3
3
Отпуску Колобкова закончился. Накануне его отъезда с дачи к брату приехала Маша, чтобы помочь законсервировать дачу на зиму. Вдвоем они убрали посуду, одежду, постельные принадлежности, заколотили ставни крест-накрест досками.
И утром пешком отправились на станцию.
Доехать до станции на автобусе было значительно проще, а по времени много быстрее. Маша так и собиралась сделать, но Колобков уговорил ее идти пешком, напрямик через лес и потом еще полем. Потому что, как он объяснил, Дамка будет нервничать и прыгать в автобус, как уже было однажды, и ему не хотелось бы расстраиваться, переживая это во второй раз. А незнакомой дорогой, уверял он, она далеко не пойдет. Она же трусиха, и там, за лесом, широкое поле, где она прежде вряд ли бывала, еще дальше чужая для нее деревня, кладбище и чужие свирепые деревенские псы. Она испугается и вернется обратно.
Сам Колобков, правда, не слишком верил в то, что говорил. Про себя думал: «Только не автобусом. Это ужасно — снова ее вытолкнуть. Еще раз сделать это я уже не смогу. А в незнакомом месте она испугается. Может быть, испугается…»
Лес уже наполовину осыпался. Высветлился, поредел.
Маша шла впереди, Колобков с чемоданом чуть сзади. Время от времени он оборачивался и приказывал Дамке, чтобы та не смела идти с ними дальше и немедленно возвращалась.
Дамка понимала, что Колобков уезжает. Понимала, что с собой ее не берут, прогоняют, и, чуть отстав, бежала не по тропинке, а сбоку, упрямо и молча, не расстраиваясь и не огорчаясь, как будто считала своим долгом вот так попрощаться с ними, поблагодарить и немного их проводить. Пока они шли лесом, Дамка не отставала и не приближалась, пестрая шубка ее всё так же мелькала среди деревьев шагах в десяти от них.
Когда лес кончился и они вышли в поле, Маша сказала:
— Ты прав. Легла.
Колобков оглянулся и посмотрел.
Дамка лежала у кромки поля, всем своим видом показывая, что долг свой она исполнила. Они их проводила. Как могла и умела, пожелала им счастливого пути. Дальше дороги для нее нет. Это перепаханное поле и то, что там, за ним, необжитое пространство, не ее дом, неизвестная чужая страна. И она вынуждена остаться. Она будет их помнить и ждать.
— Умница, — издали крикнул ей Колобков. — Всё правильно. Весной, надеюсь, увидимся. Счастливо, дружище. Прости. Не поминай лихом.
Он шел через поле и часто оглядывался. Он всё еще не был уверен, что Дамка не переменит своего решения. Что она твердо решила остаться.
Нет, она лежала. Все в той же позе, на животе, вытянув передние лапы. Грустно и одиноко. Светлое пятнышко на рыжей сухой траве, по мере того, как они удалялись, становилось всё меньше. Собачка лежала, смотрела им вслед и не двигалась.
Колобков шел молча. Думал о Дамке.
Прощание у кромки поля растрогало его.
Жалко ее было. И как-то горько на душе. Он чувствовал себя перед ней виноватым. Теперь он уже дважды ее бросил. Ей больно расставаться с ним. Она могла бы его возненавидеть, и была бы права. Но она не станет никого ненавидеть. Он вернется весной, и она ему всё простит. Всё гадкое, скверное она просто не запоминает. Помнит только хорошее. Может быть, он ее идеализирует, но как же это мудро и правильно — не быть злопамятным и простить. Да, он бросил ее. Но не потому, что он холодный и злой эгоист. Так вышло. Такая у него и вокруг жизнь. Иного выхода нет. Всё перепуталось, перемешалось, и поступить так, как ему бы хотелось, он, к сожалению, не может. Оттого что так нескладно у них получилось, ему самому больнее и горше, чем, может быть, ей. И она его поняла. Да-да, хочется верить, что поняла.
«Я благодарен тебе, дружище, что ты меня поняла».
— Между прочим, братец, опаздываем, — сказала Маша. — Наша электричка через семь минут.
Уже виден был край станционной платформы.
Колобков передал чемодан сестре, а сам свернул налево, и торопливо направился к приземистому строению, где продавали билеты.
Маша издали делала руками знаки, чтобы брат поспешил, электричка совсем близко, на подходе.
Колобков пересек пути и, когда поднимался по ступенькам, вдруг остановился и замер.
Наверху, на платформе сидела и ждала его Дамка.
Она тяжело дышала. Грудь ее часто вздымалась, малиновый язык свешивался до самой земли. На изнуренной бегом, горячечной ее морде отражались подобострастие, отчаяние и решимость. Пошевеливая ушами, она участливо и виновато посматривала на него, словно извиняясь за то, что причинила ему беспокойство. Но иначе поступить она не могла.
Сердце у Колобкова упало. Он даже представить себе не мог, каким образом и когда она успела сюда добежать. Это было настолько неожиданно, что он растерялся.
— Маш! — закричал он. — Она здесь! Здесь!
Колобков кричал так, как будто с ним случилось несчастье.
Сестра стояла на платформе и показывала руками, что они непременно опоздают, если он сейчас же не поспешит.
— Скорее! Сюда! Скорее!
Колобков не в состоянии был сдвинуться с места. Он видел Машу, зовущую его, видел головной вагон надвигающейся электрички, невысокую лестницу, край платформы и Дамку, сидящую у его ног, и все никак решить не мог, как ему следует поступить.
— Скорее! — кричала Маша. — Мы опоздаем!
Наконец, словно очнувшись, он нагнулся, схватил Дамку под брюшко, быстро спустился с лестницы, бегом пересек железнодорожные пути и поставил ее на землю.
— Беги! Прочь! — приказал он. — Возвращайся домой!
Перед приближающимся поездом Колобков снова пересек пути и побежал по платформе к вагону, где ждала его Маша.
— Уф, — выдохнул он.
Двери зашипели, сошлись, ударились и затихли.
Поехали.
Колобков забрал у сестры чемодан, пристроил его под сиденьем и приник к окну.
Он высматривал Дамку.
Вот глупенькая, думал он. Зачем-то на станцию примчалась. Теперь обижается на него. Сидит и обижается. Или бежит вдоль путей, облаивая электричку.
Но собачки нигде не было. Она не бежала.
Маша похлопала его по плечу.
Брат отмахнулся.
Маша снова похлопала по плечу:
— Не туда смотришь.
Колобков обернулся.
Маша показывала вниз, под ноги.
Он наклонился и под лавкой, рядом с чемоданом, увидел свою собачку. Свернувшись клубком, она с виноватым видом лежала в уголке. Всё еще шумно и часто дышала, голова ее мелко подрагивала, клонилась книзу после напряженного бега, язык подметал неряшливый пол.
Такого дерзкого, безоглядного, отчаянного поступка Колобков от своей Дамки не ожидал.
— А ну вылезай, — сердито приказал он. — Иди сюда.
Дамка послушно выползла из-под лавки и села у ног его, настороженно повиливая хвостом.
— Нахалка, — возмущенно говорил Колобков, глядя ей прямо в глаза. — Это просто неслыханно. Как ты посмела? Я же тебя бросил. Понимаешь ты это? Бросил. Бессовестная.
Никакого самолюбия. Нет, это невозможно. Я не нахожу слов. Кто тебе сказал, что ты мне нужна? Почему ты решила, что я обязан о тебе заботиться? А? Отвечай! — он взял ее за худые брыла и, журя, потрепал. — Не нужна ты мне в городе, слышишь? Не нужна. Ты только посмотри на себя. На кого ты похожа? С тобой в приличном месте нельзя показаться. Ты же ужасна. Нелепа. Мыться не любишь. Плавать не умеешь… Вот ссажу сейчас на первой же станции… Не понимаю, как тебе это в голову пришло… Почему ты считаешь, что можешь решать за меня?
Дамка переваливала голову с боку на бок и подергивала отгрызанным ухом.
— Маша, — обернулся к сестре Колобков. — Что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Я не знаю, что мне с ней делать, с этой хулиганкой.
Маша смотрела в окно и улыбалась.