ПОВЕСТКА

В тот июньский вечер Рита вернулась из прачечной поздно, ещё позже, чем всегда. Рита очень устала, опухшие ноги неохотно слушались её. Она работала в прачечной целыми днями. В больших глубоких котлах булькала серая вода, покрытая крупными пузырями. Бельё медленно ворочалось, как живое, но Рита хорошо знала: никакое оно не живое, обыкновенные рубахи и штаны. Их приходилось своими руками наваливать в котлы, потом вытаскивать оттуда, хотя от воды штаны и рубахи становились тяжёлыми и непослушными.

После блокадной зимы Рита быстро уставала. Она была слаба, но никому не говорила об этом. Разве другим легче, разве у других сохранилось больше сил?

Все работали, и не по восемь часов, как до войны, а по двенадцать или ещё больше — пока не сделают того, что нужно сегодня. Всякая работа в блокадном Ленинграде была важной, всякая работа была фронтовой.

Рита медленно шла по пустынным улицам, привычно слушала отдалённый грохот рвущихся снарядов. Потом грохот усилился, стал совсем близким, он накатился на улицы, по которым лежал её путь. Рита ускорила шаг, и тут её остановила женщина с повязкой на рукаве.

— В укрытие! Не слышишь, что ли? — строго сказала женщина и потащила Риту под арку ворот.

— Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение транспорта прекратить! Населению укрыться! — Повторяла уже в который раз серая труба громкоговорителя.

— Вот ещё, укрываться! — сказала Рита. — Не первый день стреляют, кажется, давно привыкли.

Несколько разрывов раздалось почти рядом. Один снаряд попал в дом напротив. На мостовую посыпались кирпичи, зазвенели остатки стёкол в давно разбитых окнах.

— Туда! — крикнула женщина. — Надо помочь людям.

Они побежали через улицу к дому, над которым поднималось густое, тяжёлое облако розово-серой пыли.

— Жертвы есть? — запыхавшись, спросила женщина у дежурной по дому.

— Не должно быть на этот раз, — сказала дежурная. — В пятый этаж угодило, а наверху никто не живёт. Всех переселили вниз. Там всё-таки, сама знаешь, опасность меньше.

— Ну, хорошо, — сказала женщина с повязкой и повернулась к Рите:

— А ты, девонька, такие слова брось — «ещё укрываться, привыкли». Ранит тебя или убьёт зря, кому выгода? Одним фашистам. Так мы им, кажется, не собираемся помогать.

Она не позволила Рите уйти, пока не прекратился обстрел. Поэтому Рита и пришла домой так поздно. Привычно вставила ключ в круглую сердцевину дверного замка и вдруг заметила, что в дырочках почтового ящика что-то белеет.

«Неужели письмо?» — У неё замерло сердце. Блокадная почта давно не приносила ей писем. Пальцы дрожали, когда она открывала ящик. Кто знал, какую весть несёт письмо?

В ту военную пору белые треугольнички очень часто служили вестниками несчастья, сообщали о гибели родных и близких. Рита многих потеряла за страшную блокадную зиму. Последним она лишилась отца. Он не захотел уехать из Ленинграда, работал на заводе, делал снаряды для фронта. Так и умер у станка.

В ящике была повестка: «Районный военный комиссариат просит Вас с получением сего явиться по адресу…»

Рита перечитала адрес: улица Рубинштейна № 40. Она хорошо знала этот дом. Прежде там помещался клуб служебного собаководства, и Рита в нём постоянно бывала. Но что там делать сейчас?

У себя в комнате Рита подошла к столу, взяла старенький примус и поболтала им. Заплескался керосин. Рита обрадовалась — можно согреть чайник. Подкачала примус, вытащила из сумки противогаза, которую постоянно носила на боку, кусок хлеба — остаток дневного пайка. И стала его жарить. Хлеб был уже настоящий, не тот, что ели в минувшую зиму, когда в него подмешивали и опилки, и пыль, сметённую со стен бывших мучных складов. Теперь через Ладогу в Ленинград под носом у фашистских войск везли продовольствие — зимой по льду, летом на пароходах и баржах…

Рита жевала горячие ломтики, запивала дымящимся кипятком и думала о повестке, о доме на улице Рубинштейна.