов. И вот когда почти все мои люди вышли из окружения, прорвав кольцо врага, я был ранен. Вот эта нашивка — за то ранение…

Вы знаете, какие там места. Топи, чащоба… Артиллерийский снаряд скосил моего ординарца, несколько бойцов. Один осколок тяжело ранил меня в голову, другой пробил грудь. Помню всплеск воды, вспышку пламени, меня ожгло, словно раскаленным железом, — что было дальше, не сохранилось в памяти…

Очнулся от холода. Я лежал в болоте, наполовину погрузившись в тинистую зеленую воду. Руки, ноги онемели, грудь была точно налита чем-то тяжелым и горячим, в голове — тупая, ноющая боль. Я почти не мог шевелиться, мне стоило большого труда перевалиться на бок и, подтягиваясь на руках, выбраться на бугорок, где было относительно суше.

Положение было незавидное. Помощи в ближайшее время ждать неоткуда, я потерял много крови и почти не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Каждое движение причиняло жестокую боль, от которой темнело в глазах.

В тот момент я не знал, что наши части перешли в контрнаступление и фронт быстро откатывается на запад…

Впрочем, даже если бы я и знал, что лежу на освобожденной территории, все равно у меня было мало надежды на спасение, так как наступающие войска быстро уходят вперед, а я лежал в стороне от главного движения. Кто найдет меня в болоте? А если и найдут, не будет ли слишком поздно? Сколько я могу продержаться, пока не погибну от холода и потери крови? Такие вопросы я задавал себе.

Одежда на мне превратилась в ледяную негнущуюся корку, она давила меня; порой я впадал в забытье, и тогда мне мерещилось, что я закрыт в тесном холодном гробу…

Рядом лежали мои товарищи… мертвые… И я тоже казался себе мертвецом… уже отрешенным от жизни…

Временами, когда прояснялось сознание, ко мне приходили воспоминания, такие яркие, точно все было вчера. То я видел себя на гражданской войне, которую всю прошел рядовым красноармейцем, то — день, когда меня принимали в партию. Вспомнились Славик, семья… И такая злость меня взяла! Неужели, думаю, так и подыхать в этом болоте? Ну, нет! Помереть-то всякий дурак сумеет! А я еще поживу, я еще увижу, как наши войска войдут в Берлин, — так говорил я себе. И тогда, стиснув зубы, я полз, подтягивался на руках, впадал в забытье, снова полз…

Сколько прошло времени, я не знаю. Помню только, что окончательно выбился из сил; помню, пытался кричать в надежде, что меня услышат, но вместо крика получалось только хрипение, которое не услышать и в нескольких шагах.

И вот в один из моментов, когда я начинал бредить наяву, я почувствовал прикосновение к лицу чего-то теплого и влажного. Я открыл глаза и у самого своего лица увидел острую, похожую на лисью, морду с блестящей черной мочкой носа. Два глаза внимательно смотрели на меня, как бы спрашивая: «Ну, как дела, приятель? Ты еще жив?…» Я ощутил дыхание зверя.

Сознаюсь, в первый момент я испугался. Мне представилось, что это волк или кто-нибудь из родственного ему племени. Поверьте, ох и жутко в подобном положении оказаться нос к носу с одним из обитателей леса… Потянулся рукой к пистолету, но кобура обледенела, сделалась твердой, как дерево, и не поддавалась моим усилиям. От моего движения волк должен был отскочить назад либо наброситься на меня, — этот же зверь продолжал миролюбиво стоять на месте. И только тут я увидел, что это вовсе не хищник…

Рыженькая ласковая собачка стояла около меня; ласковая — потому что она лизала мое лицо. Мне бросилось в глаза, что одно ухо у нее стояло торчком, как у всех лаек, а другое было сморщенное и ссохшееся, точно его сжали в каких-то тисках.

Вы себе представить не можете, как я обрадовался ей!

Хотите верьте, хотите — нет, но я чувствовал себя на положении первобытного человека, одинокого и беспомощного, окруженного беспощадной и равнодушной, даже более того — враждебной стихией природы, разделить с которым его одиночество пришло единственное живое существо — собака. Право же, мне казалось, что в эти часы я перенесся на тысячи лет назад и вернулся к тому первозданному состоянию, в каком пребывали наши предки… Когда ты лежишь вот так, беззащитный, как новорожденный младенец, чего не перечувствуешь!

— Откуда ты взялась? — сказал я ей.

Я решил, что она потерялась и ищет, к кому приблудиться.

В то время много таких бездомных тварей бродило в поисках пищи в полосе военных действий: деревня сожжена, хозяева убиты или убежали…

В ответ на мои слова собака повиляла хвостом, повернулась ко мне боком — и тут я понял, что ошибся. На спине у нее была надета небольшая сумка с красным крестом, а под шеей болтался какой-то кожаный предмет, вроде палочки.

«Санитарная. Отстала от своих, как и я…» — пронеслось у меня. Я все еще не понимал истинного значения ее появления.

— Что же мы с тобой будем делать, а, Жучка, или как там тебя?

Мне было приятно говорить с нею, хотя она и не понимала меня. Все-таки кто-то живой около тебя.

Между тем, собака легла рядом со мной. Ощупав ее сумку, я обнаружил в ней фляжку. Вытащив ее, приложил ко рту и — закашлялся. В фляжке был спирт. Он опалил мне рот и гортань, как огнем, однако, сделав несколько глотков, я сразу почувствовал, что жизнь возвращается ко мне[14].

Собака, казалось, только того и ждала, чтобы я попользовался ее ношей. Вскочив, она подхватила в зубы болтавшийся у нее под шеей предмет и со всех ног бросилась прочь.

— Куда? — закричал я настолько громко, насколько мог, но она даже не обернулась на мой крик.

Я вновь остался один. Теперь мне стало еще более тоскливо и одиноко, чем было до ее появления.

Спирт согрел меня, но ненадолго. Вскоре я почувствовал, что опять замерзаю. Мысли мои все время возвращались к собаке. Почему-то мне думалось, что она еще вернется.

Сознание снова стало мутиться. Начинало темнеть. По низине медленно полз туман, заволакивая все вокруг.

Собака не возвращалась…

Но — что это мелькнуло у леса? Последним проблеском сознания я уловил две тени — два человека бежали с носилками в руках. Впереди, нюхая землю, прыгала на длинной привязи собака. Она обследовала всех мертвецов, быстро перебегая от одного к другому, затем направилась ко мне…

«Санитары…» — подумал я.

Все дальнейшее провалилось, как в колодец. Очнулся уже в госпитале, в глубоком тылу. Пришел в себя и сразу вспомнил своего четвероногого спасителя — рыжую шустренькую лаечку. Вспомнил и захотел ее видеть. Где она? Жива ли? Наверное, ушла с войсками дальше, спасать других тяжелораненых…

Я поминал о ней всю войну. Каждый раз, когда мне приходилось видеть собаку, в памяти обязательно вставал этот скромный труженик войны, помогающий спасению жизней наших воинов.

И вот сегодня, совершенно случайно, я встретил ее на параде Победы…

Полковник умолк, ласково глядя на Думку. Молчали и остальные. Думка, которой наскучило сидеть, легла у ног вожатого и свернулась клубочком, уткнув нос в кудлатый хвост. Сержант, сидя на стуле и слегка склоняясь к собаке, перебирал пальцами у нее за ушами.

Молчание нарушил Славик.

— А для чего она брала палочку в рот? — спросил он.

— Чтобы показать санитарам, что она нашла раненого, — ответил майор. — Это называется бринзель.

— И она привела их к папе?

— И она их привела. На ее счету сто сорок спасенных жизней. Дважды ранена, потеряла ухо на фронте…

— Мы тогда не одного товарища гвардии полковника подобрали, — скромно заметил сержант.

Полковник бросил на него взгляд, говоривший о многом, но ничего не сказал, продолжая задумчиво молчать и все с тем же выражением смотреть на Думку. Но видел он сейчас уже не ее и не тот черный лес, где осенью сорок первого года лежал среди холодного вечернего тумана и испарений болотной гнили, а Берлин, поверженный и капитулирующий гитлеровский Берлин, куда он недавно входил со своим полком, входил как победитель…