Глава третья

Глава третья

По осени еще, в ноябре, волк и волчица залегли на дневку в густых бурьянах, на дне пересохшего расходившегося широким руслом к озеру оврага. Обвалившийся из-за бугра с неба рев и грохот заставил зверей взметнуться и броситься в разные стороны.

На беду в вертолете сидели охотники. На грязном полу мелко дрожали от вибрации, сочились кровью две горбатые тушки подсвинков. Крик пилота: «Волки!» заставил охотничков побросать стаканы и кинуться к оружию: «Где!?» «Да вон же под нами!» «Стреляйте, какого х…!»

Волчица на махах понеслась к желтой стене камыша, окоймлявшего озеро. Толкавшиеся у раскрытой дверцы полупьяные охотники в слезах, надутых ветром от винтов, стреляли по ней из ружей и карабинов. Волчице оставалось до камышей метров семь, когда заряд картечи перерубил ей хребет…

Волк, как лежал головой к распадку, так и бросился вверх. Загремевшие сзади выстрелы добавили ему ходу. Метров через пятьсот овраг суживался. Обрывистые кручи смущали зверя. Но инстинкт подсказывал ему, что лучше уходить оврагом, чем по открытой степи. Зверь, было, замедлил бег, когда сверху стал быстро накатываться страшный рокот. Он очутился в ловушке. С боков желтели глиной обрывистые стены, сверху налетала, обрушивалась смерть. Волк в страхе бросался на стены, глина осыпалась под лапами, и он раз за разом съезжал на дно. Зеленая ревущая птица зависла над ним. Из открытой дверцы загремели выстрелы. Волк опять запрыгал по дну оврага, ныряя в промоины. Вертолет летел над ним, повторяя извивы оврага. Стрелки у дверцы кричали, материли пилота: «Возьми немного в сторону!» Тот уводил машину в сторону — стрелять мешал край оврага. Но как только в дверце показывался бегущий зверь, открывалась густая пальба. Все это смахивало на убийство в вольере. Зверю некуда было деваться.

Пилот, молодой и азартный, прижимал вертолет к самой земле. Вихри от винта трепали бурьян на склонах, мели палые листья: «Ну, волчок, серый бочок!.. Ну, волчок, погоди…» — сквозь зубы приговаривал пилот. Выстрелы, гремевшие из салона, возбуждали его. Сосредоточившийся на том, как бы не зацепиться за обрыв и не нырнуть в овраг, пилот проморгал момент, когда волк вдруг развернулся и побежал вниз к озеру. Пока он разворачивал свою стальную жабу, зверь стрелой летел под уклон. Бурая шкура сливалась с копившимися на дне сумерками. Стрелки заметили его, когда волк уже достиг устья. Выметнулся на открытое место. Брюхатая ревущая птица догнала, зависла над ним. Застучали выстрелы.

— Дайте, я сам! — Окрик Большого Босса заставил остальных попятиться от двери. Седой толстый мужичок в новеньком камуфляже и жокейской кепке припал на колено, высунул ствол наружу, прицелился.

Первый заряд картечи взметнул землю со снегом слева от отпрыгнувшего зверя. После второго выстрела волк кувыркнулся через спину, будто у него из-под лап на всем ходу выдернули землю.

— Круто!

— Вы ему, Виктор Степаныч, полбашки снесли! Вот это выстрел!» — наперебой, округляя от натуги глаза, кричали, хлопали по плечам Босса, как равного, охотнички.

— А вы как думали. Босс, подрагивая от волнения растянутыми в улыбке губами, радовался удачному выстрелу, как мальчишка.

Обвисая лопастями, вертолет опустился в пяти метрах от зверя. Заряд картечи перебил ему левую переднюю лапу, одна свинцовая горошина вскользь ударила в затылочную кость, прошла под шкурой, оглушив его, и выскочила за ухом.

Сквозь страшную боль в голове волк слышал, как оборвался грохот, приблизились голоса. Зверь затаился, сжался в могучий ком боли и ярости.

— Ну-у, волчок, серый бочок! — Торопясь опередить остальных, пилот первым выпрыгнул из кабины и с лопаткой в руке бросился к волку. Пьяный от азарта погони, он не обратил внимания на плотно прижатые уши зверя.

— Добле…! — сунул лопаткой волку в бок. Страшный рывок заставил его разжать руку и плюхнуться на зад. Волк хватил за черен лопатки, расщепив его, как лучину.

Вид убегавшего волка вернул пилоту голос. Он схватил лопатку и, матерясь, побежал за подранком.

— «Куда-а!», «Стой!», «Падай!», «Ложись!»… — посыпались вслед ему крики схватившихся за ружья стрелков.

— Мудила, падай! Падай, застрелят! — громче всех орал Босс. Он несколько раз вскидывал ружье и опять опускал. Растрепанная фигура «мудилы» оказывалась на линии огня по волку. Когда пилот запыхался и сообразил отбежать в сторону, кто с колена, кто стоя открыли в угон суматошную пальбу. Зверь скрылся в камышах. Несколько человек в горячках сунулись, было, следом, но продраться сквозь стену трехметрового камыша было невозможно.

Пилот, выдабриваясь перед Боссом, долго елозил вертолетом над озером. Вихри от винтов раздували камыш, будто шерсть на теле гигантского животного. Он бы «вытропил» забившегося под кочку подранка, если бы не скорые ноябрьские сумерки. Спасая истекающего кровью зверя, они накрыли парящее на морозе озеро. Луч прожектора белесым столбом вяз в воздухе.

Обессилевший волк вжимался в грязь, дрожал всем телом. Лапа, перебитая выше первого сустава, повисла на сухожильях. Отмирала долго и мучительно. Трехлапый исхудал и ослаб. Голод погнал его ближе к человеческому жилью. Иногда засветло он выходил на свалки, пугая конкурентов-бомжей.

Бескормица толкала волка на самые отчаянные шаги. Так выждав в камышах на том самом озере, когда рыбак насверлил во льду лунки, расставил жерлицы с живцами и ушел, волк выбежал на лед. Схватил короткое удилище зубами и потащил в сторону до тех пор, пока крючок с живцом не выскочил из лунки. Скусил ловко живца, схватил другую жерлицу. На льду запрыгал полуметровый щуренок. Волк схватил его поперек и тут же сожрал. Наутро рыбак долго топтался вокруг валявшихся на гладком льду жерлиц, но так и не понял, кто его обидел. Метельными безлунными ночами, обарывая страх перед возможной засадой, волк ковылял на колхозный скотомогильник. Так он дотянул до весны.

В марте во время гона Трехлапый прибился к залетной волчьей свадьбе. В драке за волчицу вожак крепко порвал его. Волк неделю отлеживался в стоге соломы. Зализывал раны. Лай Ласки, призывные крики и выстрелы егеря подняли Трехлапого с лежки. Худой, клокастый, весь в соломе Трехлапый заковылял по долине. На его след и наткнулась Ласка.

Наступила ночь. После дневной оттепели морозило. В лунном свете провально чернели на белом обтаявшие южные склоны холмов. Волк, как и егерь, слышал по утрам бульканье тетеревов. Он заковылял на холм. В стеклянном воздухе чуткие волчьи ноздри ловили живые запахи земли, оброненного тетеревиного пера. Но сторожкие птицы улетали ночевать в лес на березы.

Лунный свет будил у волка неизъяснимые желания. Трехлапый сел на холме, задрал морду кверху. В желтоватых глазах дробинками взблеснула луна. Из горла вырвался низкий стонущий крик. Волк сидел, распустив по земле широкий хвост, держа навесу обрубок лапы. Сиплые крики переросли в тягучий вой. Приопущенная нижняя челюсть подрагивала от напряжения. С желтых клыков капала слюна. Эхо далекой стаей отзывалось из холмов, разлеталось по лесу, стекало по долине в село.

Этот вой, будто бешеное помело, разметал дворняжек по подворотням, и там, чувствуя за спиной конуру, хозяина, они заходились злобным лаем.

В этом вое не звучали отчаяние и боль. У людей бывалых, кого волчий вой застал ночью в лесу ли, степи, мурашками осыпало спину. Пальцы невольно сжимали ружейные стволы, а в сердце просыпалась гордость за этого одинокого зверя, отчаянно всей ночной вселенной объявлявшего: я выжил, я бросаю вызов жизни и смерти.

Пестрый от пробившегося сквозь ветки лунного луча взбулькнул на березе сторожевой тетерев. В дубняке свинья задрала на ветер грязное седое рыло, принюхалась, хрюкнула. Кабаны-сеголетки перестали чавкать, сбились вокруг матки, тревожно похрюкивая. Запрядала ушами брюхатая зайчиха, но с лежки не вскочила — далеко.

От волчьего воя хвост у Ласки завернулся между ног под брюхо. Но двухлетняя сука не ощутила того ледянящего страха перед волком, как забившиеся в подворотни дворняги. По голосу она учуяла: воет кобель. В ее молодом теле в ту пору бродила самая могучая сила — инстинкт продолжения рода.

Ветерок, тянувший из долины, донес до волка исходивший от Ласки запах, и волчья песнь оборвалась на полуноте. Трехлапый заковылял на этот самый желанный для него зазывный запах.

Когда до Ласки донеслось похрустывание снега под бегущими лапами, шерсть на ее загривке вздыбилась. Трехлапый остановился в двух прыжках от суки. Ласка зарычала, волк отступил, завилял хвостом и вдруг, как чумной кобелишко, опрокинулся на спину, затряс лапами. Пополз к Ласке на брюхе, всем своим видом выражая щенячью радость от встречи. Ласка взбежала повыше, склонив голову и отвалив на сторону калач хвоста, с недоумением глядела на ползущего к ней, гримасничавшего кавалера. Когда он подполз, благосклонно позволила себя обнюхать. В лунном свете лезвием взблеснула волчья улыбка.

С той ночи Трехлапый и Ласка не расставались. Ощущение могучей дикой силы притягивало ее к волку. Трехлапый же от общения с молодой веселой сукой будто обрел вторую молодость.

Дружно накатила весна. По ночам низко с присвистом крыльев тянули косяки уток. Снег оседал, отступал с бугров в низины. Заворочались, зазмеились, загудели овраги. Повылезали из нор суслики, кроты. Загагакала, закрякала на озерах и речках перелетная дичь. Проще стало с добычей.

Трехлапый изощрялся в охотничьих приемах. Однажды Ласка издали наблюдала, как Трехлапый в затоне на мелководье будто сошел с ума. Он высоко подпрыгивал, падал на спину в фонтанах брызг. Бестолково колотил по воде лапами. Табунок крякашей, привлеченный волчьей акробатикой, тянул шеи, плыл к нему. Молодой бойкий селезень оказался совсем близко. Трехлапый взметнулся серой молнией, изумрудный красавец закричал, забил крыльями, перехваченный поперек страшными челюстями…

После пиршества они лежали на солнечном склоне, приминая желтые одуванчики. Ласка вытянулась перед обожателем, вылизывая ему с морды пух. Из долины тянул ветерок. Над холмами колоколили жаворонки. Под солнечными лучами звери дремали, чутко ловя долетавшие от дальнего села рокот машин, голоса. Когда они уходили к ручью, на лежку слетались скворцы. Выдергивали клювами влипшие в землю клочья линялой шерсти, тащили в гнезда.

Волк с каждым днем набирался сил. Бока круглились, шерсть блестела на солнце. Безалаберным щенком он прижимался мордой к земле, приглашая Ласку к игре. Припадая на култышку, носился за ней по проталинам, расшвыривая грязь и топча одуванчики. Соития с сукой, ее любовь полнили волчье сердце безмерной дерзостью. Волк все чаще подолгу стерег глазами темневшие за распадком холмики барсучьих нор.

Волк вспомнил о существовании в отроге долины старого могучего барсука. Раньше Трехлапый не раз подходил к барсучьим норам. Обнюхивал отполированные брюхом матерого зверя лазы. Из теплой глубины норы пряно и густо пахло барсуком. Волк помечал территорию и бежал дальше. Глубоко вдавленные во влажную землю следы, широкий шаг упреждал Трехлапого о силе и свирепости хозяина норы.

Много лет назад барсучонок впервые выбрался из-под земли на белый свет. Пустой сверкающий мир слепил щенка, заставлял прижиматься атласным брюшком к палой листве. Барсучок грел худенькие бочка на солнышке, когда полая вода сорвала речную плотину, разлилась по пойме и затопила взгорок, где жила барсучья семья. Ошпаренный ледяной водой, он вскарабкался на вывернутую ураганом осину, и его понесло вниз по старице. Осину кружило, ударяло о деревья. Над мокрым, намертво впившимся когтями в кору барсучонком кружили и орали вороны, норовя клюнуть в голову. Он задирал вверх грязное рыльце и клацал зубешками, вороны взмывали вверх, обдавая зверька всплесками холода от взмахов крыльев. И не было для него на свете зверя страшнее орущей вороны…

Осину прибило к бобриной плотине. По мокрым ветвям он перебрался на сушу. На солнечном склоне холма вырыл себе нору. Настало время, и он привел самку. И по весне, топча желтоглазые одуванчики, по склону закувыркались похожие на крохотных поросят барсучата. По осени они подросли и вырыли себе норы на соседнем бугре.

В конце ноября, когда земля каменела от мороза и ледяной ветер трепал обмерзшие бурьяны, семья сладко спала глубоко под землей выше водоносного слоя в теплых гнездах из палых листьев и мха.

Барсук спал, лежа на животе, прикрыв голову передними лапами. В забытьи сквозь толстый слой земли до него вдруг донесся стальной звон и грохот, этот грохот приближался, нарастал и вдруг стих у зева норы. Скоро он учуял ядовитый запах выхлопов и окончательно проснулся. До него донеслись человеческие голоса, крики, смех. Земля хрустела и дрожала, раздираемая гигантской лапой с выбеленными до блеска стальными зубьями. Грохот, рев и смрад с каждым ударом лапы все приближался к гнезду на дне норы. Барсук метнулся в боковой отнорок. Но прежде чем выскочить на поверхность, приостановился, привыкая глазами к свету. Кто-то топтался и кашлял у самой норы. Он опять скользнул вниз. В гнездо уже сыпалась сверху земля. Барсук взбегал в разные отнорки, которые вели наружу, но они либо были забиты камнями, либо около них стояли люди. Он кинулся в дальний отнорок, который прорыл уже осенью из зарослей чилиги. Через него он выскочил на поверхность. Бросился бежать, кургузый, жирный, неуклюжий… Как ни был он испуган, но уловил запах самки, раньше его успевшей выскочить через этот же неприметный отнорок. Уже ночью, когда грохочущее, изрыгающее вонь стальное животное, злобно высверкивая страшными белыми огнями, укатило, он нашел по следу самку. Только на третью ночь они насмелились подойти к своим бывшим норам. Среди огромных ям и куч нашли темные лужицы замерзшей крови, которая пахла их детенышами, и навсегда ушли из тех мест. Изломали когти, в кровь разодрали лапы, пытаясь рыть нору в мерзлой земле. Всю зиму мерзли, спасаясь от холода в ометах соломы. И тогда барсук понял, что самое страшное — это скрежет и грохот стальной лапы над норой.

Весной они вырыли новую нору с семью отнорками, и опять по склону забегали шустрые любопытные барсучки. Здесь, вдали от хищного людского глаза, все шло своим извечным чередом. Выросшие барсуки уходили на другие холмы. Заводили свое потомство. Не в пример людям наш барсук жил со своей самкой без измен и сцен ревности. Оба зверя ощущали себя как бы продолжением друг друга. А разве можно вредить части самого себя?

Однажды в сумерках перед вечерней охотой самка выползла из норы. Вскоре глухо бумкнул выстрел. В нору к барсуку донеслись крики и стоны раненой самки. Он выскочил наружу. Самка кувыркалась, пятная траву кровью. От дальних деревьев к ней бежал человек. В лунном свете в руках поблескивал ствол ружья.

Барсук бросился к самке. Человеку же показалось что зверь бежит на него. Он в испуге вскинул ружье. Тем временем барсук схватил зубами самку и волоком затащил в нору.

Всю зиму самка болела и к весне, когда уже начали таять снега, сдохла. Барсук остался один.

… Зарождавшаяся в Ласке новая жизнь будила в ней дикий голод. Мышей и сусликов, которых ловил Трехлапый, Ласка проглатывала мгновенно. Разгрызала и съедала суслиные головы. Она все чаще порывалась уйти в деревню. Трехлапый догонял ее, теснил к холмам. И опять они часами нежились на подветренных склонах. Ласка взлаивала в дреме, сучила лапами. Голод мучил ее все жестче.

В предутренних сумерках на восходе солнца Трехлапый уковылял в долину. Подкрался с подветренной стороны от барсучьей норы и залег в бурьянах. Он видел, как из-под земли вынырнула узкорылая белесая голова с темными полосами вдоль морды. Барсук сторожко и долго оглядывал окрестности, прислушивался. Волку хорошо было видно, как темная глыбистая туша выбралась на поверхность, заковыляла к зарослям торна. По дороге барсук ковырял рылом землю. Лопал личинок, придавил лапой лягушку, зачавкал.

Волк прокрался к серевшим барсучьим накопам, отрезая жертве путь к норе. Залег в ложбинке. Несколько раз тявкнул. Барсук вскинул голову и замер. Он не уловил, откуда донесся этот звук смертельной опасности. Волк тявкнул еще раз. Барсук, подкидывая зад, помчался к норе. На бегу он не заметил, как шевельнулись метелки бурьяна, когда волк подался назад, оседая на задние лапы. Трехлапый готовился броситься на жертву со спины и впиться в загривок. Запах опасности ударил барсуку в ноздри, когда его отделяло от засады расстояние в один прыжок. Барсук только и успел развернуться навстречу врагу, вскинул рыло, разинул в налипших белых личинках пасть, зашипел. Волк прыгнул на изготовившегося врага, но оскользнулся и, чертя обрубком лапы по влажной земле, ткнулся мордой в землю перед барсуком. Худой и голодный после зимней спячки зверь среагировал мгновенно. Его мощные челюсти сомкнулись на шее волка. Трехлапый протащил впившегося в шею зверя вперед, пытаясь сбросить. Но барсук не отпускал. Густая шерсть и толстая шкура пока защищали волка от клыков. Волк возил барсука по земле. Пятился назад, бросался в стороны. Барсук чуял, если он даст напавшему вырваться, тот загрызет. Ужас и ярость превратили его челюсти в стальной капкан. Передавленные шейные артерии лишали волка сил. Белые всплески в его глазах сменились тоскливой теменью.

Ласка с холма углядела эту схватку. На крутяке перекувыркнувшись через голову, она скатилась вниз. С ходу бросилась на барсука. Хватнула за ляжку.

Барсук с испугу разжал челюсти, огрызнулся на суку, Ласка отскочила. Барсук метнулся к норе. Трехлапый кинулся наперерез сбоку. Ударил грудью. Барсук опрокинулся, выказав беловатое, мокрое от росы брюхо. Трехлапый извернулся, уходя от страшных когтей, и ударил барсука клыками по горлу. Вгрызся, ломая хрящ и уже не чуя, как когти врага раздирают ему бок.

Барсучья кровь на взрытой земле смешалась с волчьей. Рядом прыгала, заходилась лаем Ласка.

Барсук долго дергался в предсмертной агонии, волк победно вскинул испачканную кровью морду, приглашая суку отпробовать горячей крови.

Рокот трактора со стороны озера заставил зверей насторожиться. Трехлапый пятясь, волоком оттащил барсука в бурьяны.

Они отбежали вверх по долине. Затаились в бурьянах. Трактор пророкотал по низине и скрылся за бугром. Сука долго вылизывала Трехпалому разодранный бок. Когда они вернулись к добыче, над бурьянами взвилась стая ворон, успевшая выклевать мертвому зверю глаз. Нахватавшись мяса, пара отлеживалась тут же в бурьянах, ночью ходили на водопой к озеру. Иногда днем, мучимые жаждой, спускались к ручью в овражек. Уходили в холмы. Сука старательно зализывала раны на боку и морде Трехпалого. Зверь сладко жмурился, подставлял раненые места.

На селе рокотали трактора. Ветром доносило голоса. Трехлапый, обеспокоенный шумом, норовил увести суку подальше. Ласка же все чаще вспоминала хозяйский голос, двор. Ею овладевало беспокойство. Они кружили и кружили в окрестностях сел. Как-то набежали на вытаявшие из снега рукавицы. Волк далеко обошел их стороной. Ласка подбежала. Долго обнюхивала, виляла хвостом. Потом легла около. Трехлапый побежал, было, дальше, но скоро вернулся. Култыхая, приблизился к суке. От рукавиц слабо пахло человеком. Волк отбежал. Подчиняясь его зовущему взгляду, сука затрусила следом.