Глава 7

Глава 7

Дальнейшие соревнования в Бейсайдском выставочном центре сводились к состязанию в том, кто больше сожалеет об убийстве Сиси: участники, чьи победы не засчитаны, участники, так и не ступившие на ринг, или сотрудники Американского и Масконометского клубов собаководства, которым еще предстояло разбираться с жалобами и заниматься писаниной, связанной с сорвавшейся выставкой.

Выставлявшие своих собак на испытаниях по послушанию вели себя прилично и с достоинством. Мы привыкли смиряться с неизбежностью. Утром, в день открытия выставки, у суки начинается пустовка. Ее можно выставлять по экстерьеру, но никак не по курсу общей дрессировки. Или во время длительной укладки, секунды за две до того момента, когда до заветных двух сотен (идеальный счет) вам осталось три-четыре балла, хрипучий громкоговоритель разражается очередным напоминанием о том, что курение разрешено только в специально отведенных местах, и ваша собака взмывает в воздух, как будто ее током ударило.

— Знаю, знаю, — сказала Фейс. — Это всего лишь собачья выставка. Будут и другие. Но все-таки чертовски досадно.

— Шшш! Здесь ее муж, — сказала я. — У него очень расстроенный вид.

Из коридора, ведущего в столовые, появился растерянный Квигли, рядом с ним шел его сын, а сразу за ними еще один мужчина, в котором я сразу признала полицейского. Я никогда не видела бедного малого без Сиси. Без нее он выглядел не странным, а просто вялым и словно побитым.

— Наверное, он вздохнул с облегчением. Уверена, что она была для него немалой обузой, — сказала Фейс. — Ты знаешь, какие гадости она про меня рассказывала.

Я не придавала этому особого значения. Те, кто участвует в соревнованиях по экстерьеру, часто говорят друг о друге самые ужасные вещи. И жалуются на чужое вранье.

— Да, — сказала я. — Ты говорила.

— А Либби! Ты не поверишь, но чего только она не говорила про Либби!

— Думаю, между ними было что-то вроде соревнования.

— Что было — так это невероятная зависть. Я имею в виду, что Сиси просто не могла с ней соревноваться. Ее муж — аптекарь, а Либби получила от Мими Николз незаполненный чек. Посмотри любой журнал или информационный бюллетень, и ты найдешь там рекламу. Спасибо, судья такой-то! Говори что угодно, но судьи, видишь ли, их тоже читают. Голова от них не болит.

Фейс имела в виду вкладки на целый разворот в журналах или проспектах, посвященных отдельным породам, которые поступают к судьям Американского клуба собаководства.

Наверху вкладки помещена снятая на выставке фотография вожатого, собаки и судьи; судья держит в руке ленты и улыбается. Внизу — кличка собаки, набранная крупным полужирным шрифтом, далее может быть помещена родословная и нечто в духе «Бизи Лиззи мистера Собакера» набрала на пять баллов больше, чем нужно. Спасибо, судья такой-то!». Когда Мими Николз наняла Либби Ноулз вожатой к своим пойнтерам, она приобрела профессионала, который знает все тонкости и уловки и, как сказала Фейс, понимает, что голова от них не болит. Карман, тот действительно страдает.

— И разумеется, — продолжала Фейс, — Либби может поехать куда угодно, а Сиси приходилось таскаться в разбитом рыдване, искать дешевый мотель и надеяться, что ее машина не развалится на обратном пути. Как я догадываюсь, работать вожатым на Мими Николз — значит иметь неограниченные возможности. К тому же, скажу тебе, она понятия не имеет, что обычно должны и что не должны делать вожатые, и Либби не имеет ни малейшего намерения ей об этом сообщать. Скажу тебе, что она практически получила работу на полную катушку. Да еще с возможностью подработать. И ни в чем никаких ограничений. Представляешь? Я имею в виду, что она может делать буквально все.

— С этим не только Сиси, но и кому угодно было бы трудно смириться, — сказала я. — Это несправедливо.

— Вся жизнь несправедлива.

— Да, — сказала я. — И все же я не понимаю, как это могло случиться здесь.

— Этого никто не понимает.

— Но послушай, Фейс, кругом были тысячи людей. Сколько здесь народу? Сколько собак было зарегистрировано? Что-то вроде тысячи девятисот? Не знаю, сколько это человек, но если считать всех владельцев, вожатых, зрителей? Плюс работники выставки, обслуживающий персонал, продавцы? Как случилось, что никто из них ничего не видел?

— Может, она курила украдкой? — сказала Фейс. — Она всегда это делала. Скрючилась где-нибудь между клетей. Она вечно пускала дым прямо в морды собакам. Кроме всего прочего, это же собачья выставка. На людей здесь никто не смотрит.

— Деньги не возвращаются? - На кричащей женщине было платье в ярко-красный цветочек. Оно плотно обтягивало ее могучую грудь, к которой она прижимала ошарашенного лхасского терьера. — Что значит «не возвращаются», черт возьми?

Ее мишень, пожилой мужчина в сером костюме со значком работника выставки на лацкане пиджака, спокойно прочел ей один из параграфов каталога выставки. По его тону чувствовалось, что он уже не раз читал вслух тот же фрагмент недовольным участникам.

— «Если по причине бесчинств, общественных беспорядков или действий, не поддающихся контролю со стороны руководства, выставка не может быть открыта или продолжена, плата за вход не возвращается». Извините, — добавил он от себя.

— Двадцать долларов за него и двадцать за суку! — кричала ему женщина.

— Мне очень жаль, — сказал он. — На всех выставках правила одинаковы.

— Сорок долларов! Это несправедливо.

— Вся жизнь несправедлива, — сказала я женщине.

Она в недоумении уставилась на меня.

— Пошли, Рауди, — сказала я. — Уйдем отсюда.

Но ушли мы не так быстро, как хотелось бы. Бак, который редко прибегает к людской помощи, но иногда призывает меня на службу на том основании, что я по-прежнему остаюсь одним из его щенков, сворачивал свой стенд и укладывался.

— Ты уверен, что поступаешь правильно? Ты не думаешь, что тебе следовало бы все оставить как есть? По-моему, от тебя ждут именно этого.

— Они сделали много снимков, — сказал он. — Представляешь, что было бы, задержи они здесь все клети, а с ними и половину собак?

Здесь застряло бы множество людей, выставлявших не одну собаку, а нескольких. Некоторые, конечно, сумели бы погрузить своих питомцев в автофургоны, но далеко не все. Большинство выставочных собак привыкли путешествовать в клетях и, оказавшись на свободе, непременно сцепились бы друг с другом.

— Да, — сказала я. — Догадываюсь. Кроме того, люди не могли бы оставить свои вещи. Ведь им пришлось бы возвращаться за ними. Это был бы кошмар.

Если вы никогда не бывали на большой выставке собак, то не поверите, сколько всякой всячины помимо собак и клетей привозят с собой люди. Некоторые участники, скажем из Нью-Йорка, просто не могли бы уехать домой с тремя собаками, с тем чтобы через неделю вернуться за своими клетями, столами, складными стульями, фенами для сушки шерсти, коробками, холодильниками, которые, по мнению некоторых, составляют лишь минимум необходимого оборудования.

— Это уже кошмар, — сказал Бак. — Просто ужасно. Выставка собак — самое мирное место на Божьей зеленой земле. Можно ждать немного здоровой соревновательности, немного мелкой пикировки, но только не такого. Несчастная глупая женщина. Конечно, ignoramus[3]. Знаешь, как она назвала Клайда? — Его большое лицо покрылось морщинками удовольствия. — «Кровожадным»!

Клайд беспокойно ходил взад и вперед на длинном поводке, но при звуке своего имени, конечно, а не эпитета насторожил уши и уставился на моего отца. Волчья собака похожа на растянутого в длину аляскинского маламута, правда, пока вы не поставите их рядом. Если начать сравнивать, то разница станет более чем очевидной. У Рауди были большие лапы, но не чета Клайдовым, а сравнение их открытой пасти ясно говорило о том, что одомашнивание уменьшило волчьи челюсти и зубы. Однако размеры и анатомия не главное. Первым делом в глаза бросалось другое. Толстый пушистый хвост Рауди колыхался у него над спиной, красный язык вывалился из расплывшейся в улыбке пасти, а теплые, счастливые глаза говорили о том, что он ждет от вас чего-то большего, чем дружеское похлопывание по загривку. Опустив хвост и внимательно глядя по сторонам, Клайд, как всегда, был серьезным и настороженным. В глубине души я считала Рауди неугомонным клоуном, который держит себя с достоинством лишь в тех случаях, когда обстоятельства вынуждают его к этому; Клайд же впитал чувство собственного достоинства с молоком матери, и оно никогда не покидало его.

Хоть я и подозревала, что оба они почувствовали изменение общей атмосферы — переход от привычного волнения и возбуждения, характерных для выставочных дней, к нервозности и страху, — Рауди всем своим видом показывал, что относится к этому абсолютно так же, как к завязавшейся поблизости собачьей драке: с полным восторгом, твердой решимостью проложить себе путь в самый центр свары и с непоколебимой уверенностью в том, что в любом случае он окажется на высоте. Боялся он лишь одного — упустить удовольствие. Если бы аляскинские маламуты говорили по-английски, они бы сказали: «Я тоже! Я тоже!» Клайд, со своей стороны, относился к возможным неприятностям как всякий рассудительный волк.

— Клайд нервничает, — сказала я Баку. — Отвези его домой. Я все сделаю.

— С ним все в порядке, — возразил Бак. — Здесь где-то есть пакет с пончиками. Дай ему один.

Клянчить пончики — не слишком достойное поведение, но Клайд и это делал с достоинством. При виде посыпанного сахарной пудрой пончика в моей руке он выпрямился во весь рост, навострил уши и прижал к себе передние лапы, отчего стал похож на гигантского нетерпеливого кролика. Я бросила Рауди собачьего печенья, которое привезла с собой в качестве награды за успешные испытания по послушанию, и протянула пончик Клайду. Так же сдержанно и непринужденно, как гость званого вечера угощается бутербродом с икрой, Клайд раскрыл свою волчью пасть, осторожно взял из моей протянутой руки пончик и проглотил его.

— Ты же знаешь, что пончики ему ужасно вредны, — сказала я Баку. — Не следует ему их давать. Но как тут не дашь?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.