Глава десятая

Глава десятая

После рейда Венька заехал на работу. Его кабинет на двоих с охотоведом находился на втором этаже здания райадминистрации. Он поднимался по лестнице, придерживая другой рукой, как букетик гвоздик, красную от проступившей сквозь бинт крови кисть. Отвернулся к перилам, пропуская спускавшуюся навстречу молодую женщину в блестящем плаще.

Еще до того, как она сказала в спину «Вень, здравствуй!», отчего-то как там, на водохранилище в момент перед броском катера, пересохли губы и заколотилось сердце.

— Драссте. — Он, не оглянувшись шагнул выше. «Она умерла. «Примите соболезнование связи трагической гибелью вашей дочери Натальи». Ее закопали в землю, засыпали песком, где сосны», — заныл в ухо тот самый армейский комар, что три года назад на посту у складов зудел ему про свинцовые таблетки.

— Ты меня, Вень, не узнаешь? — подняв к нему лицо, спросила женщина.

— Ты откуда? — прижимая к груди руку, как чужую, спросил он.

— Из Плесецка, Вень. — Из-под кожаной черной кепки с узким козырьком обрезанно горела рыжая челка с белой прядью. Картинно обведенные фиолетовые глаза уходили остриями к ушам. В пол-лица кроваво-нагло блестели губы.

Ее взгляд из фиолетовых бойниц упал на окровавленный бинт. Женщина ойкнула:

— Больно, да? — И лакированная маска на ее лице разбежалась трещинками сострадания. Расширенные серые глаза сияли сочувствием и радостью.

— Вень, а чем ты так сильно?

— Бандитская пуля. — Он улыбнулся во все небритое закопченое у костра лицо той гагаринской улыбкой, что она так любила: «Жива она, она жива». Он ухватился здоровой рукой за перила, будто боясь взлететь к побеленному потолку. Обрадовался, как может обрадоваться человек, долгие годы считавший себя убийцей и вдруг встретивший свою жертву живой и веселой.

Они спустились с лестницы, отошли к окну. Большие серые глаза будто целовали его небритое лицо.

— Прости меня, — бесцветным голосом сказала она. — Нашу с тобой любовь я всю изваляла в грязи. Прости!

— Я что. Я ничего. Брось… Жизнь… — Венька спрятал раненую руку под полу куртки. — Говорят, ты к нам насовсем?

— Да. Петра из армии, — она провела пальцем по стеклу сверху в нижний угол рамы, — убрали. Приходила вот на работу устраиваться. В садик воспитательницей. Ты, говорят, на молодой женился. — Не дождавшись ответа, тряхнула челкой. — Детей твоих буду воспитывать. У тебя дети есть, Вениамин Александрович? — На серые ясные глаза пала тень фиолетовых ресниц.

Венька взбежал по лестнице. Толкнул дверь в кабинет. Охотовед, мужчина лет сорока, сидевший за столом, поднял от бумаг голову, прицельно посмотрел на егеря:

— Откуда ты такой веселый, станишник? По лебедям ездили? — И засмеялся.

— С рейда. На Ветлянке были.

— Скажешь, и руку там тебе испортили. Ты зря улыбаешься. — Александр Иванович подвинул телефонный аппарат на край стола. — Тебя с утра два прокурора ищут, обзвонились.

— Ну, Александр Иванович. Сегодня первое апреля, что-ли?

— Ага, декабрь щас тебе будет. — Охотовед рад был возможности отвлечься от своих бумажек. — Танчура твоя раз десять звонила. Курьяков тоже раза три уж звонил. Говорит, как появишься, чтоб срочно с ним связался. Что, кого из крутых зацепили?

— Да еще не знаю.

— Чо ты так цветешь? Она те задаст. Звони! А рука-то чо? Кость цела?

— Я и так щас домой поеду. Протоколы вот возьму.

Во дворе Венька прижал рукой кинувшуюся навстречу Ласку. Чмокнул в холодный нос. Лайка отскочила, фыркнула недовольная необычным для хозяина проявлением чувств.

— Где был? — С порога Танчура ожгла мужа злыми красными глазами.

— На работе. — На лице его еще держалась шалая улыбка.

— Чего ты врешь! — выкрикнула Танчура. — Я тебе на работу сто раз звонила.

— Тань, я в рейде был.

— Врешь и самому аж смешно. Я всю ночь не спала, а он лыбится. — Губы у Танчуры некрасиво кривились, дрожали. Она всхлипнула: — Как дура жду его…

— Тань, ну что ты волну гонишь? В рейде на Ветлянке были. Хочешь, Рассохину позвони, спроси.

— Рассохин твой такой же бабник. Еще кому расскажи, в рейде. А где же рыба? Ты из рейда всегда рыбу привозил. Где?

От вида ее румяного, блестящего от слез злого лица, у Веньки заныла раненая рука.

— Дай, я хоть разденусь, а!

— Ой, где эт тебе так руку?

— Комар укусил.

— Мотаешься по ночам, где ни попадя. Лезешь. Больше всех тебе надо. Тебя, дурака, и посылают.

— Да пошла ты, — вгорячах Венька, сдергивая рукав, зацепил рану. — С порога. Пожрать бы чо дала.

— Где мотался, там пусть тебя и кормят! — В приоткрытую дверь было видно, как Танчура упала лицом в подушку, содрогалась всем телом.

«Как она испугалась, когда увидела руку. Глаза какие стали…»

— будто волной прихлынула давешняя встреча с Натальей, и это мгновенное воспоминание смыло всю злость на Танчуру Он прошел в комнату, присел на кровать, погладил жену по голове:

— А чо поесть-то?

— Голубцы на плите, отозвалась Танчура. — Старалась пораньше.

— Класс. Молодчина. — Венька чмокнул ее в ухо.

Танчура вскинула к мужу мятое зареванное лицо с прилипшей к брови пушинкой:

— Я пока тебя ждала, два раза разогревала.

— Слушай, а чо эт у тебя все лицо в веснушках? — Венька еще раз чмокнул в щеку. — Какие-то веснушки крупные.

— Вень, я рыбы соленой хочу, — по ребячьи надула губы Танчура.

— Где ж тебе ее возьму?

— В гараже там с осени вяленая на проволоке.

— Поем и схожу.

— Я щас хочу. Трудно тебе сбегать.

— Я со вчерашнего дня толком не ел. Приспичило тебе!

— Ты чо, совсем слепой! — Глаза Танчуры опять взялись гневом.

— Соленого хочу. Беременная я!

Венька выскочил в гараж. Долго стоял в темноте. Бетон сквозь резину подошвы леденил голые ступни. Звенели, дробились в сознании два голоса: «На молодой женился… Буду детей твоих воспитывать». «Беременная я!»…