Стая Одинокого Ветра-7
Стая Одинокого Ветра-7
Но если вы говорите нам,
наши боги теперь мертвы,
пусть мы теперь умрем,
пусть мы теперь погибнем,
ибо теперь наши боги мертвы…
Науатльские мудрецы — испанским миссионерам, 1524 г.
Я проснулся от шума. Во дворе разворачивалась машина. Здесь? Ночью? Тут и днем-то они редко бывают. Не понравилось мне это. И правильно не понравилось.
…На пороге стояла… Светка.
— Ты здоровый? — Я еще ее терпеть не мог и потому, что она сроду не здоровалась. Поебать — кто ты. Ни здрасьте, ни до свидания. Чума.
— В каком смысле?
— Васька в реанимации. Кровь нужна… Сегодня пил?
У меня рухнуло вниз сердце.
— Да нет. А что случилось?
— Под машину попал, пьяный. Блядь, говорила я вам, допьетесь, скоты!
— Группа у него какая?
— А у тебя какая?
— Третья.
— А резус не ебанутый у тебя?
— Да нормальный у меня резус! Положительный.
Ну, чума!
— Пойдет. Быстро в машину!
…В машине Светка на ходу потрошила свой роскошный кожаный органайзер, выискивая адреса и телефоны. Шофер напряженно молчал, не отрывая глаз от дороги. Несколько раз мы останавливались, она выскакивала, матерясь и скрипя зубами, и исчезала в дверях домов. Чаще она возвращалась ни с чем. Но еще пару доноров эта вампирша вбила в машину пинками. С тех пор я уважаю ее. Чума.
Кровь моя напрямую не подошла. Но для плазмы или там еще чего годилась. Вообще, на плазму берут днем — это не срочно. Но Светка сказала, что лично отхуярит каждого по отдельности, если с меня сейчас не сольют столько крови, сколько я смогу выдержать. Никто не решился ничего сказать. Чума не принимала никаких возражений. Она просто приказывала. Когда я вышел в коридор, придерживая правой рукой левую, Светка стояла у мраморной колонны и зло плакала — молча и мощно. Ни одного звука — только скрип зубов. Увидев меня, она вытерла платком свое породистое лицо и подошла ко мне.
— Голова не кружится?
Я не верил своим ушам. Тон был очень даже дружеский. И без матов.
— Да нет. Расскажи, что случилось-то?
— Он вышел из общежития. Кстати, я еще эту суку…
— Да ладно, ты о нем…
— А что о нем? Пошел за очередным пузырем, там, ты помнишь, можно вокруг обойти, а можно на горку подняться. Он поднялся. И заскользил вниз. Влетел прямо под «девятку». Никто не виноват. Кроме него, дурака. Перелом таза, ребер, черепно-мозговая. Вылечу — убью.
Последняя фраза поразила даже ее саму. Она засмеялась. И я вдруг увидел перед собой женщину изумительной, нечеловеческой красоты… и понял — почему Вася на ней женился. Для меня это всегда было неразрешимой загадкой. — Сейчас, подожди меня. Я схожу спрошу — что там у него. Доживет до утра или нет… — она сунула мне свою сумку.
— Подержи пока. И иди в машину…
…Измученный шофер спал, запрокинув голову и широко открыв рот. В полуоткрытых его глазах светились белки. Он вздрогнул от моего стука по стеклу окна и вцепился в баранку, как лемур. Потом, посмотрев на меня краем глаза, облегченно выдохнул.
— Я уж думал — она.
— А что, страшно? — спросил я, захлопнув дверь.
— Не говори. Ты ее вечером не видел. А я видел.
— Ты давно у нее работаешь? — спросил я.
— Вообще, в ихней фирме уже полгода. А ее я месяц вожу.
— Уходить не собираешься?
— Нет, — с непонятной гордостью сказал шофер, — не собираюсь.
Дверь открылась и в машину полезла Светка.
— Доживет, — успокоено сказала она. — Пусть, блядь, попробует не дожить! Хоронить буду лично!
— Ну ты уж… совсем озверела, — сказал я, полный иронии.
— Ну-ка, там, возле тебя, сумка. Дай-ка ее сюда. — Светка сняла шапку и взъерошила себе волосы двумя руками. На приборной панели горели часики с иероглифами и цифрами. «4:10 AM». Светка щелкнула по ним холеным ногтем.
— Ни хрена себе. Спать-то я буду сегодня, нет? Алексей, где наша фанерка? Порежь-ка…
Я подал ей тяжелую кожаную сумку, в которой что-то перекатывалось и звякало. Светка перехватила ее, поставила к себе на колени и стала там рыться. Достала батон, колбасу, кусок сыра. Для шофера это было, видать, уже в порядке вещей и он вытащил откуда-то небольшой кусок ламинированной фанеры. Стал резать все крупными кусками, покачивая головой от недосыпания.
— Водки у меня нет, красного вина тоже, кровь мы тебе коньяком восстановим… Не против?
— Нет, не против. — Я принял от нее мельхиоровый стаканчик с коричневой жидкостью. — А ты, Света?
— Ну и я… А то свалюсь сейчас. Пей быстрее — стакан второй не могу найти, укатился куда-то.
Мы выпили по очереди два раза. Светка рвала бутерброды не хуже Карата, видно было, что давно не ела. Алексей тоже умял пару бутеров и выпил минералки. За окном было муторно, летел снег. Поземка тащила по сугробу мятый полиэтиленовый пакет. Мы сидели, как космонавты, такие одинокие — каждый сам по себе — и нужные, и ненужные одновременно. В такое время пить очень странно. Организм мой вежливо постучался изнутри, не услышал ответа, пожал плечами и уложил коньяк куда надо. А поспать нельзя, спросил он? Пока нет, ответил я. А когда будет можно, спросил он. Ночью, сказал я. А, пардон, сейчас что, спросил организм. А сейчас я с дамой. А, решил организм, секс то есть. С дамой, назидательно сказал я, это не всегда секс. Ни хуя себе, сказал организм, тогда давай еще бутер. Это можно, сказал я.
— Я, Алкаш, Ваську на свадьбе какой-то увидела. Глаза у него темные, смотрят ласково, и улыбаются. Увидел меня — танцевать пригласил. А я злая, неприступная такая. По жизни, понимаешь. Ко мне мужики всегда липли. А я же умная. Я же сильная. Единственный ребенок в семье. Какой я еще могла быть? Васька тогда второй раз женат был. И ребенок у него. Как так получилось? Танцуем с ним, а он смотрит мне в глаза и улыбается. Потом спрашивает — ты всегда такая хмурая. Я говорю — нет, я еще какая веселая. И тут — драка. Чего там будущие родственники не поделили — не знаю. Ничего понять невозможно. Бьют кого-то, и достается вдруг мне. Я чью-то морду режу вдоль и поперек маникюром, а Васька сходу крошит всех подряд, выдирает меня из толпы и уносит на руках. На глазах у жены. А массовик музыку не остановил. Умница. Веселый массовик был. Но, слава богу, улеглось там все. Жены, дамы на руках у кавалеров повисли, мировую распили, дрались уже потом только на улице. Прогресс. А Васька отнес меня в коридор и начал целовать. Режу и его вдоль и поперек. Я, Алкаш, 85 килограмм вешу. Я и без ногтей могу. Тут жена его появляется в дверях. У этой еще хлеще маникюр. Вообще расписала его под хохлому. Короче, ухожу я с этой свадьбы куда глаза глядят.
Я вдруг вспомнил: «А Ленка была здоровая, как лошадь»… И привиделся мне смысл…
— Четыре ногтя сломала. Хотя, ты этого не поймешь… не мужского это ума дело. Сижу два дня дома, синяк зализываю. Злая как кобра. Заявляется. На лице — крестики-нолики. Как узнал, где живу? Белые розы, шампанское. Спрашиваю — а жена? Ничего, говорит, здорова… Я говорю, сейчас тебя убью, я тебя не об этом спрашиваю. Танцевать, Алкаш, это одно, а при живой жене к другой женщине с белыми розами приходить — это совсем другое. Мне, Алкаш, эти сопли Санта-Барбаровские ни к чему. Либо ты со мной, либо ты с ней. Либо я тебя на части, на фашистский знак и на хуй с пятого этажа. Адюльтер он мне тут пихает. В общем, цветами по той же роже еще раз. Розы — не гладиолусы. Там шипы вмонтированы. Для таких случаев специально. Да вы что, говорит Вася, охуели? Да я в той драке столько повреждений не получил, сколько от любимых женщин. От каких, говорю? И остатками букета еще добавила… Давай-ка я тебе еще налью, Алкаш. Держи. И себе тоже. — она выпила стаканчик, не закусывая. — И тут он смеяться начал. Стоит и ржет, как конь. Морда — как семипалатинский полигон — живого места нет. И кровь капает. В, общем, пошла за ватой. Оттерла его и выперла. Месяц его не было. А я в гору в это время шла. Карьера, то, се. И заявляется он через месяц в мой кабинет уже без цветов. Под вечер. Я, говорит, пришел на тебе жениться… Я гляжу — под руками ничего такого нет. Одна канцелярия. А сама про него весь месяц думала. Потому и в гору пошла. 24 часа в работе. Спала в кресле. Чтобы не лез мне в мозги своими розами. Хватаю пепельницу. И ставлю ее на стол опять. Ну сил не было — устала. Садись, говорю, сволочь. Закуривай. Слушаю… Дура, согласна. Но как хочется, Алкаш, иногда быть дурой!!!! Все, Алексей, поехали… На базу, Алкаша отвезем и назад.
…Когда я подходил уже к бараку, передняя дверь машины открылась и Светка весело крикнула:
— Эй, Алкаш, знаешь, почему у нас с ним детей не было?
— Почему?
— Потому что еще будут! Бывай! — и они уехали. Светка сама не заметила. Она первый раз в жизни попрощалась со мной по-человечески. «Бывай»… Чума.
Я не стал сразу заходить. Я выпустил из тамбура Карата, вытащил из кармана сигарету и стал смотреть на звезды. Карат соскучился и все прыгал вокруг меня.
— Пошли-ка в лес.
…В лесу, продравшись сквозь все нарастающие сугробы, я смахнул со своего любимого пенька снег, сел и закурил. Карат полазил немного по окрестным сугробам и прибежал обратно. Было тихо. Я не был пьян. Я не засыпал. Я все время думал — как там Вася. Но все равно вспомнил: «Напиши мне письмо, Одинокий Ветер»…
…Есть такой вид японского искусства — напыление рисунков порошками разного цвета. Картина живет несколько минут. А создаваться она может часами. Когда я узнал об этом, сначала подумал — сколько же шедевров ушли безвозвратно. А потом вспомнил, что образы в наших сердцах живут вечно. И гораздо важнее впечатление от рисунка, чем сам рисунок. Абсолютно не важно, что срезанный цветок увядает. Умирая, он рождает воспоминания. Образ цветка переживает сам цветок в тысячи раз. Порошковая картина. Короткий праздник.
Я создаю подобные вещи. Я создаю дни, часы, взгляды, слова, ночи, ощущения, сезоны, периоды жизни. Я бесконечно богат ими. Я сочиняю свою и чужие жизни и если мне это удается — я счастлив. Я долго учился. Я сломался на этом.
Я — не каменный. Меняется мир — меняюсь и я. Это — как полет над водопадом. Бесконечный риск и бесконечное блаженство. Я легко и с удовольствием расту и разрушаюсь. Я легко и с удовольствием беру в свой полет других людей. Тех, кого приносит ко мне мутная река судьбы. Так появилась ТЫ. Может быть, ты — мое лучшее творение. Может быть, я — твое лучшее творение. За то время, пока я тебя знаю, мы оба изменились. Мы создали изящный, плывущий, объемный рисунок. Мы создали песню внутри нас. Мы создали праздник.
Похвали меня за это, если считаешь нужным.
Имя твое — мягкое, шелковистое слово, оно теплое, как шепот, как дыхание. «А я его оттаивал и дышал на него, я в него вслушивался и не знал я сладу с ним». Так говорил, умирая, Павел Васильев, святой и грешник. Теперь он вечен, как та картина из мелко растертого порошка, а попросту — пыли. Быть — минуту, жить — вечно, так ли уж это трудно? Создай свой мир и потряси его.
И еще я хочу сказать тебе. Если ты хочешь подойти ко мне, а препятствие живет только внутри тебя самой — есть только одно средство. Не надо рыть колодец — вода рядом. Если я кажусь далеким — это я только кажусь таким. Это древняя привычка, дурацкая моя привычка жить не исполнением желания, а самим желанием. И я все-все вижу. И я все-все чувствую. И я все-все хочу. Не надо оставлять все на последнюю минуту. Она может не наступить. Иногда, когда я рядом с тобой, во мне просто туман от нежности к тебе. А когда я вижу твои глаза, которые говорят больше, чем ты, наверное, предполагаешь, то я понимаю, что между нами — только мы. Барьер из цветного порошка, давно проглоченный ветром. Вся эта жизнь, со всеми ее благами не стоит ни гроша, но если есть Грустная Лиса и есть Одинокий Ветер, то она стоит смерти.
Похвали меня за это, если считаешь нужным…
…Издалека, вытягивая душу, маня, чаруя, извергая тоску миллиарда лет послышался сначала один только мелодичный вой. Он не умолкал долго, переливаясь, как ртуть, колеблясь в морозном воздухе, дробясь на созвездья. Потом на него наложился другой, более высокий. Потом третий, хрипловатый, с кровавыми нотками. Потом еще и еще один. Потом голоса слились в одну чудовищную симфонию под огромной луной. В этом бесконечном вое жили голоса расстрелянных, отравленных, утопленных, зарезанных, сожженных заживо и съеденных людьми собак. В этой музыке, вызывающей ужас и восхищение, я услышал нежность и теплоту крови, струящейся из горла на снег. Я увидел облака, состоящие из одних четвероногих призраков. Я почувствовал голодное дыхание на своей шее. Я прикоснулся к сердцу Анубиса… Хор звучал так, что разбудил, наверное, весь городок. Потом, издалека, из места, где живут люди, какой-то одинокий пес ответил стальным, дрожащим воем. Потом яростно завыли еще несколько городских собак, еще, еще и еще. Голос смерти множился с каждым мгновением. Он вырастал, как снежный ком. В этой песню включился Карат, запрокидывая назад светящуюся голову, Грей, которого я услышал и с трудом узнал его голос. Все жившие когда-то, все мертвые, все нерожденные, все будущие собаки грядущего мира пели, исторгая из себя древнюю смесь любви и ненависти к человеку. Вой невероятной, чудовищной силы прекратился так же неожиданно, как и начался. Только звенящая тишина осталась в воздухе. И растаяли в нем несколько далеких, испуганных выстрелов — жалких и торопливых…
Я сидел, оглушенный этой музыкой. Я смотрел на Карата совсем другими глазами. Когда он перестал светиться — я протянул к нему руку. И почувствовал холодный нос.
«Скажи мне — кто вы?»
«Вы не поймете… вы просто люди. Вы не поймете. Мы любим и ненавидим вас».
«Вы — наше проклятие…»
«Вы — наше проклятие…»
«Мы всегда будем вместе…»
«Мы всегда будем вместе…»
«Пока не погаснет солнце…»
«Пока не погаснет солнце…»
«Смерти нет…»
«Смерти нет…»
«Я слышал это сейчас…»
«Ты слышал это сейчас…»