ГЛАВА XIII ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЖЕККИ

ГЛАВА XIII

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЖЕККИ

Читателям, вероятно, будет небезынтересно узнать о последнем периоде жизни Джекки, о котором я уже много говорил в предыдущих главах, иллюстрируя ту или иную мысль, тем более, что любопытствующие, надо думать, смогут почерпнуть для себя из этого немало сведений, которые, быть может, помогут сохранить или продлить жизнь не одному четвероногому существу.

Джекки шел двенадцатый год. Однако все его поведение, физическое состояние, казалось, говорили о том, что он собирается опровергнуть старую примету, что после десяти лет собака — уже не собака. У него были целы все зубы, которыми он почти с той же энергией дробил кости, правда, получая их в меньшем количестве. Естественно, что бегал он теперь значительно меньше; но в нем по-прежнему сохранились резвость и та особая жизнерадостность, которые так радуют в здоровом животном. Он, как и раньше, охотно гулял, играл с кошками. И все же часы его жизни были сочтены.

Началось с того, что однажды заметили: он сел спиной к нам (собака этого никогда не делает) и тяжело дышал. А после — стал спать или, вернее, лежать без конца. Утром не вскакивает, когда я встаю, лишь следит глазами.

Сперва мы склонны были объяснять все возрастом: попробовали давать собаке ежедневно по два-три раза пирамеин (пирамидон с кофеином). Пес повеселел. Факт — старческое! — решили мы. Однако пирамеин принес лишь временное улучшение, и когда слабость, вялость стали повторяться изо дня в день, причем вместе с температурой, которую можно было определить по учащенному дыханию, усиливалась и жажда, а соответственно этому падал аппетит и сокращались жизненные проявления собаки, мы встревожились, и я созвонился по телефону с одним видным знакомым специалистом ветеринарии. (Воспользоваться услугами добрейшего Анатолия Игнатьевича Грабя-Мурашко, как прежде, мы уже не могли: он лежал в могиле).

Бегло осмотрев собаку и узнав об ее возрасте, мой ученый знакомец сразу же поинтересовался, нет ли у нее где-либо опухоли. Опухоль у Джекки имелась. Года два назад покойный Анатолий Игнатьевич как-то, поглаживая собаку, нащупал своими чуткими пальцами у Джекки на шее катающееся затвердение величиной с голубиное яйцо. Опасности, по его заключению, она не представляла. «Это блуждающая железа, — объяснил он нам. — Если будет мешать, можно ее вылущить». Но Джекки она не мешала, и мы скоро забыли и думать про нее.

Теперь она оказалась уже с куриное яйцо, если не больше.

— Надо на рентген.

Утром я привез Джекки в ветполиклинику. С нею было связано много воспоминаний, и, когда врачи стали осматривать Джекки, у меня невольно вырвалось:

— Две моих собаки окончили свою жизнь в этой больнице. Не хотел бы, чтоб и третья тоже…

И действительно, в этих стенах трижды оперировали дога Джери, пытаясь спасти его от неумолимого рака, и, увы, тщетно. Сюда же однажды весной привез я Снукки; она уже не держалась на ногах, — все тот же рак душил ее; в то майское утро я в последний раз видел ее в живых… Неужели же у Джекки тоже рак? Что скажут врачи?

Джекки поставили на стол. Сам он не смог запрыгнуть, пришлось подсаживать. Пес немного сопротивлялся, и я нервничал за него. Еще в такси я заметил, что он слегка застонал, когда я сжал ему грудь, пытаясь подсадить, и теперь я боялся лишний раз прикоснуться к нему, неосторожным движением причинить боль.

Пока настраивали аппарат, врачи продолжали ощупывать и выслушивать пациента, переговариваясь между собой.

— Перебои сердца…

— Да и легкие не совсем… Похоже на эмфизему.

Эмфизему я уже знал. Незадолго до этого от нее погиб Казан. Правда, он был старше Джекки.

Заработал рентген. Стало тихо, только слышалось пыхтение собаки. Начали с шеи. Опухоль просвечивалась, затемнений в ней не было. Потом в зеленое светящееся окно вошли сердце, легкие.

— Э-э… видите?

— Да…

— И тут тоже… Везде!

Я прислушивался к репликам, стараясь понять их смысл, и тянул шею, чтобы тоже рассмотреть.

Показали мне:

— Видите?

На легких явственно выделялись круглые темные пятна, каждое величиной с медный пятак. Одно, близ сердца, было особенно темным, почти черным в середине, и сливалось с соседним.

Выключили аппарат, зажгли свет.

Диагноз был совершенно неожиданным для меня: туберкулез.

В первый момент я испытал нечто вроде потрясения. Туберкулез у Джекки… с чего? Всю жизнь собака прожила в сухой светлой квартире, нормально питалась, бывала на свежем воздухе, играла, бегала… Откуда взяться туберкулезу? Нет, нет, я никак не мог согласиться с этим. Врачи убеждали меня.

— Очажки… видели же сами! Каждый может дать вспышку, вроде нынешней. Характерная картина. На боку не лежит?

— Нет, лежит, но стонет.

Мне показали даже книгу и в ней рентгеновский снимок с легких овчарки, больной туберкулезом. Картина, действительно, была очень похожая.

— Ну, хорошо, — не успокаивался я. — Если у Джекки туберкулез, то как все же он мог заполучить его?

Профессор, присутствовавший при этой беседе и осмотре Джекки, высказал предположение о наследственности. Джекки родился в 1945 году. Сука-мать росла и формировалась в военные годы, когда условия содержания были трудными; это могло отразиться на организме, ослабить его сопротивляемость.

— Сейчас усиление заболевания туберкулезом, — говорил профессор, а остальные почтительно внимали ему. — Болеет крупный рогатый скот… Даже куры. У собак — вообще бывает часто.

Туберкулез мог возникнуть и на почве простуды. Здесь был особенный простор для размышлений.

Джекки заболел после нашего приезда с Юга. Около двух месяцев он жил один с кошками, под наблюдением соседки-домовницы. Приехав, мы застали в доме холодище. Наша домовница целыми днями держала подполье открытым; было уже начало зимы, а в окнах еще не вставлены вторые рамы, половики содраны, пол холодный. Правда, Джекки отнюдь не был неженкой, и я сам не переносил хлипких собак, привыкших сидеть на диване; но — кто его знает…

Жена призналась, что как-то дала Джекки большой ком мороженой конины. Мог и он сыграть свою роль. Вспомните, как часто разгоряченный человек наживает, сильнейшее воспаление легких или даже что-нибудь похуже, выпив кружку холодного пива.

Мои размышления шли и дальше. Когда-то, во времена молодости, я часто совершал со своими четвероногими питомцами загородные дальние прогулки, летом и зимой. С возрастом это все больше уступало место сидячей жизни, утерялся тот спортивно-туристский дух, который всегда воспитывает истинное занятие собаководством; не случайно и сам я стал более чувствителен к простуде, начал побаиваться сквозняков, легко схватывая насморк и грипп. Я обрюзг сам, и это наложило отпечаток и на собаку (даже в этом пес оказался копией своего хозяина!). Я перестал следить за собой — утратил спортивную форму и Джекки, превратившись в типично комнатную собаку. А тут подкрался незамеченным роковой возраст — начало старости… И вот за мою ошибку платился теперь мой четвероногий друг. Он погибал, хотя при других обстоятельствах мог бы жить, на мой взгляд, еще год-два-три. Собака всегда платится за ошибки хозяина.

Право, это лишний раз заставило меня задуматься о пользе собаководства, как средства собственного самоусовершенствования и закалки, вспомнить о самовоспитании и большей строгости и требовательности к себе, — строгости и требовательности во всем.

Словом, чего не передумаешь, когда случится беда! Окончательную ясность, как мне показалось в тот момент, внес в историю туберкулеза у Джекки вопрос профессора. Заметив, что собаки обычно болеют человеческой формой туберкулеза, для заражения которым нужен непосредственный контакт с больным, профессор спросил:

— А у вас среди соседей никого нет туберкулезных? Его вопрос попал, что говорится, в самую точку. Человек устроен так, что всему находит объяснение. Мне казалось, что найдено оно и сейчас.

Около двух лет назад в квартиру над нами переехали новые жильцы, муж и жена. Очень скоро они зарекомендовали себя как крайне неприятные люди, скандальные, неуживчивые, всегда готовые на оскорбление и дерзость. Особенно отличалась этим жена. По ее настоянию, в частности, явился районный врач для санитарного осмотра нашего двора (как же: у нас имелась собака, и она ходила по двору!).

Позднее выяснилось, что оба они давние туберкулезники. Но, требуя соблюдения санитарии от соседей, они совсем не желали считаться с тем, что сами могут представлять опасность для здоровья других. А собаке подхватить палочки Коха легче, чем кому-либо. Так что, если верить словам профессора, не этим людям надо было остерегаться нашего Джекки, а наоборот, Джекки следовало беречься их!

Я осведомился о возможности оперативного вмешательства.

— Об операции сейчас не может быть и речи, — последовал ответ.

Полностью рак врачи не исключали, но перестали о нем говорить, сосредоточив внимание на том, что поддавалось лечению.

Было отмечено, что у Джекки еще нет и признаков старости, если не считать седины морды. Слух, зрение — все в порядке.

^Джекки

— Темперамент-то у него еще не стариковский, — сказал один из эскулапов, заметив, как живо интересуется Джекки всем окружающим.

Всеобщее восхищение вызвало поведение Джекки в больнице. Щадя его шею, я привез пса даже без ошейника (и впоследствии всегда поступал так же), лишь держа на всякий случай сложенный поводок в руках. Несмотря на это, Джекки не вызвал ни одного нарекания. На него не надевали намордник, не перетягивали щипец марлей, хотя в первый же визит в больницу у него взяли кровь на исследование, влили в вену большую порцию глюкозы. Повинуясь мне, он послушно лежал на столе, не делая попыток огрызаться, даже не вздрогнул, когда игла шприца входила в его тело.

— Ведь овчарка! — удивлялись присутствующие.

— Хорошо дрессирован? — спросила молоденькая женщина-терапевт, впервые видевшая меня и моего питомца.

— Воспитан, — поправил пожилой врач-хирург, с которым мы были знакомы еще с довоенных лет, когда я держал дога Джери.

Своим поведением Джекки сам располагал к себе, и это обеспечило внимание к нему всего больничного персонала.

Туберкулез — болезнь остро заразная. Возник вопрос: а как кошки? Ведь Джекки постоянно общался с ними. Даже зачастую ели из одной посудины, не говоря об общей чашке для воды.

Пришлось съездить за котом Васькой. Кота засунули в мешок и тоже просветили рентгеном. У него легкие оказались чистые, полные воздуха. Я вздохнул с облегчением.

Джекки прописали лечение: две-три столовые ложки в сутки микстуры — хлористого кальция, который укрепляет больные легкие, кальцинирует или обизвествляет, выражаясь по-врачебному, делая их менее чувствительными; прогулки, свежий воздух, сильное, но легкое питание. Следить за температурой.

— Через месяц посмотрим опять под рентгеном, — заключил врач, выписывавший лекарство.

Я вернулся домой повеселевший. Туберкулез — не рак, с ним можно бороться. Кроме того, я все еще как-то не мог осознать, что Джекки болен серьезно. После гиперемии мозга он никогда не хворал, был неизменно резв, и, казалось, всегда будет так.

День или два после посещения больницы Джекки чувствовал себя лучше, по крайней мере, наружно, словно успокоительные разговоры врачей были восприняты и им, принеся благодетельное исцеление всему организму. Вернувшись из клиники, помню, вечером того же дня он прореагировал на заводку будильника; полизал себе пах; прыгнул за Васькой, когда тот полез на дверь и шкаф. Но затем ему стало хуже. Начались тяжелые, болезненные вздохи-стоны при каждом движении, когда он лежал, а лежал он теперь большую часть суток. Подашь порошок анальгина — затихнет; а через час-два — снова…

Еще в канун нашей поездки в клинику, в воскресенье, у него на прогулке вдруг потекла слюна. Потом заметили, что он с трудом глотает. Появились расслабленность мышц, нарушение координации движений. Временами он делался беспокойным, не находил себе места в квартире. Теперь это стало повторяться все чаще и чаще.

Начался смрадный запах из пасти, который не могли заглушить ни еда, ни лекарство, которое я аккуратно вливал ему.

На прогулках он порой с жадностью хватал снег — признак внутреннего жара и, как следствия, жажды. Градусник, который я дважды в сутки ставил ему, неизменно показывал небольшое повышение против нормы — 39,1, 39,3, 39,5.

Как нарочно, перестал работать кишечник. Пришлось прибегнуть к клизмам. Клизмы делали теплые, с мылом. После них он сразу оживлялся, сам тянул на улицу, гулять. Снижалась температура.

Аппетит был неровный и заметно падал. Более или менее охотно ел Джекки лишь одно сырое мясо. В конце концов пришлось силой вливать ему яйцо-два в день. Чтобы вызвать аппетит, пробовали давать ацидоль-пепсин, по четверти таблетки на одну столовую ложку теплой воды, морковный сок, выжатый из натертой моркови. Вино доктор не велел: повышает температуру, а кагор, кроме того, крепит.

Именно на этом этапе болезни я разговорился со старым многоопытным врачом, лечившим детей и взрослых, и он первый высказал предположение, что у Джекки вовсе никакой не туберкулез, а двухсторонняя мелкоочаговая пневмония, иначе говоря, воспаление легких. Он посоветовал применить фтивазид, употребляемый при легочных заболеваниях, а также внутримышечно антибиотики — стрептомицин, пенициллин.

Отрицательный результат дала и проверка на реакцию туберкулином, по моему настоянию введенным Джекки в глаз. Таким образом, не через месяц, а ровно через неделю, снова в понедельник, я вторично привез Джекки на рентген.

За неделю картина легких резко изменилась к худшему. Некоторые пятна увеличились и растянулись, а то, что находилось у сердца, стало совсем черным, захватив новые ткани.

Созвали консилиум. Опять упоминался рак, щупали шею. Все же основные подозрения вновь сосредоточились на легких.

Затемнения в легких — что это: очаги? опухоли? поражение паразитами? Последнее было наименее вероятно.

А Джекки, попадая в клинику, сразу словно приободрялся, — очевидно, так действовала новая обстановка. На больного не похож, заходит, все обнюхивает, все разглядывает. Дверь в один кабинет оказалась приоткрыта — он зашел туда; а там лекция, студенты; послышался смех, оживленные голоса. Я тихонько вызвал его оттуда. На поводок не брал, он пользовался полной свободой.

Домой приехал — съел граммов двести пятьдесят мяса.

На консилиуме решено было проверить еще раз туберкулином. Для этого требовался срок — двадцать четыре часа. А на следующий день в состоянии Джекки наступило резкое ухудшение. Он стонал временами совсем как человек, перестал принимать пищу, метался. Видно было, что ему тяжело.

Я позвонил тому самому врачу, с которым был знаком давно. Он приехал немедленно, захватив с собой шприц, и тут же вкатил Джекки большую дозу пенициллина. С этого дня разговоры о туберкулезе прекратились совсем. Собаку стали лечить от пневмонии.

А я был даже рад, что диагноз переменили. Таково уж, очевидно, свойство человеческой натуры, что, чем тяжелее становилось Джекки, тем больше я находил аргументов в пользу его выздоровления.

Правда и то, что он сдавался не сразу.

— Мощный был пес, — сказал Николай Дмитриевич — (так звали врача), глядя на ходившего по комнате Джекки. — Он еще и сейчас, несмотря на возраст и болезнь… Ходит-то как!

У Джекки, действительно, походка была натренированная — упругая, легкая. Он сохранил ее до конца жизни.

Я помню, как восхищен был в свое время Анатолий Игнатьевич Грабя-Мурашко, увидев Джекки в первый раз.

— Передние ноги хороши и грудь!.. Ну и ноги у тебя! — повторял он, любуясь собакой.

— Выносливый какой! — говорил теперь Николай Дмитриевич, делая очередную инъекцию. — Первая собака такая у меня…

Николай Дмитриевич, приезжал дважды в день, один раз вводил стрептомицин — 500000 единиц, другой раз — пенициллин, 200 000.

— Будем вводить большие дозы, — пояснял он. — У меня на этот счет есть свое мнение…

Уколы стрептомицина особенно белезненны, однако Джекки даже их переносил хорошо; иногда лишь чуть дернет кожей. Чтобы не портить внешнего вида собаки, Николай Дмитриевич шерсть не выстригал, ограничиваясь тщательным протиранием места укола спиртом, говоря, как бы в свое оправдание: «Много ли для иглы надо!» Я был благодарен ему, что он старался меньше мучить больное животное.

Уходя, он обязательно погладит Джекки. Если Джекки уснет, задержится нарочно, чтобы не беспокоить его. Мягкий, заботливый, Николай Дмитриевич привязался за эти дни к собаке не меньше нашего.

— Лечится-то как! — восторгался он. — Не всякий человек ведет себя так!..

Очень нравились мне его рассуждения о своей профессии.

Как часто, к сожалению, мы еще встречаем равнодушных ветеринаров, которым все равно — лечить ли животное или усыпить его; последнее даже предпочтительнее — меньше возни. Николай Дмитриевич давал отповедь таким холодным ремесленникам, неизвестно почему избравшим для себя специальность ветеринарного работника.

— Как-то приходит ко мне студент, — рассказывал Николай Дмитриевич. — Да не первокурсник какой-нибудь, а уже оканчивающий! Говорит: «Там собачонку принесли, просят вылечить… Да собачонка-то паршивая, куда ее? Только об угол головой…». Я говорю: «То есть как это — об угол?! Разве для этого вас учат четыре года в институте! Какой же из вас получится ветеринарный врач, если вы будете своих пациентов об угол головой! Раз хозяин просит — лечите ее. Вы думаете, лечите собаку? За каждой собакой стоит человек. Старая поговорка: врач лечит человека; ветеринария — человечество…»

Ежедневно Николай Дмитриевич выслушивал Джекки, накладывая на него полотенце, а затем прижимаясь к полотенцу ухом то с одного бока, то с другого, определяя происшедшие за сутки изменения в работе сердца и легких. Ничего утешительного это не давало. Один раз вдруг появились хрипы там, где было «тупое» место. Начался кашель. На следующий день он прекратился, а потом возвращался периодически.

— Протекает по типу сухого плеврита, — отмечал Николай Дмитриевич, успокаивая меня или вправду находя сходство с плевритом.

Джекки, кося глазом, прислушивался к нашим разговорам. Когда Николай Дмитриевич уходил, Джекки, как благовоспитанный хозяин, обязательно провожал его до порога. Иной раз, видя, что пес лежит неподвижно на своем месте, закрыв глаза, тот поднимется тихонько, думает, Джекки спит; не успеет со ступенек сойти, — а Джекки уж опять стоит у дверей.

Овчарочья черта Джекки — всех «пасти» — сказывалась даже в дни болезни. В лесу, помню, если все рассыпались, — Джекки бегает, собирает, волнуется. Инстинкт!

Чтобы не заставлять Николая Дмитриевича ездить к нам каждый день, да еще не по одному разу, я выучился сам орудовать шприцем. Признаться, сначала дрожали руки и замирало сердце, когда погружаешь иглу в живое тело; затем быстро привык и стал проделывать это не хуже медицинской сестры.

Теперь Джекки кололи три раза в сутки: утром — стрептомицин, в обед — пенициллин, перед сном — снова стрептомицин. Всего за три недели ему ввели около пятнадцати миллионов единиц антибиотиков.

Первые инъекции, как я уже говорил, Джекки переносил очень легко. Даже головы не повернет, словно бы не замечая. Но потом стали болезненны не только уколы. Появилась общая повышенная чувствительность, говоря языком медиков, гиперстезия. Заденешь волосы на хвосте — вскакивает с визгом. Пройдет или потрется Мурка — тоже вскочит. А кошки, как нарочно, — вероятно, чувствуя, что их большому и еще вчера грозному другу тяжело, что он нуждается в сочувствии, — назойливо лезли к нему. Мурка прямо-таки не отходила от Джекки. Трется, ласкается, норовя обязательно ткнуться в морду, иногда даже что-то скажет ему по-своему: «мырг-мырг»…

Может быть, читатель помнит, что в характере Джекки была какая-то особенная приветливость, совсем не свойственная большинству овчарок. Он дружил со всеми, помнил каждого человека, приходившего к нам, радостно встречал моих отца, мать, тещу, близких знакомых.

Таким он оставался и во время болезни, пока были силы. В аккурат в эту пору у нас сменилась приходящая домработница. Уже на второй раз он еще из окна узнал ее и побежал к двери встречать.

Больной, он продолжал ходить ночью на цыпочках, соблюдал привычный режим, ни разу не напачкал в квартире.

Боясь застудить пораженные легкие, я выводил его во двор закутав грудь и половину туловища мягкой пуховой шалью. Он и это принимал как должное, а после двух-трех повторений, прежде чем отправиться на прогулку сам подходил и ждал, когда я «одену» его.

Кстати, замечу, что шаль очень удобна для этого. Она легка, хорошо обтягивает. Вы оборачиваете ею грудь и бока собаки, затем пропускаете один конец между передними лапами и завязываете на спине узлом. Быстро и просто. И не раздражает собаку.

Шел, вероятно, день десятый или двенадцатый его болезни, когда я, замотав его, как обычно, выпустил во двор. Он бодрой рысцой потрусил впереди, и вдруг задние лапы его разъехались, и, беспомощно присев на них, он виновато оглянулся на меня, как бы спрашивая: «Что это со мной, не понимаю…»

Теперь мне стало понятно, что означала дрожь, которую я заметил у него утром. Меряя у него температуру, я положил руку ему на пах и внезапно почувствовал, что он весь дрожит мелкой, какой-то нервной дрожью. А это он уже чувствовал свою быстро нараставшую слабость и еще пытался бороться с нею.

С этого дня у него началось частое пошатывание, он все время оседал на зад. Раз, покачнувшись, чуть не упал. А вскоре, сидя в своем кабинете за работой, я услышал в соседней комнате глухой тяжелый удар. Галя испуганно закричала. Это Джекки хлестнулся о пол задней половиной тела. Прибежав туда, я увидел, что он стоит, широко расставив все четыре лапы и раскачиваясь так, что вот-вот грохнется снова. В глазах его был ужас, он весь дрожал и боялся сдвинуться с места хотя бы на сантиметр.

Следующую ночь мы почти не спали. Джекки все время падал. Вскакивал и снова грохался. Уложить его было невозможно. Он точно еще и еще хотел проверить свое тело, но тело не слушалось его.

— От слабости, — констатировал Николай Дмитриевич. — Вы думаете, сколько он уже за это время в теле потерял!

После этого появилось угнетенное состояние, и оно быстро нарастало. Пес подолгу стоял, повесив голову, безучастный ко всему, как бы прислушиваясь к чему-то, что происходило внутри него.

Заметили, что он не может зевать: раскроет пасть, как бы собираясь зевнуть, и — закроет. Изменился голос, в нем появились визгливые нотки. Температура продолжала держаться тридцать девять с десятыми и лишь один раз достигла сорока.

День-два как будто было лучше, или хотя бы оставалось в одном положении; затем опять наступало ухудшение. А в общем, если бы изобразить это в виде графической кривой, шло непрерывное снижение всех функций, болезнь делала свое разрушительное дело.

Постепенно отмирали привычки, которые на протяжении более десяти лет были совершенно неотделимы от его существования. Он перестал вскакивать, когда я начинал заводить вечером часы на письменном столе и переворачивал «вечный» календарь; а прежде — ждал этого момента с нетерпением и прислушивался уже заранее, зная, что за этим последует прогулка перед сном. Раньше, если нет воды в чашке, он поскребет лапой, ему нальют, а он обязательно головой помотает, как лошадка, вверх-вниз, вверх-вниз. Это выглядело как: «Спасибо». Теперь он просто молча понуро вставал перед чашкой.

Его перестали интересовать обеденные приготовления на кухне, когда Галя принималась греметь там кастрюлями и чашками.

И только за мной он продолжал ходить неотступно, как тень. Казалось, под влиянием болезни его привязанность возросла еще больше. Иной раз, кажется, спит; только встанешь со стула — глаза уже открылись. Мне нельзя было уйти из дома. Я уйду — он встанет и часами стоит у окна или двери, ожидая меня. Ноги у него подламываются, шатается, но стоит и ждет, и ничем нельзя его принудить лечь. От пищи полный отказ, полная атрофия интереса ко всему.

Как-то я отсутствовал весь день — и он не ел целый день. Пришел я домой — он вскоре съел кусок мяса, полакал молока.

Он ходил за мной по пятам, казалось, боясь потерять даже минуту, чтобы в эти последние дни или часы (кто мог знать, сколько еще оставалось их у него?) как можно больше побыть около хозяина, как можно больше. Не потерять ни секунды перед тем, последним расставанием, после которого уже не будет ничего.

Пес погибал, это было видно по всему, хотя мы все еще не могли смириться с этим.

Острая жалость к нему теперь не оставляла меня, Галя плакала. Милый, милый Джекки, как много хорошего было связано с ним!

Для истинного собаковода потеря собаки — всегда большое несчастье. Ведь теряешь частицу самого себя. Особенно тяжело терять собаку, когда ты прожил с нею долго бок о бок, когда она прочно заняла свое место в доме, сделавшись, как любят повторять «собачники», подлинным членом семьи. Да, это не преувеличение: собака— действительно член семьи. Кажется, что без нее и дом — не дом.

Иметь собаку — с течением времени становится потребностью. Собака в доме — настоящий хозяин: знает каждую вещь, по запаху сразу определит, если появится новая, следит за вами, за вашими домашними. Да что говорить, тот, кто держал собак и по-настоящему любит их, знает, сколько жизни вносят они. Даже заботиться о них приятно: так они благодарны тебе, таким платят теплом.

Как же не оплакивать собаку — ведь вместе с нею уходит какая-то крупица нас самих, нашей души. Если вы любите животное, то вы вкладываете в него и свои нервы, и свой ум, и, как я уже говорил, даже характер. А все, что достигнуто трудом, всегда дорого.

Как мы укоряли теперь себя за то, что в последний период жизни Джекки недостаточно баловали его мясом, реже, меньше гуляли, перестали совсем ходить на озеро Шарташ, где он прежде частенько купался вместе со мною. Может быть, это тоже подготовило болезнь, и, таким образом, было укором мне, его хозяину.

Как-то не вязалась мысль, что эти веселые, быстрые лапы отбегали по земле. Казалось, ведь только что пес был здоров, жизнерадостен. Он и теперь еще — спит, а ноги все дрыг-дрыг: побежал. Во сне ноги все бегут куда-то: а в действительности уже давно не бегают; тело немощно, а в глубинах мозга все еще живет нервная сила, питаемая воспоминаниями о тех днях, когда он был здоровым и сильным.

Мы звали его «ветерок»; и он вправду был как ветерок. Одиннадцать лет изо дня в день, трижды в течение суток — утром, в обед и вечером — я ходил с ним на прогулки. И было как-то непонятно, как это вдруг не станет его, не надо будет выгуливать. Как так? — когда это стало и моей потребностью, частью моего бытия… Понимаешь: конец неизбежен, нет, не существует такого средства, чтобы изменить этот извечный порядок чередования жизни и смерти, умирания и обновления, перехода белковой ткани из одного состояния в другое.

И все-таки есть в этой неумолимости вечного обмена материи что-то беспощадное, с чем невозможно согласиться спокойно.

Природа все же жестока: в муках живое существо появляется на свет, в муках оно уходит из жизни.

А как раз в эти дни мы со своим неумеренным старанием, как назло, причинили Джекки новые совершенно ненужные страдания. Все еще обманывая себя мыслью о воспалении легких, мы решили сделать ему горчичники.

Посоветовала их та самая молодая женщина-терапевт, которая однажды осматривала Джекки. Советовала она от доброй души; да ведь бывает, что и то, что делается с лучшими побуждениями, идет во вред; а врач должен быть особо осмотрителен, рекомендуя что-либо.

Задача оказалась не из легких. «Человеческие» горчичники для собаки не подходят: мешает шерсть. Пришлось развести горчицу; но оставить ее на теле нельзя — значит, сначала с силой втираешь ее на тело против шерсти, затем смываешь. Для больного животного это трудно. Джекки очень утомился, стоя долго на ногах. Кроме того — опасность простудить. Не случайно Мюллер рекомендует при легочных заболеваниях втирать горчичный спирт, а не горчицу.

Неизвестно было, через сколько времени горчичники начнут действовать. Попробовали на себе: какое ощущение через 5, 10, 15, 20 минут. Когда, наконец, процедуру закончили, пришлось Джекки закутать, так как он начал дрожать. Через полчаса переменив повязку, дали портвейн, уложили и накрыли легким одеяльцем, но вскоре он запросился на улицу. Фу ты, неладное, это уж совсем плохо; ведь собака сырая, а на дворе мороз.

У нас уже получилось так один раз. Попробовали сделать Джекки согревающий компресс, а пес сразу же направился к двери: уже привык — раз завязывают, значит — на улицу. Пришлось вести, накрутив поверх шали и специальной попонки еще один платок.

С горчичниками вышло еще хуже. Всю ночь он пыхтел, к утру его прослабило. Шерсть на нем слиплась и ссохлась. Словом, этот неудачный эксперимент стоил нам бессонной ночи, а собаке принес дополнительную тягость. С тех пор я против горчичников; особенно для длинношерстных собак они не подходят никак. Если хотите доконать больное животное — делайте: намучаете собаку, намаетесь сами.

Как и следовало ожидать, пользы от горчичников не получилось никакой, если не считать приобретенного и вряд ли потребующегося когда-либо опыта.

Новое резкое ухудшение в состоянии Джекки произошло на третьей неделе лечения. Он потерял голос. Вместо лая у него получалось какое-то сиплое: «ав, ав…» Васька пугался этого незнакомого звука и подолгу присматривался к Джекки как бы спрашивая: «Ты ли это?..» Появилась отечность лап, сначала легкая, затем быстро увеличивавшаяся. Концы лап стали тяжелые, толстые, в то время как сам он, казалось, ссыхался день ото дня, становился меньше, тщедушнее. Часто шла слюна, окрашенная кровью.

Осматривая Джекки, Николай Дмитриевич теперь уже не восторгался его достоинствами, не похлопывал оптимистически по спине, а лишь хмурился и молча качал головой, поправляя очки.

— Ну, мы же его из мертвых поднимаем, — как-то вырвалось у него, и эти слова открыли мне истинное положение Джекки. Вот почему при каждой встрече Николай Дмитриевич упорно твердил: «Возьмете нового щенка, воспитаете его таким же…»

В другой раз он сказал:

— Ну, если мы его поднимем, вся клиника гордиться будет!..

Но поднять было уже невозможно.

Силы Джекки быстро истощились, теперь болезнь пошла ускоренным темпом. Выходя на улицу, он должен был останавливаться через несколько шагов, чтобы сделать передышку, и стоял, качаясь, с беспомощно вывороченными задними лапами, с шумом втягивая воздух. Перестал реагировать на что-либо; и только по-прежнему понимал мои слова-команды. Иногда подходил, ступая неуверенно, как пьяный, и вставал около меня, ожидая ласки, больше ничем не выражая своих чувств. Неподвижен был даже хвост.

Как изменился Джекки за короткое время! Он стал просто неузнаваем. Куда девались его живость, его неистощимая энергия, подвижность? Теперь, поднявшись, он подолгу стоял, набираясь сил, прежде чем сделать следующее движение, понурый, с отвислыми брылями и весь напрягаясь в тяжелом, спазматическом дыхании. Потухший взгляд с постоянной слезой в уголках печальных глаз, всегда спущенная голова. От бесконечных уколов шерсть сделалась клочковатой, бугристой, потеряла шелковистость и блеск. Бока провалились, ребра выступили, лапы толстые… Как уродует болезнь!

Понимал ли он, что умирает? Как проникнуть в психический мир животного? Великий Павлов сделал в этом отношении много, но и он не разгадал всего.

День ото дня Джекки поднимался все реже, жизнь уходила из него. Только глаза продолжали жить, оставаясь ясными, чистыми, полными любви, преданности и смертельной тоски.

Заметили, что вставать ему удается лишь после нескольких судорожных попыток. Возрастала сонливость. Характерно, что спал с незакрытыми глазами (вероятно, от слабости). Видеть это было неприятно, даже как-то жутко. Ведь спит, ритмично раздувая щеки (раздувание щек теперь было постоянным симптомом), а третье веко не задергивается, губы приподняты, так, что обнажены зубы. Как в прострации. Проснувшись, он долго не мог очнуться, с трудом приходил в себя.

Для поддержания сердца ему давали дигиталис, кофеин, камфору подкожно. Ничего не помогало. Слабость увеличивалась.

Последние дни стал тихий. Странно было, что он не лает, вообще не издает ни звука; тем выразительнее был его печально-преданный взгляд. Казалось, все наши чувства отражались в нем.

Интересно, что вдруг отрыгнулась старая боязнь людей в военном. Как-то пришел знакомый, одетый в защитную форму. Джекки забился под кровать; Галя не могла его вызвать, он был как без чувств. Он вылез лишь когда пришел и позвал его я.

Все чаще я спрашивал себя: надо ли тянуть дальше? Не лучше ли кончить все разом? К чему заставлять животное мучиться?

Но разве легко приговорить к смерти преданное тебе существо, оборвать жизнь? Совесть не позволяет украсть у него хотя бы лишний час жизни; и нет сил смотреть на его мучения…

Все это время ни мы с Галей, ни врачи не забывали о раке; но поскольку существовала версия, что это, может быть, и не рак, мы цеплялись за нее. Не верилось, не хотелось верить, хотя именно на это с самого начала было больше всего оснований думать. Но уж так устроен человек: он всегда надеется.

Сильный организм Джекки упорно боролся с недугом; это, возможно, тоже ввело в заблуждение врачей. Может быть, также и мое настойчивое желание во что бы то ни стало спасти собаку вынуждало их ставить более мягкий диагноз, еще давать какую-то надежду, хотя ее давно уже не оставалось.

В пятницу я заметил, что у него начала меняться форма головы, отекла морда. К субботе эта перемена в нем стала особенно разительной. Он весь сделался «сырой», с какой-то большой тяжелой головой, враз одряхлевший, с тусклым взглядом — совсем как не он, не наш Джеккуня. На шее шерсть взъерошилась и стояла торчком, губы, щеки разрыхлились, сделались мясистыми. Шла слюна.

Накануне у него исчезли хрипы, но дыхание стало брюшным и коротким, с быстрыми частыми вдохами-выдохами.

Я позвонил в клинику, спросив, могу ли я сейчас приехать с собакой. Николая Дмитриевича не оказалось, он уехал в командировку, мне ответил другой врач:

— Давайте подождем еще до понедельника.

— Да что ждать, — возразил я. — Все ясно и так…

— Ну, не будем торопиться. Решим все в понедельник.

Суббота — короткий день, и врачу, очевидно, хотелось пораньше закончить работу и отправиться домой.

В воскресенье слизистые оболочки в пасти Джекки сделались неестественно-розовые, яркие. В понедельник, уже в машине, я обнаружил, что они совершенно белые, чуть с сиреневым отливом. Теперь, внутренне решившись, я уже не чаял поскорей добраться до больницы.

Перед глазами у меня стояла агония Казана. Она длилась три недели, последние двое суток он непрерывно выл, не дав никому в доме сомкнуть глаз. Только укол пантопона облегчил его страдания, а после пришла, наконец, и освободительница-смерть.

Разве не долг человека освободить животное от ненужных мучений? Зачем допускать, чтобы собака — это гордое, прекрасное, жизнелюбивое существо, ваш друг, — ползало на животе, испытывая невыразимые муки, пачкаясь под себя?

Нужно перешагнуть через это. Я говорю это для тех из нас, кто фанатически любит собаку и готов сделать для нее даже сверх того, что подсказывает разум. Нужно, нужно прекратить страдания. В современных ветполиклиниках это делается просто: электрическим током. Оттяжка не помогла в свое время догу Джери, хотя было сделано все для его спасения. Она не спасла многострадального Рэкса, брата Джекки. Не спасла она теперь и Джекки.

Во дворе поликлиники Джекки сам спустился из машины наземь и, побежав впереди меня, ткнулся в дверь, но не в ту, куда мы обычно входили с ним, а совсем в другую, другого корпуса. Он еще понимал, что это дверь, но какая, куда она ведет, уже не ориентировался. Он действовал как вслепую; рефлексы затухали, но мозг все еще толкал на исполнение.

До самой последней минуты он повиновался мне, понимал меня. И даже в это утро, последнее утро его жизни, перед своим последним отъездом из дома, в котором прошла вся его жизнь, в тяжком физическом недомогании, уже полутруп, а не собака, едва заслышав привычное и всегда так радовавшее его слово «пошли!», напрягшись всем телом, царапая когтями пол, поднялся и, пошатываясь, направился к выходу… Мозг умирает последним.

Какие-то рефлексы все еще жили в нем и в те, последние минуты, пока врач готовился к осмотру, ибо Джекки по привычке обнюхал санитара, вытянув шею, постарался дотянуться носом до склянок, стоявших на столе… Но все это он делал как в полусне, покачиваясь, как сильно захмелевший или словно от большой усталости.

Его поставили на операционный стол. Молодой врач-хирург, Евгений Адамович, очень симпатичный и мягкий в обращении с животными, замещавший Николая Дмитриевича, быстро обследовал пальцами шею Джекки и вдруг весело сказал:

— Так у него же нарыв! Вы смотрите, сплошной гнойник. — И он продолжал ощупывать шею. — Видите, какое затвердение…

Я вопросительно смотрел на него.

— Сейчас вскроем, выпустим, и заживет ваш пес!

— А может быть, не надо, — нерешительно возразил я. — Зачем зря мучить собаку?

— Почему — «зря»? Я вам говорю: будет жить!

Санитар быстро выстриг шерсть на шее Джекки, смазал йодом участок кожи величиной с ладонь. Евгений Адамович вооружился иглой от шприца и, сказав мне: «Держите его», — вонзил блестящее острие. Джекки даже не шелохнулся. Он дышал с трудом, шумно втягивая воздух и весь содрогаясь в непрерывной нервной дрожи.

Крови — ни капли.

— Дайте другую иглу, — приказал Евгений Адамович.

Принесли другую иглу, большего диаметра. Евгений Адамович ввел ее. Но прошло, наверное, не меньше полминуты, пока, наконец, из отверстия иглы показалась… нет, не кровь, а какая-то грязная сукровица темно-бурого цвета.

Евгений Адамович нахмурился.

— Придется вскрыть скальпелем… Держите, — снова повторил он мне; но Джекки не пошевелился и на этот раз, хотя врач вспорол ему шею, как распарывают старый шов, сделав разрез сантиметров восьми. Медленно-медленно выступила опять та же сукровица. Евгений Адамович нажал на край раны, из нее выползла студенистая кровавая масса, похожая на сырую печень. Я быстро бросил взгляд на его лицо; оно было мрачно. Он перехватил этот взгляд и проронил всего два слова.

— Злокачественная опухоль.

Запустив обмазанные йодом пальцы в рану, он шарил в ней, и сколько мог достать, всюду был тот же кроваво-красный студень.

— Все разрушено, все ткани…

Вот отчего топорщилась шерсть на шее Джекки. Росла опухоль, шея раздулась, кожа натянулась, и волосы встали торчком, как иглы у ежа. И все это произошло очень быстро, в последний период болезни.

— Значит — все? — спросил я, хотя это было ясно и так.

— Все.

— Тогда давайте кончать.

Казалось, это сказал не я, а кто-то другой, за меня. Мы сняли Джекки со стола и положили на цементный пол. Он никак не реагировал на это, подчиняясь беспрекословно или лишившись остатка сил. Милый, милый… Я плохо видел, как санитары подтянули к Джекки два провода, прикрепив один к затылку, другой у корня хвоста, плохо слышал, как Евгений Адамович, нервничая вместе со мной, сердито подгонял их: «Чего копаетесь! Быстрее!». Я видел лишь Джекки, нашего бесценного Джекки, такого беспомощного, обреченного. Он лежал врастяжку на боку, продолжая вздрагивать, как в ознобе, и вращая глазами, которыми он все старался взглянуть на меня, а я стоял над ним и только все повторял: «Джекки… Джекки…»

Вдруг он дернулся, все мускулы напряглись, лапы, шея вытянулись, голова откинулась; казалось, сейчас он вскочит и побежит, как прежде, бодрый, молодой, полный сил. В ту же секунду тело обмякло, глаза перестали двигаться. Пропустили ток. Всё.

Опустившись на корточки, я гладил его, хотя он уже не мог ощутить мою ласку. Это верное сердце перестало биться.

Все-таки чаша сия не минула меня: и третий мой пес окончил свое существование в той же больнице. И как ни противился я этому внутренне, пришлось его усыпить. От неизбежного не уйдешь.

Я сделал это для него же. И без этого ему оставались уже считанные часы жизни. Об этом, в частности, свидетельствовали белые, как бумага, слизистые оболочки.

Мне дали выпить валерьянки, затем вдвоем с санитаром мы перенесли Джекки в другую комнату и положили у стены. Он был еще теплый, но глаза, остановившиеся, полуприкрытые веками, уже начали мутнеть. Больше нельзя было прочесть в них ни любви, ни преданности, — ничего. Все взяла смерть.

Но я был рад хотя бы тому, что оставался с ним до последнего мига. Любовь и преданность — самые драгоценные чувства; и, право же, их надо ценить даже в животном.

Я испытывал застарелое чувство виновности перед памятью дога Джери, который умер в больнице без меня; я не решился навестить его даже мертвого… Последние годы он жил не со мной, а с моими родителями: я оставил им его после того, как женился и переехал на другую квартиру. Я был моложе тогда и ко многому относился иначе; известно, что молодость эгоистична, а настоящее, глубокое понимание явлений жизни приходит лишь с возрастом.

Не на моих глазах рассталась с жизнью и наша Снукки, терпеливое, послушное существо. Пожалуй, ее смерть прошла наиболее беспечально, — может быть, потому что только что кончилась война и все наши помыслы были заняты другим. Я даже подозреваю, что она была усыплена, но от меня это просто скрыли. Когда я приехал в больничный стационар, чтобы навестить ее, она лежала уже окоченевшая, с неестественно распрямленными и стоячими, как у овчарки, ушами.

С Джекки я был до конца, и, повторяю, рад этому.

Чувствуя приближение своего конца, животные нередко забиваются куда-либо в темный угол, иногда стремятся даже убежать из дома. Так умирала Аста, одна из дочерей Снукки. У нее отнялись ноги; она на животе добралась до двери, скатилась кубарем по лестнице и уползла в сарай. Там ее и нашли мертвой.

Умирая, они становятся тихими, смиренными, как бы покоряясь неотвратимому. Таким запомнился мне Джекки.

Когда я вернулся домой с одним поводком, без Джекки, кошки встретили меня еще у порога, хотя они не могли знать о случившемся из телефонного разговора, как Галя. А после они долго все чего-то ждали, к чему-то прислушивались, смотрели на дверь, притихли: дом посетила смерть…

Инстинкт — могучий подсказчик — говорит животным все, и тут, пожалуй, приходится посторониться даже нам, людям, со всем нашим сложным и многообразным комплексом чувствования, понимания, абстрактного мышления. В этом животные сильнее нас.

На другой день я съездил в больницу. Только что закончилось вскрытие Джекки, и в патологоанатомическом отделении пожилая женщина-анатом показала мне, что было с ним.

Да, у него оказался рак. И какой! Поражены были легкие, печень, селезенка. На легких не оставалось, кажется, даже квадратного сантиметра здорового места, — кругом метастазы. Селезенка была вся в наростах, как в больших бородавках. Печень обтянута опухолью величиной с два кулака. Опухоль на шее достигала двух килограммов весом. Даже в сердце нашлись какие-то костные новообразования, как горошины, скрепленные ниточками, отдаленно напоминающие цветы ландыша. Можно удивиться, как он еще жил. Только кишечник был совершенно чистый; он и на рентгене просматривался, как светлая труба; может быть, это еще и «тянуло» собаку.

И потеря голоса, и слабость задних конечностей, и многие другие уже описанные мною явления, происходившие с Джекки в период болезни, — все это были признаки рака.

Откуда начался рак?

Этого врачи не могли сказать. Но, вероятно, все же с шеи. Таким образом, досадуя на специалистов ветклиники за то, что они вольно или невольно заставили меня понапрасну мучить собаку, дважды меняя диагноз, я все же вынужден был признать, что ошибку, быть может, совершил наш дорогой Анатолий Игнатьевич, усыпив нашу бдительность заявлением, что опухоль железы не опасна. Ведь действительно, ничего не стоило, пока она была еще доброкачественной, вылущить ее. Виноваты были и мы: успокоились, перестали следить.

Ну, а какова могла быть первопричина болезни? С чего распухла железа? Ведь ничто не начинается само собой…

Копаясь в памяти, я останавливался на крошечном эпизоде, которому в свое время не придал ровно никакого значения; теперь же он вставал передо мной совсем в ином свете.

Как-то один мой товарищ, очень дружный с Джекки, играя с псом, схватил его за голову и, желая повалить, стал скручивать ее набок. Сначала Джекки противился, нарочито-грозно рыча, потом вдруг громко взвизгнул и сразу прекратил игру. Переусердствовав, мой товарищ сделал ему больно. Не тогда ли и повредилась железа?

Вспомнилось мне, как вскоре после этого, когда мы уже знали об опухоли на шее, наша соседка Аня, иногда выгуливавшая собаку, если я был очень занят или находился в отъезде, на прогулке сильно дернула Джекки. Он два дня плакал. Наблюдательность, наблюдательность… На этот раз она изменила мне.

Но больше всего я задерживался на инциденте, который произошел примерно за год до смерти Джекки.

Мы гуляли с ним вечером по набережной городского пруда. Дело было зимой, стоял крепкий морозец, набережная была почти пустынна, и я отпустил Джекки побегать. Неторопливой рысцой он бежал метрах в тридцати от меня, время от времени останавливаясь, чтобы обнюхать полузасыпанный снегом каменный поребрик.

Впереди показалась группа молодежи. Это были парни лет восемнадцати-девятнадцати, человек шесть или семь. Они возвращались с катка. Один из них сильно покачивался, видимо, кроме спорта, увлекаясь еще кой-чем, горячившим кровь. Они шли, громко разговаривая. Зная, что Джекки не тронет их, я не стал подзывать его.

Вдруг раздался короткий болезненный взвизг, Джекки отпрыгнул в сторону и, не обращая внимания на мой подзыв, со всех ног устремился прочь, по направлению к дому.

Оказалось, поравнявшись, пьяный неожиданно изо всей силы пнул его. Это произошло столь внезапно, а удар, по-видимому, оказался столь силен, что впервые у Джекки возобладала пассивно-оборонительная реакция. Только этим я мог объяснить, что он убежал, бросив меня.