Сергей Другаль Тишкин синдром Фантастический рассказ

— Ничто так не сплачивает космический коллектив, как единство этических и эстетических представлений. — Выдав этот афоризм, Вася изогнул седую бровь и поглядел на меня. Тут даже Клемма — мой домовой кибер — и та поняла, чего от меня хотят. Дохнув озоном, она принялась за дело, символически расчищая место для дискуссии: убрала чайный прибор, сняла со стола впечатленца пустотелого, который заправлялся из вазы родниковой водой, и посадила его на окно. Клемма следит, чтобы в квартире было чисто и красиво, и поэтому впечатленец у меня всегда толстенький такой, гладкий и бодрый…

— Насчет этики я согласен, — ответил я, потирая поясницу. — Этика регламентирует отношения в коллективе и тем полезна. Когда же говорят про эстетику, я всегда вспоминаю Тишку.

Вася не спросил меня о связи между эстетикой и собакой, Вася поморщился. Как и все члены нашего экипажа, он не любил вспоминать об экспедиции на Цедну. Это понятно. Выглядели мы тогда не лучшим образом. Лично я отношусь к случившемуся философски, то есть, по квалификации Васи, наплевательски. Процесс познания бесконечен, и какая разница, освоит человечество Цедну на сто лет раньше или позже. А поскольку истина недостижима, то, полагаю, ничего не случится, если оно Цедну вообще не освоит. Я высказывал эту точку зрения и публично и в тет-а-тетной обстановке, и всегда разгорались дискуссии. Как и в любом споре равных, каждый оставался при своем мнении, что не мешало нам уважать друг друга. Сейчас-то я знаю, что друзей мы не выбираем, их нам дает судьба, и надо принимать их такими, каковы они есть. А раньше мы умудрялись ссориться по пустякам, не понимая, что день неповторим и каждую минуту надо беречь для приятного общения. Признаюсь, что я таким умным стал, когда в связи с возрастом отошел от дел. Конечно, триста лет — это еще далеко не старость, но в космосе уже делать нечего, к сожалению…

Так о чем это я? Ах, да, о Цедне. Я уже рассказывал о наших великолепных по результатам экспедициях на Ломерею, на Теору и другие планеты. Но и мы. прославленные, не были застрахованы от неудач. Что же, пусть и об этом узнают потомки, пока не поздно… Если бы с нами тогда был Си Многомудрый или Невсос, этою бы не случилось. Но на Земле тогда начались работы по реконструкции днища Тихого океана и была большая нужда в специалистах по данным ландшафтам, а лучше дельфина и осьминога в этом никто не разбирался.

Цедна, рядовая планета, освещаемая своим оранжевым солнцем, была обитаема, и, готовя свой разведочный рейс, мы учитывали это обстоятельство. Если вы помните, тогда с нашей легкой руки началась эпоха открытия обитаемых планет и многие из них десятилетиями дожидались своей очереди на исследование. Разведочных кораблей не хватало, как, впрочем, не хватает и сейчас…

Мы высадились на Цедне, как всегда оставив звездолет на орбите. Отличная, скажу вам, планета. Зеленая, обильная холодными речками и теплыми морями. Мы летали над ней на махолетах, неспешно разглядывая окружающую красоту. Махолет, он на глюкозе, и не заглушает запахов, а планета пахла черемухой. Леса и воды были населены зверьем, в воздухе реяли птицы, в траве звенели насекомые. К вечеру мы неохотно возвращались в свой третий уже по счету лагерь. Да, третий. Первый мы разбили на опушке хвойного леса, накрыли территорию защитным полем и лишний раз убедились в мудрости составителей предписывающих инструкций. Наш капитан, к слову, делит все инструкции на полезные предписывающие и вредные запретительные. Первые он знает назубок, а что касается запретительных, то он считает, что, если их соблюдать, то нам не то что летать, и ходить-то нельзя будет.

Накрыли мы лагерь защитным полем, и хорошо сделали, ибо утром проснулись от звуков (поле пропускает звук), по сравнению с которыми самая жуткая какофония наисовременнейшего оркестра кажется прелестной колыбельной песенкой. Выскочив, мы увидели у кромки поля четырех зверей. Представьте себе покрытых пенистой слизью что-то вроде свиней, только каждая на шести длинных суставчатых словно паучьих ногах. Более мерзких тварей, да еще таких размеров, видеть никому из нас не доводилось. Мы содрогнулись от отвращения. Умывались и завтракали, не глядя по сторонам: какофонию слегка приглушили звукопоглотителями, но аппетит уже одним воспоминанием о них портили скользкие скоты.

Потом мы свернули лагерь, погрузили оборудование в дисколет, и капитан после часа полета выбрал в горах площадку. Полдня пришлось очищать ее от камней. У леса, конечно, лучше, но мы были на все готовы, лишь бы не видеть больше этих свиноподобных. Напрасными оказались наши труды: утром двое из них суетились и орали у лагеря, поражая нас отвратительной как в кошмаре внешностью. Мы могли вернуться на катер под его защиту радиусом две мегаиоты и тем самым избавиться от этих страшилищ, но капитан решил попробовать еще раз. Третий лагерь мы разбили у голубой бухты в окаймлении живописных скал на берегу моря. И что вы думаете, целое стадо вызверилось на нас со скал. Орали они вроде уже потише и не все сразу, но все равно, смотреть на них без озноба никто из нас не мог.

— Однако, — сказал утром капитан, — они здесь живут, а мы — только гости. Будем так: они сами по себе, а мы сами по себе. Не станут же они нас кусать?

Мы долго смеялись капитанской шутке, понимая, что никто из нас не даст повода быть укушенным. Потом каждый занялся своим делом — программу надо было выполнять, и не родилось еще во Вселенной зверя, который помешал бы нам это сделать. Короче, мы стали работать как положено и заставили себя не то чтобы не замечать, а не обращать внимания на этих зверюг, которые в общем-то оказались для нас безвредными. Они попадались нам в самых неожиданных местах, кричали, но работать не мешали.

А дел было много, как и в любой экспедиции. Пробное бурение, отбор образцов пород, семян, вод и растений, фотоохота за зверьем и насекомыми — это еще не самое сложное. Вася Рамодин выслеживал хищников и силой внушения вынуждал отдавать недоеденную добычу: мы хотели привезти на Землю шкуры для чучел, но не убивать же нам было местных обитателей.

Периодически по очереди отвозили все это на катер, чтобы не очень накапливать в лагере. И тогда приходилось выслушивать громкие жалобы Льва Матюшина на общую несправедливость. Все, дескать, заняты делом, один он сидит у катера как привязанный. В конце концов капитан сжалился над ним и посадил дежурить меня.

Я не скучал. Наш катер — вполне внушительный и солидный корабль для межпланетных перелетов, если не сравнивать его с звездолетом. С утра я делал обход, передавал на звездолет материалы предварительных анализов, потом мы с Тишкой завтракали, а затем я консервировал в жидком азоте шкурки, чтобы сохранить клетки для будущих генетических реставраций. После обеда мы гуляли по окрестностям.

Тишка была корабельная собака. Мы любили ее, маленькую, в космах, веселую и ласковую со всеми. Тишка была не из тех собак, что очертя голову бросаются навстречу опасности. Почуяв угрозу, она сначала убегала, а потом раздумывала, а стоило ли бежать. И всегда приходила к выводу: бежать стоило. Чувство опасности у нее было развито необыкновенно, и она очень дорожила своей шкуркой. Но я это написал вовсе ей не в осуждение. Просто мы однажды подсмеивались, обсуждая это ее качество, но пришел капитан, послушал и сказал:

— Сберегая шкурку, Тишка бережет себя. Для нас! И за то ей спасибо.

Мы привычно подивились Капитановой мудрости и заговорили о чем-то другом.

Если быть справедливым, трусила Тишка только когда оставалась в одиночестве. При нас это была смелая, во всяком случае, весьма громкоголосая собака, всем своим поведением доказывающая, что на миру и смерть красна.

Когда мы гуляли, она активно интересовалась мелким местным зверьем, оставшимся под куполом защитного поля. Это были в основном — голова да крылья — увимчики без присосок, соскачиллы бедрастые и впечатленцы пустотелые, способные не одно киломгновение просидеть в созерцании какого-нибудь невзрачного цветка. Я уже говорил, что планета была густо населена, а к тому времени человечество уже понимало, что население важно само по себе, независимо от того, обладает оно, с нашей точки зрения, разумом или нет. На мой взгляд, у Тишки уважение к живому было врожденным. Но в контакты она вступать не любила. То облает кого-нибудь, то усядется на чью-нибудь временно пустующую нору и не пускает в нее взволнованного хозяина. Подозреваю, Тишка старалась для меня, чтобы я успел сфотографировать зверушку. Тишка, как и все мы, после полетных будней радовалась возможности побегать по траве. А уж радоваться она умела всем своим существом, от носа до хвоста, и по любому подходящему поводу.

Мы с Тишкой наслаждались тишиной и безлюдьем. Свиноподобные, что упорно бродили возле базы, больше не кричали, и Тишка без боязни подбегала к ним в те редкие моменты, когда мы оставались без силовой защиты. Но вскоре настало время сборов в обратную дорогу. Наш дисколет делал по два рейса в день, курсируя между лагерем и катером. Мое дело было снять защиту на время его взлета и посадки, а потом мы с Васей укладывали образцы в ящики и размещали их в грузовых отсеках. Механики демонтировали оборудование, картограф и планетолог в последний раз прокручивали пленки, а капитан, как и положено, поспевал всюду.

Мы спешили, ибо приближался момент старта нашего звездолета, рассчитанный корабельным навигатором. Это только кажется, что звездолет может лететь в любое время, когда капитану угодно будет. Такая махина, снявшись с орбиты, всегда летит только по прямой (разумеется, с учетом кривизны пространства), и всякие маневры исключаются. А так как наша родная звезда Солнце тоже движется вместе с планетами, то курс звездолета рассчитывается с опережением. Там, куда сейчас нацелен наш звездолет, ни Солнца, ни Земли еще нет. Они в эту точку подоспеют как раз к моменту нашего прилета. Стоит опоздать со стартом, и снова придется навигатору вести долгие дискуссии с корабельным компьютером. Это я говорю для тех, кто случайно подзабыл школьные основы космонавигации.

Все имеет свой конец, даже, говорят, Вселенная, хотя я лично в это не верю, как не верю и в ее начало. Природа логична, и нельзя, не греша против логики, утверждать, что Вселенная возникла в результате взрыва протояйца, в котором, якобы было упаковано все вещество всех галактик. И расширяется сейчас, чтобы потом снова ужаться до яйца. Конечность Вселенной, во времени ли или в пространстве, даже в моей голове не укладывается…

Настал день, когда капитан объявил давно заслуженный нами выходной. Он тоже пролетел в заботах, но уже личного плана.

Вечером собрались мы в кают-компании. Мое хобби как врача — операции на мозге. И я всегда вожу с собой муляжного парня, на котором можно имитировать любые повреждения любого органа. Очень, знаете, удобно. Я вывел своего «пациента», усадил на стул лицом к спичке, обклеил датчиками шею, уголки глаз, виски, подключил энцефалограф и включил запись биотоков мозга кого-то из членов экипажа. Кассету я достал наугад и поставил ее не глядя. Подошел Лев Матюшин, мой добровольный ассистент-любитель, и хэкнув, вдарил бедного парня кулаком по темечку. Тот ткнулся лицом в спинку стула, приняв наиболее удобную для операции позу, а Лев взглянул на экран энцефалографа и увидел знакомый всплеск.

— Никак я опять сам себе по мозгам дал, а? — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Точно, муляжному «пациенту», как и в прошлый раз, досталась Левина кассета.

Взялся я за инструменты, начал операцию. А капитан впечатленца пустотелого рассматривает, который уселся возле горшка с засохшим кактусом. Сам впечатленец маленький, поменьше кошки будет, а глаз у него на стебле большой, и смотрит он им на кактус, а сам вокруг цветка землю когтем рыхлит. Взрыхлил, лапу поливочную вытянул и зафыркал из нее мелким дождичком. Я десятки раз все это видел, но вздрогнул, когда из кактуса цветок полез. Капитан тронул впечатленца пальцем, а тот вытащил из нутра стебель с запасным глазом, уставился на капитана и помаргивает изредка.

Капитан первым понял, что впечатленцы пустотелые — телепаты. Интуитивно понял. Уже на Земле было установлено, что это — особый вид телепатии, избирательно действующий только на растения. Впечатленец проникает в душу цветка, и она раскрывается ему навстречу. Если бы не моя врожденная и широко известная скромность, то мог бы заметить, что к акклиматизации этих животных на Земле и я руку приложил. На корабле я отвечал не только за здоровье членов экипажа, но и за корабельную оранжерею. А мы везли на Землю, в числе прочих, и десяток впечатленцев. Под свою ответственность я впечатленцев не заморозил, а поселил в оранжерее. И что же? А то, что на обратном пути мы отказались от анабиоза, чтобы не проспать ту редкостную еду, которая начала вызревать в нашей оранжерее! И притом в огромных количествах. Впечатленцы все делали сами: пололи, удобряли, поливали… Нам оставалось только собирать урожай.

Нет, много я повидал диковин, больших и маленьких, на голограммах, в чучелах и живьем, но впечатленцы до сих пор поражают меня. Мы были потрясены, узнав, что питаются они пищей духовной — чистым созерцанием красоты. Так сказать, хорошими впечатлениями, за что и название свое получили…

О чем это я? Ах, да, об отдыхе. Занимается каждый своим делом. Вася, знаток телекинеза, сам с собой за двоих в пинг-понг играет, Лев Матюшин читает справочник гиппопотамовода-любителя и хихикает чему-то, картограф пишет портрет, а я удаляю из мозга осколки черепной кости. Капитан же, налюбовавшись впечатлением, стал рассматривать портрет.

— Любимая девушка, — застенчиво объяснил картограф. И добавил: — По памяти рисую. Генетической.

— Сильная вещь, — одобрил капитан. — Кстати о красоте: ты куда собаку дел? — это он уже у меня спросил.

Отвлекаться во время операции нельзя, и я не задумываясь ответил:

— Куда б я ее дел? Не девал я ее.

— Я спрашиваю, где Тишка?

Тут только до меня дошло, что капитан спрашивает, где Тишка? Где она может быть? Ну, сидит как обычно в кресле, чтобы ее мог видеть каждый и она видела всех. Каждая собака так любит. Но в кресле ее не было! В результате судорожного аврала, возникшего стихийно, было установлено, что Тишки нет ни на катере, ни в его окрестностях. Ничего себе, сюрприз!

Когда мы отдышались от беготни и криков, капитан никого не упрекнул.

— Собаки нет, — констатировал он. — А с орбиты мы должны стартовать через три оборота. Значит, Цедну мы должны покинуть завтра в это же время, чтобы за оставшихся два оборота подготовиться к старту. Спрашиваю всех, что будем делать?

Наш капитан не терпел совещаний. И если он сказал: «спрашиваю всех», то, значит, положение было из ряда вон. Надо было что-то делать.

Тут я поступил так, как поступил бы каждый член нашего экипажа. Сделал шаг вперед и сказал:

— Капитан, это я проворонил Тишку, И если мы все улетим, то она может плохо о нас подумать. Но и оставаться всем не имеет смысла. Останусь я один. И если Тишка пока еще не съедена, я найду ее. Цедна — хорошая планета, ее так и так будут осваивать. Мы с Тишкой здесь подождем.

Я видел, как потупился Лев Матюшин, конечно, потому, что не успел шагнуть раньше меня. Я видел, как дернулся кадык у Васи Рамодина — это он гордился мной.

Капитан долго смотрел на меня в упор, потом качнул головой и сказал:

— Да, непросто командовать такими людьми. Нет, не просто. — Он замолчал, и в тишине было слышно, как сучит ногами мой муляжный больной, видно, я что-то напутал с двигательными центрами. Капитан выключил оперируемого и добавил ни к селу ни к городу:

— Что пеньком об сову, что совой о пенек… — Так он закрыл совещание, не сообщив о своем решении.

На другой день мы не улетели. Капитан поговорил со звездолетом, и там сочли достаточным и одного оборота на орбите для удовлетворительной подготовки к старту. Мы бродили по окрестностям, далеко обходя свиноподобных, которые как нарочно обязательно попадались нам на пути, заглядывали в Щели между скалами, исходили криком у каждой заросли. И все напрасно. Тут кто-то вспомнил, что последним видел Тишку все-таки я, и пришлось дать подробный отчет.

— Все, — говорю, — было, как обычно. Когда я позавчера утром умывался, Тишка обрычала меня за то, что я долго копаюсь. Потом мы с ней ели кашу, и я рассказывал ей, какая она у нас красивая. Какие у нее замечательные блестящие глаза и черненький холодный нос, вокруг которого белый подшерсток, а из темных точек на нем топорщатся усинки…

В этом месте Вася вздохнул.

— Какая замечательная у нее шерстка, желтенькая на животике, коричневая — на боках и почти черная — на спине. И что Тишка может гордиться собой, потому что тот, кто хоть раз видел ее, не может не согласиться, что видел самую красивую и умную из собак. Тишка поощрительно подскуливала, хотя и знала, что я преувеличиваю ее достоинства.

— А ты и не преувеличивал, — прервал меня капитан. — Она такая и была.

Закончили мы погрузку, увязку и утряску, не глядя друг на друга. В должный момент заняли места по вахтенному расписанию, и капитан включил Маком — наш малый корабельный мозг.

— Начнем штатную проверку систем, — сказал он нарочито буднично.

— По какому поводу? — спросил Маком ребячьим своим голосом. В те времена все малые корабельные мозги имели детские голоса, говорят — с целью предотвращения развития комплекса неполноценности у космонавтов.

— По поводу предстоящего старта. — Капитан был печален.

— А вот и нет, — говорит Маком. — А вот и не полетим!

Мы все замерли. Малый корабельный мозг — не более, чем навигационный компьютер. И вот, поди ж ты! А капитан вроде и не заметил нарушения устава.

— В связи с чем не полетим?

— Одного в экипаже не хватает, — ответил Маком.

— Это ты Тишку имеешь в виду?

— Да.

Капитан убрал с клавиш руки, прикрыл глаза. На виске у него билась жилка.

Каждый из нас скорбел о Тишке. Но капитан по долгу своему думал о всех нас, скорбящих, сразу, и он держал себя в руках. Спустя минуту капитан выключил Маком и взял управление на себя.

Предстартовый порядок известен, в нем главное — это забор воздуха в резервуары и сжатие его. При старте с обитаемых планет двигатели сначала работают на сжатом воздухе и уже потом, на высоте десятка километров, начинается подача горючего. Это для того, чтобы не обжечь планету.

Сидим мы, слушаем, как воют компрессоры, и смотрим на пустующее Тишкино кресло: в нем при взлете образовывалась противоперегрузочная ямка точно по Тишкиной фигуре. А капитан угрюмо разглядывает на пульте эргономическую фигу, которая означает, что стартовый комплекс заблокирован, так как трап — он же крышка люка — не поднят.

И вот смолкли компрессоры, капитан навесил над пультом указательный палец, и тут мы вдруг услышали усиленное динамиками Тишкино тявканье.

— Капитан! — всхлипнул кто-то из нас, и палец капитана опустился на клавишу кругового обзора. Вспыхнули экраны. От ближних кустов к нам неслась никем не съеденная Тишка, и встречный ветер сдувал в сторону ее рыжие бакенбарды. Тишка вспрыгнула на поднимающийся трап, сопя и взлаивая взбежала в рубку по винтовой лестнице и с маху кинулась в свою ямку.

Мы стартовали!

Подобной суматохи я за всю свою летно-космическую жизнь не видел. По времени на звездолет мы прибыли впритык. Кинулись по местам, едва в ангаре уравновесилось давление. Только я на секунду задержался, чтобы прижать Тишку сверху пневмоподушкой, чтобы она не выскочила из ямки: помещать ее в компенсан уже не было времени. Буквально на ходу я всадил Тишке под шкурку укол снотворного и успел улечься в свою противоперегрузочную ванну, в упруго-податливый гранулированный кисель компенсана.

Ускорение в пять жи действует ошеломляюще, и я только помню, как ритмически сдавливал мое тело компенсан, помогая сердцу гнать по сосудам тяжелую кровь. Казалось, что перегрузка никогда не кончится. Магнитное поле ворочало нас в компенсане без малого шесть часов, и это был максимум, который мог выдержать самый слабый из нас. Обычно стартовое ускорение не превышает двух жи, но мы расплачивались за задержку на Цедне… Наконец смолкли двигатели и наступила блаженная невесомость. Мы достигли скорости 1000 километров в секунду, и этого было достаточно для того, чтобы уйти в подпространство в любой удобный для нас момент. Мы теперь могли отдохнуть.

Капитан выплыл из ванны, стряхивая с костюма намагниченные гранулы компенсана, и сел за пульт. Предстоял сложный маневр по выбросу в пространство буера, в качестве которого мы использовали многотонный бак с запасами воды. Наконец бак удалился и натянулись тросы, связывающие его с звездолетом. Капитан включил ненадолго боковые двигатели, и мы стали медленно вращаться вокруг буера. Появилась тяжесть в одну десятую земной, мы стали различать, где верх, где низ. Я вылез из ванны и бросился на катер.

Тишка спала в своей ямке и даже похрапывала. Судя по ее виду, ускорение она перенесла отлично.

В оранжерее дел оказалось не на один день: вьющиеся растения не очень пострадали, но древовидные требовали большого лечения. На полу блестели лужицы воды, выжатой из впечатленцев пустотелых, а сами впечатленцы, непривычно плоские и вялые, подчищали лужицы, втягивая в себя воду. Мы с Васей засучили рукава и стали наводить порядок.

Ужинали на кухне. Все были усталые и потому молчаливые. И хотя наедаться перед сном не рекомендуется, мы пренебрегли этим и съели сначала холодец с чесноком, потом борщ с говядиной и кашу гречневую с хрустящими шкварками. Запивали квасом. Капитан вдруг стал рассказывать, как в древности фантасты представляли себе межзвездные полеты.

— На звездолете бассейн с подсветкой и вышкой — это обязательно. Парк для прогулок и обязательно пейзаж, уходящий в даль. Рестораны, где хрусталь и золотые вилки. Приглушенная музыка. Считалось, что в космос летят неврастеники, которых надо изящной жизнью отвлечь от мыслей о космосе.

— Надо же?! — сказали мы на это.

Тишка тем временем наелась каши и забралась в свое кресло слева от капитана. Он положил ей руку на голову, погладил. Вопрос прозвучал неожиданно.

— Кто на собаку ошейник надел? — капитан сдвинул в сторону тарелки и посадил перед собой Тишку.

Мы уставились на Тишку. Действительно, шею ее опоясывала повязка из белой, под горностай, шкурки, перехваченная внизу наподобие бантика. Капитан оглядел наши честные недоумевающие лица и стал белым как сметана. Вася снял повязку, пустил ее по рукам. Шкурка была мягкой и сшита чулочком, а вместо нитки — жилка тоненькая. Тут нам совсем не по себе стало: получалось, что мы три земных месяца околачивались на Цедне, а главного не заметили. Главное же всегда и во веки веков — разум.

— Эстеты мы, вот и опозорились. — Капитан гладил Тишку, речь его была отрывистой. — А вот для собаки все равны, что павиан, что свинья на паучьих ножках. Для Тишки тот, кто не несет угрозы, тот и хорош. А нам еще красоту подавай. В нашем понятии. Зря мы их своим пренебрежением обидели. Тех, кто так хорошо шкурки выделывает. Они ведь просто напрашивались на контакт. Для них-то мы, хоть и двуногие, хороши были… А вот Тишка-то с ними общий язык нашла, — капитан вывернул чулочек, оглядел аккуратный шов. — Тишке подарок сделали. Бантиком повязали… Это я не столько вас, это я себя больше казню.

— Капитан, а может, это не они, не эти… скользкие?

— Ну, мы ведь только с ними и избегали общения. Немелодично, видишь ли, кричат. Плохо выглядят. А ко всем остальным, — капитан ухватил за крыло увимчика, пролетающего над столом, оглядел его и выпустил, — ко всем остальным — со всей душой. Радовались многообразию животных форм…

О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Мы знали, что на Цедну теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.

По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.

Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко сочетались красота с добротой. Это так естественно — быть добрым, если ты не на привязи.