30 октября 1961 года

30 октября 1961 года

В половине седьмого утра мы вошли в Кильский канал. У его западного конца есть маленький городок и большой шлюз. Проходили мы этот шлюз примерно полчаса, взяв на борт немецкого полицейского и датского лоцмана. Полицейский приглядывал, чтобы мы не загрязняли канал: не бросали в него навоз и гнилую солому. В новенькой голубой форме с двумя нашивками на плечах он выглядел очень щеголевато. Мы приятно провели время, болтая о том о сем. И как многие иностранцы, он заставил меня устыдиться: он-то прекрасно говорил по-английски, а я по-немецки не мог и двух слов связать.

Каким наслаждением было скользить по спокойной воде канала! Я стоял на нашей крохотной палубе и разглядывал всевозможные типы судов, которые им пользуются. Увидел я и несколько военных кораблей. Молодые матросы в шапочках набекрень весело махали мне с их палуб.

Берега по сторонам были плоскими. Пашни перемежались рощами, очень красивыми в своем осеннем уборе. Мимо проплывали деревни с прелестными домами — высокие крутые крыши и окошки под самым коньком.

Примерно через шесть часов мы достигли восточного конца канала. Там на борт поднялся какой-то чиновник и проштемпелевал мой паспорт, а потом поставил штамп на мою фамилию в судовой роли, ибо утром меня официально зачислили в команду. Как-то странно было прочесть в конце списка датских фамилий "Джеймс Хэрриот, суперкарго". Я сразу вырос в собственных глазах. Суперкарго! Мне впервые довелось занимать столь звучную должность.

Утром овцы выглядели прекрасно, хотя линкольны все еще хрипло покашливали. Овца с больными глазами почти совсем выздоровела, но хромая овца на поправку не пошла. Она хромала даже сильнее, и у нее поднялась температура. А потому я перевел ее в отдельный загончик и к антибиотическому аэрозолю добавил инъекцию пенициллина. Явно инфекция оказалась более сильной, чем я думал.

Моим постоянным помощником был тот самый матрос, который заговорил со мной в первый вечер. Молодой гигант с льняными волосами и боксерским расплющенным носом, что нисколько не лишало обаятельности его улыбку, Раун обладал на редкость добрым сердцем и очень любил животных. Когда мы водворили хромую овцу в ее новое жилище, он опустился рядом с ней на колени и крепко обнял шею, укутанную густой шерстью. Я заметил, что у него вообще была такая привычка. Особенно неотразимыми для него были массивные бараны породы ромни-марш, напоминавшие, как я уже говорил, больших плюшевых мишек. Лучшего помощника мне не требовалось.

Канал расширялся — мы входили в Балтийское море. Еще виднелся город Киль со множеством судов у причалов. За внушительным памятником немецким солдатам, павшим в первую мировую войну, потянулись пустынные песчаные пляжи, над которыми кое-где прятались летние дачки.

Мы повернули в открытое море, и, отыскав укромный уголок, я занялся подскоками и бегом на месте, решив проделывать такую зарядку каждый день. Простого хождения вверх-вниз по трапам было явно мало, чтобы уравновешивать нильсеновские завтраки, обеды и ужины.

Кроме того, я решил проводить последнюю ежедневную проверку овец в десять вечера вместе с Рауном, чтобы было кому держать животное, которое потребовало бы тщательного осмотра. В этот вечер мне сказали, что Раун стоит на руле, может быть, я поднимусь на мостик? Его скоро сменят.

Качка заметно усилилась, и я выбрался на верхнюю палубу с некоторым трудом. "Вот оно!" — радостно думал я, пробираясь вперед в чернильном мраке, а меня обдавало брызгами, ноги скользили по мокрому настилу, который то и дело уходил из-под них, и мне приходилось хвататься за что попало, лишь бы не упасть.

Кое-как я вскарабкался на мостик, и мной овладела жуть. Днем он выглядел совсем другим! А теперь все окутывала непроницаемая тьма, и прошло много времени, прежде чем мне удалось различить одинокую фигуру у штурвала.

Когда мы с Рауном спустились на нижнюю палубу, я в заключительный раз смазал овце больные глаза и сделал инъекцию пенициллина ее охромевшей товарке. Овец, пытавшихся стоять на ногах, швыряло из стороны в сторону, но чувствовали они себя, казалось, неплохо. Однако я с тревогой подумал, какими найду их утром, — по словам Рауна, капитан сказал, что впереди нас ждет хороший шторм.

— А вы все равно идите выпить со мной пива. — Сказал молодой великан.

— Спасибо, — ответил я. Мы поднялись в салон и расположились там. Взяв у Рауна сигарету "Кэмел", я посмотрел на других членов команды. Все они в противоположность своему темноволосому начальству принадлежали к одному северному типу: густые белокурые волосы, великолепное телосложение, широкие плечи, гигантский рост. Все они были веселыми и очень вежливыми.

Раун на ломаном английском рассказывал мне о себе: ему двадцать восемь лет, в море ходит с четырнадцати, женат, и у него двое детей — совсем еще малыши. Улыбаться он перестал, только когда под конец нагнулся ко мне через стол и потыкал меня в грудь:

— Доктор, в мое последнее плавание мы шли с двумястами коров из Дублина в Любек. А пришли в Любек — пять умерли.

Я присвистнул.

— Скверно! Но разве при них не было ветеринара?

— Нет-нет, — лицо с расплющенным носом стало очень серьезным. Доктора не было. Хорошо, что вы приглядываете за овцами.

Гм, гм! Может быть, я все-таки недаром ем их бутерброды?

Я поблагодарил его, пожелал всем доброй ночи и пошел к себе в каюту. Как раз напротив нее была дверь балкончика на корме. Я уже завел манеру выходить туда, чтобы глотнуть свежего воздуха на сон грядущий. На этот раз там ревел ветер, и окружающая темнота почти сразу же прятала наш пенный след. В вышине мерцали мириады звезд, и я тотчас нашел Большую Медведицу и Полярную звезду. Не требовалось быть опытным навигатором, чтобы определить наш курс. Мы шли прямо на восток.

Писать дневник было затруднительно, потому что каюту все время резко кренило то туда, то сюда. Капитан, видимо, не ошибся: шторм и вправду обещал быть хорошим.