Глава 7 Сара

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Сара

Сейчас в это трудно поверить, но раньше в центре Нью-Йорка по ночам царила гробовая тишина. Можно было пройти половину Бродвея и услышать только шумок изредка проезжающих мимо такси и звук собственных шагов, отражающийся эхом от зданий. Можно было прогуляться в четыре утра по Элизабет-стрит и единственным своим спутником иметь аромат свежеиспеченного хлеба из небольших семейных булочных.

Там стояла тишина — правда, если только ты не знал, куда идти. Еще до того, как этот район разросся, потом стал финансовым центром и наконец — средоточием среднего класса и провинциалов, здесь уже были места, где всю ночь стоял шум. На чердаках Сохо, куда попасть можно было только по приглашению, зная пароль, открывался мир андеграундных вечеринок, где играли музыку, которую ты никогда не услышал бы по радио. Бары, где всю ночь играли музыкальные автоматы, клубы, где группы начинали свое выступление не раньше двух часов ночи. Звон пивных бутылок, неизбежный глухой звук падения человека, который слишком пьян, чтобы удержаться на ногах, чей-то бас, все громче и громче произносящий: «бу-бу-бу».

Я всегда ненавидела тишину. Мне казалось, что тишина похожа на смерть. Могильная тишина. Гробовое молчание. Мертвые молчат. На это нечего возразить. Никто же не говорит: «Шумно, как в могиле».

Именно это мне и нравится в диско. Диско использует все звуки, все биты, все инструменты. Звук диско всегда тебя найдет. Он подхватит тебя, начнет кружить, вертеть, опускать, пока у тебя не закружится голова и самому тебе будет уже сложно устоять на ногах. Но музыка никогда не даст тебе упасть.

Вероятно, вы думаете: какая глупая музыка — диско! Возможно, вы даже один из тех, кто носил футболки с надписью «ДИСКО — МУРА». Но вы утверждаете это только потому, что главные фирмы грамзаписи решили, будто вывели окончательную формулу диско, и в конце концов поставили на поток выпуск всякой ерунды, пытаясь побыстрее получить прибыль. Однако настоящее диско никогда не умирало. И даже сегодня, если вы окажетесь на свадьбе и диджей поставит песню, которая вытащит на танцпол и молодого, и старого, то, скорее всего, этот танцевальный хит был написан где-то между 1974-м и 1979-м годами.

В 1975-м я впервые открыла для себя музыкальную сцену Нью-Йорка. Когда в пятнадцать начинаешь одна появляться в Сити и тайком пробираешься на вечеринки в клубы, когда в шестнадцать появляешься здесь уже постоянно, а живешь при этом на чердаках без мебели над магазином скобяных товаров — окружающие решают, что ты бежишь от проблем в семье. Может быть, жестокие родители или какая-то скрываемая семейная трагедия, возможно даже — приставучий отчим. Когда люди постоянно придумывают для тебя одну и ту же историю, все проще и проще становится самому в нее поверить. Именно поэтому очень важно тщательно систематизировать свое прошлое. Прошлое человека — настоящая правда. Твое прошлое — это то, чем ты являешься сейчас.

Пруденс приходит и садится напротив меня. Маленькая леди с изящными белыми «носочками» и черными полосками, как у тигра.

— Очень важно тщательно систематизировать свое прошлое, — говорю я ей. Она смотрит на меня своими круглыми зелеными глазами, потом мяукает с задумчивым видом.

На тот момент, когда мы с Пруденс нашли друг друга, я давно уже не слышала музыку. И не только музыку на своих пластинках, которые вот уже много лет хранились на складе, но и музыку в своей голове. Просто однажды она прекратила звучать. Я потеряла ее. А потом появилась Пруденс. И после этой встречи как будто открылись ворота некоего шлюза, и вся музыка, которая где-то таилась, хлынула назад.

Пруденс, стоящая на задних лапах и сметающая хвостом пылинки в луче света, — дирижер этой симфонии. Пруденс свернулась клубочком у меня на коленях, и, пока я поглаживаю ее по спинке, играет «In My Room» группы «Тhe Beach Boys». А вот Пруденс тайком пробирается в ванную, разматывает, катая по полу, рулон туалетной бумаги в такт «Soul Makossa» в исполнении Ману Дибанго.

«Пру-денс — кош-ка, Пру-денс — кош-ка». Вот что я слышу в голове, когда смотрю на нее. Совершенный ритм на счет раз-два-три-четыре. Звук сердцебиения, умноженный на два. Двигатель жизни.

Больше всего в доме, где я выросла, мне запомнилась тишина. В каждой комнате, за исключением ванной и кухни, на всех стенах — ковры, поэтому звуки нашей повседневности больше напоминают сон, чем жизнь.

Когда я стала подростком, родители обращались друг к другу только в случае необходимости: «Что сегодня будем на ужин? Когда придет слесарь? Сара, передай, пожалуйста, горошек».

Они очень хотели завести второго ребенка. Когда мне было восемь, мама родила мальчика, который прожил всего десять часов. После его смерти маме было очень больно, когда ей напоминали, что у нее вообще-то есть ребенок. Единственным ее желанием была тишина. Когда в средней школе моя учительница музыки сказала, что у меня есть голос, что мне следовало бы брать уроки вокала, мама отказалась из-за того, что не хотела постоянного шума в доме. Как-то раз, пытаясь остановить мое «бесконечное щебетание» (я задавала ей вопросы о ее детстве), мама сказала, что пора бы мне перестать столько болтать, а то, когда я вырасту и выйду замуж, в моем доме будут бесконечные ссоры. Самое смешное, что я ни разу не повздорила с мужем до тех пор, пока Лауре не исполнилось три года. Тогда он просто сказал: «Мне кажется, я больше этого не вынесу». А на следующий день ушел. Вот и все.

В конце концов я привыкла к тишине, которая исходила от моей матери и, словно дым, заполняла комнаты нашего дома и заглушала наши слова. Б?льшую часть времени я занималась тем, что пыталась исчезнуть в этом дыму. И все же я вспоминаю те ночи, когда лежала в кровати и молилась, чтобы пошел дождь. Я хотела услышать, как он, похожий на шквал аплодисментов, барабанит по крыше над моей головой.

Все изменилось для меня в тот день, когда родители разрешили мне одной поехать на электричке из Уайт-Плейнс, где мы тогда жили, на Манхэттен. Мне пришлось только пообещать, что я не заеду дальше Геральд-Сквер, где располагался универмаг «Мейси». Но сеть метро, которая была абсолютно простой, когда я ездила в Сити с мамой, оказалась безнадежно запутанной, когда я попыталась разобраться сама. Я села не на ту электричку на станции «Гранд-Сентрал», а потом пересела не на ту на Четырнадцатой улице и таким образом оказалась на Третьей Авеню. Улицы были практически пустынными. Я встретила всего несколько бездельников, которые печально толпились у каких-то дверей, и группки крутых с виду девиц, стоящих на углах улиц. Здания выглядели обветшалыми и запустелыми.

К тому времени, когда я достигла Второй Авеню, я уже не сомневалась, что здесь даже близко нет «Мейси». Подняв голову, я увидела газетный киоск с желтым навесом, на котором написали нечто непонятное: Gem Spa (было непохоже, что там внутри находятся драгоценности или гидромассажная ванная), а дальше по улице — магазин с черным навесом над тротуаром. Разноцветными буквами на нем было написано: «ЛЮБОВЬ СПАСЕТ ДЕНЬ». Витрина магазина представляла собой буйство цвета — всплеск эмоций в море серого и мрачно-красного кирпича. В витрине размещалась всякая экстравагантная одежда, лежали журналы, игрушки — одним взглядом трудно было охватить все и сразу. Я поняла, что это магазин подержанных товаров, и знала, насколько будет потрясена моя мать при мысли о том, что я могу купить ношеную одежду. Но на фоне металлической тишины улицы цвет? этой витрины звучали так призывно, словно приглашали войти внутрь именно меня.

Я понесла в примерочную первое же снятое с вешалки платье, которое сшил некто по имени Биба. Платье было приглушенно-золотистым, с ромбовидным узором кремового цвета. С длинными, аккуратно расшитыми рукавами. Само же платье, как у кукол, было плиссированным от моей все еще плоской груди до самого низа, едва прикрывающего попу, поэтому, выйдя из примерочной, чтобы взглянуть на себя в зеркало, я залилась краской стыда.

— Ты должна его купить, — услышала я голос. На меня восхищенно смотрела девушка ростом полтора метра и весом, который едва ли дотягивал до сорока килограммов. Я предположила, что она на пару лет старше меня. Красавица-проказница с огромными орехового цвета глазами, курносым, как у кошечки, носом и таким крошечным ртом, что взгляд невольно притягивали ее глаза. Волосы у девочки были коротко и как-то неровно подстрижены, но эта небрежность казалась сознательной. Они были по большей части белыми с редкими прядями зеленого и розового цвета.

Девушка перехватила мой изумленный взгляд, коснулась розовых прядей и сказала: «Маниакальная паника». Позже я узнала, что «Маниакальная паника» — название магазина на площади Святого Марка, где продаются необычные лаки для волос в аэрозольных баллончиках. Однако в тот момент я понятия не имела, о чем она говорит. А девушка добавила: «Я хожу туда пару раз в неделю, чтобы Снуки побрызгал мне на волосы, но уже подумываю о том, чтобы перестать этим заниматься. Сейчас слишком многие так делают».

Я кивнула, потому что хотела выглядеть перед ней так, будто понимаю, что означают ее слова. Оказывается, здесь в Сити зародилась и расцвела пышным цветом новая модная тенденция. А я в своем Уайт-Плейнс об этом не знала — там ничего не менялось, только становилось еще мрачнее.

— Тебе точно стоит купить это платье, — повторила девушка.

— Не уверена, — ответила я. — Тебе не кажется, что оно слишком короткое?

Моя собеседница громко и неприятно засмеялась. Голос ее напоминал скрип цепной пилы: слишком грубый и шероховатый для такого юного и нежного создания. Сколько же понадобилось бессонных ночей с сигаретой во рту и попыток перекричать гремящую музыку, чтобы сделать его таким? Позже я услышала ее пение и узнала, насколько чарующим может быть ее голос, если она захочет.

— Подруга, это платье идет тебе больше, чем любая другая одежда, которую ты носила раньше. — Она улыбнулась мне, на щеках появились ямочки. — А мы с тобой даже не знакомы.

Я тоже засмеялась — по поводу абсурдности ее логики.

— Какую музыку ты любишь? — неожиданно спросила она.

— Как все, наверное. — Я попыталась придумать что-нибудь соответствующее действительности, пытаясь одновременно произвести на нее впечатление. — В последнее время чаще всего слушаю «Pet Sounds»[13]. — Я опять залилась краской, потому что разве можно произвести впечатление на такую девушку, упомянув «Pet Sounds» — альбом, который вышел еще в 1966 году, целых девять лет назад?

Она оценивающе посмотрела на меня.

— Мне кажется, ты хорошо поешь.

— Раньше пела, — ответила я. — Но родители были против.

На лице девушки отразилось понимание, и я увидела, что неосознанно прошла проверку, о которой даже не подозревала.

— Сегодня вечером я собираюсь на вечеринку, там будет много отличной музыки, — сказала она. — Больше такую нигде не играют. Ты должна прийти. Встретимся в полночь и пойдем вместе.

Я представила те непреодолимые препятствия, которые возникнут между мной и полуночным походом на вечеринку в Сити. Я еще никогда не ходила на тусовки, которые начинались в полночь. Вероятно, девушка почуяла неладное, поэтому спросила:

— Ты с родителями живешь? — Я кивнула. Сколько, она думает, мне лет? Я ждала, что она посчитает меня ребенком и потому не станет больше тратить на меня свое время, но она продолжила: — Слушай, позвони родителям и скажи, что ты на ночь останешься у подруги. Мы можем остаток дня провести вместе, если у тебя нет других дел. Я подыщу для тебя наряд.

Я с сомнением взглянула на нее. Она не только была на голову ниже меня ростом, но и одета была совершенно по-другому. На ней была черная кожаная куртка, на спине — чуть вытертая блестящая пантера, чья усеянная железными заклепками лапа тянулась к ее левому плечу. Под курткой — нарядное, расшитое блестками платье цвета фуксии, надетое поверх узких черных джинсов. На ногах — черные тяжелые ботинки без шнурков. На шее — серебряная подвеска в форме кобуры, свисающая с тонкой серебряной цепочки. Она выглядела круто, сексуально и, как это ни удивительно, женственно, но на мой провинциальный взгляд — слишком уж необычно.

— Что-нибудь такое, что раскроет твою истинную суть, — подбодрила она меня очередной мягкой улыбкой. — И ради бога, купи это платье. Ты в нем — просто «отпад»!

Похоже было, без платья мне отсюда не уйти, поэтому я стала рыться в кошельке, чтобы убедиться, что у меня хватит наличности.

— Эй! — окликнула я. — А как тебя зовут?

— Анис. — Я раньше никогда не слышала такого имени, оно идеально подходило моей собеседнице.

— А я Сара.

— Приятно познакомиться, Сара. — Она нарочито торжественно пожала мне руку — ее ладонь оказалась больше, чем полагается такому хрупкому существу. — Можешь мне поверить, сегодня вечером будет весело, — пообещала она.

Вечеринку, на которую пригласила меня Анис, устроили на одном из чердаков на нижнем Бродвее, в здании, оборудованном под склад. Мы отметились в списке, который держали две девушки с папками, и передали им два доллара, прежде чем нам позволили взобраться по лестнице и войти в похожее на пещеру помещение, наполненное разноцветными воздушными шариками, как на детском дне рождения. Шарики были пронизаны мерцающими серебристыми искрами, отражающимися от зеркального шара, который свисал с потолка в самом центре комнаты. Он ловил и преломлял разноцветные вспышки света, источника которого видно не было; света, который вспыхивал и затухал в такт музыке. Толпившиеся здесь люди в вызывающих нарядах, напоминающих карнавальные костюмы, были еще более яркими, чем свет. У меня было такое чувство, что я оказалась в самом центре призмы.

Позже я узнала о технических приемах, которые использовал Дэвид Манкузо, человек, устроивший эту вечеринку. В те времена в большинстве динамиков применялся лишь один репродуктор высоких частот. Но Дэвид использовал восемь репродукторов фирмы «JBL» в колонках, которые попарно висели в каждом из четырех углов комнаты. Главное, что я поняла, когда впервые поднялась на этот чердак: что бы я раньше ни слушала, это была не музыка. Создавалось впечатление, что я всю жизнь слушала музыку с берушами в ушах. Я ощущала себя одним из обитателей мифической пещеры Платона (по социологии мы как раз изучали «Государство»), тем самым, который думал, что костер — это солнечный свет, пока не поднялся наверх и не увидел впервые настоящее солнце.

Каждый присутствующий на той вечеринке ощущал разницу звучания, даже если сам этого не понимал. Это было заметно по тому, как тела людей различным уровнем напряжения реагировали на хай-хэт в сравнении с барабанами или партией гитары. Дэвид следил за настроением в зале, используя мелодии, которые проигрывал, и рассказывая истории о музыке, которую выбирал. Никогда не думала, что за песней «Woman» в исполнении «Barrab?s» может следовать «More Than a Woman» в исполнении «Bee Gees» — и при этом обе композиции рассказывали тебе о любви то, чего ты не знала раньше. В ту ночь я впервые почувствовала, что пластинка — живая. Семь дюймов Бога. Весь этот звук и все эти голоса сжаты в рубцы и желобки; каждый рисунок песни так же индивидуален, как отпечатки пальцев, и только и ждет малейшего прикосновения крошечной иголки, чтобы высвободить свою музыку.

Дэвид давал нам то, чего мы хотели, еще до того, как мы сами это понимали, но наши тела откликались раньше мозга. То мы желали увеличить темп, то отдохнуть. Музыка менялась в зависимости от нашего настроения, и наше настроение менялось в зависимости от музыки. Такое ощущение, что находишься на концерте или в переполненном кинотеатре, где все реагируют как один — смеются, кричат, вскакивают танцевать, — с одним исключением: мы не видим человека, который заставляет нас так поступать. Ему не было нужды стоять перед толпой, как приходилось стоять Анис, когда она выступала со своей группой. Дэвид царил, не показываясь на глаза.

И не успела я глазом моргнуть, как уже танцевала. Раньше, если честно, я никогда не танцевала, предпочитая скрывать, а не выставлять напоказ свою слишком высокую, слишком костлявую и слишком мальчишескую фигуру. Но через несколько секунд устоять на месте было уже невозможно. Мы с Анис танцевали вместе, потом с незнакомыми людьми, которые кружились поблизости, присоединялись к нам, а потом опять уносились прочь, чтобы где-то в другом месте создать ядро новой группы. Я знала о танцах только благодаря считанным школьным балам, где всегда ждала в одиночестве на стуле у стены, пока кто-нибудь пригласит меня, потому что танец — это когда мальчик танцует с девочкой. Здесь же партнеров не было. Здесь все танцуют как хотят и с кем хотят, однако, несмотря ни на что, все мы — часть единого целого. Первый раз в жизни я где-то пришлась ко двору. Я никогда не ходила на свидания, но наконец поняла, о чем говорили девочки в школе, когда описывали, какие чувства вызывают у них понравившиеся мальчики. Эти же ощущения дарила мне сейчас музыка — бросало то в жар, то в холод, по телу шла дрожь, не хватало воздуха в легких, и от этого в ушах стоял звон. Меня поймали на крючок.

Вечеринка, как и магазинчик, где мы с Анис познакомились, называлась «Любовь спасет день». Позже Анис показала мне скомканное приглашение, где название было указано на фоне тающих часов Дали. Она сказала, что между вечеринкой и магазином, где мы познакомились, нет никакой связи. Я ей не поверила. «Любовь спасет день» — явно некий код, опознавательный знак, который используют люди, понимающие вещи, о которых я даже не догадывалась.

Я целую жизнь ждала, чтобы кто-то со мной поговорил.

После этого я все стала мерить четырехтактным ритмом диско. Шагая по улице, я ставлю ноги с каблука на носок так, чтобы создать четырехтактный ритм, который всегда звучит у меня в голове: «раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре». Но я не только это слышу, я это вижу. Любой стул имеет четыре ножки с четырьмя тактами, а сиденье — это хай-хэты, фанфары. Я мысленно всегда этим занимаюсь — считаю слова, слоги, окна, экраны телевизоров, лица людей (которые удобно разбиты на два уха, два глаза, две ноздри и две губы — два полных такта на четыре счета). А когда не могу разбить чего-то на идеальные четверки, я представляю дополнительные звуки и фактуры — валторну, литавры, кларнет, тромбон, арфу, скрипку — все что угодно, лишь бы четырехтактный бит превратился в настоящую песню в исполнении оркестра.

Через несколько лет самой прекрасной музыкой, которую я только могла представить, стала Лаура, лежащая в своей колыбельке под красными лентами. Миссис Мандельбаум увесила ими кроватку малышки — от дурного глаза. Я пела «Лети, Робин, лети», когда она засыпала, потому что хотела, чтобы ей приснилось, как мы обе летим высоко-высоко в небе. Ее едва различимые крошечные бровки стали восьмой нотой на фоне четырехтактного ритма ее лица, а тоненькие прядки младенческих кудрей — открытым хай-хэтом на второй и четвертой доле такта. Ее радостное гуление — струны, которые звучали красивее, чем что-либо. С Лаурой я не просто слышала музыку. Лаура сама была музыкой.

Я стала каждые выходные проводить в Сити с Анис — у нас всегда было наготове выдуманное общественное мероприятие на случай, если родители поинтересуются, почему я внезапно перестала бывать дома, хотя они никогда ничего не спрашивали. А потом я окончила старшую школу — на год раньше. Поскольку я была высокой и несколько застенчивой, учителя в начальной школе думали, что я лучше «социально адаптируюсь», если буду находиться в обществе детей постарше, но этого не произошло. Как только я получила аттестат, у меня даже вопроса не возникло, что делать дальше. Я переехала в Сити к Анис, где попыталась стать диджеем, пока Анис со своей группой «Evil Sugar» стремилась стать рок-звездой.

Целых два года мы с Анис жили вместе на чердаке Бауэри. В те дни музыка обитала на улицах Нью-Йорка, и каждый соседний дом имел свой собственный ритм. В верхней части города, в Гарлеме и Бронксе, на вечеринках на весь квартал звучала музыка из стереопроигрывателей, диджеи играли повсюду мелодии и ремиксы диско и фанка, чтобы в процессе создать новую вещь под названием хип-хоп. В Нижнем Ист-Сайде на каждом углу, казалось, играли сальсу, а из дверей таких мест, как «CBGB» и «Monty Python’s» доносился «мягкий» вариант рока под названием «панк». Диско было повсюду. Диско жило в деловой части города, на чердаке у Дэвида Манкузо и дальше, в жилых кварталах — до самого Мидтауна, — в таких местах, как «Парадиз Гараж», «Галерея», «Нью-Йорк, Нью-Йорк» и «Ле Жардан». Мы с Анис пару раз ходили в 54-ю студию, но нам не понравилось. Ничего музыкального там никогда не происходило. В таких местах никогда не услышишь страстного и зовущего исполнения песни Артура Рассела «Поцелуй меня еще раз». Куда бы мы ни ходили, отовсюду я уносила спичечные коробки, осознавая, что подобная жизнь мимолетна и позже я не смогу ее вспомнить, если памяти не за что будет зацепиться.

Я увлекалась диско, Анис — панком, что само по себе должно было, вероятно, сделать нас непримиримыми врагами. Но нас с самого начала связала одна общая черта: мы обе любили ШУМ. Хотя, если честно, больше шума Анис любила неприятности. Она переехала в Нью-Йорк, сбежав с фермы в Огайо, когда ей исполнилось шестнадцать (на три года раньше, чем мне). Уезжая, Анис сказала своим родителям, что беременна. Обманула — на самом деле Анис все еще оставалась девственницей, но она не могла уехать просто так. На ее пути постоянно должны были встречаться какие-либо трудности. И должно быть, трудностей возникло немало, потому что прошел целый год, прежде чем родители Анис в конце концов простили ее за ложь.

Анис постоянно не везло. Невезение, шум и жизнь — это Анис. Она никогда не возражала, если я проигрывала пластинки, в то время как она упражнялась на гитаре. Для нас обеих, чем больше было шума, тем лучше. Когда карьера у нее стала идти в гору и Анис наконец смогла купить себе электрогитару «Gibson» у Мэнни на 48-й улице, она сняла усилитель со своей старой гитары и подключила его к моим «вертушкам» из комиссионного магазина, чтобы они работали через него. Я увлеклась оттачиванием мастерства смешения и наслоения ритмов. Одно дело, когда в песне звучат барабанные установки. Но если хочешь добавить в ремикс, например, Эдди Кендрикса или Ван Моррисона, тогда придется попотеть, чтобы соединить ритм в конце одной песни с началом другой, чтобы они были идеально синхронизированы.

Вероятно, именно это частичное наложение двух наших совершенно разных стилей в конечном счете привнесло своеобразный танцевальный ритм в музыку «Evil Sugar». Но в то время, когда окружающие стали обвинять Анис в том, что она «увлеклась диско» (хотя ее музыку нельзя было назвать диско), «продалась» (никому она не продавалась), она всегда пропускала тот пятый бит, чтобы под ее музыку было сложнее танцевать. Ради смеха или чтобы еще больше всех запутать.

Из-за своей неутомимой любви к сложностям Анис настаивала на том, чтобы у нее жили кошки, причем не меньше трех. Подруга уверяла, что одна кошка в доме будет все время спать. Две — научатся отлично ладить между собой и подстроятся под ритмы сна друг друга. Но, согласно ее теории, если кошек будет три, хотя бы одна из них будет бодрствовать. Постоянно озорничать. Наверное, она была права. Все три кошки Анис много времени проводили за тем, что шипели и кричали на бездомных собратьев через металлические решетки на окнах, которые мы купили на улице у Джона Коммуниста, чтобы другие животные (и грабители) не залезли в нашу квартиру.

Анис безумно любила своих кошек. Постоянно их расчесывала, гладила, что-то им напевала, баловала их гостинцами (при том, что, видит Бог, иногда нам самим едва хватало на еду), придумывала разнообразные игры. Она прятала руку под простыню и шевелила пальцами ради того, чтобы посмеяться над тем, как они бросаются на мнимую угрозу.

Музыка Анис жила у нее в голове, но и руки у нее были золотые. Она виртуозно играла на гитаре, даже в те времена, когда большинство наших знакомых музыкантов гордились тем, что не умеют играть на своих инструментах. А еще она отделала нашу квартиру от пола до потолка, вдоль всех стен, замысловатыми дорожками, по которым могли бегать кошки. Она находила на улице старые доски или деревянные планки, приносила их домой, зачищала, отпиливала и вскрывала лаком. Затем оббивала их полосками разноцветного материала и прибивала к стенам гвоздями. Иногда сидишь на диване, а тут неожиданно тебе на колени — плюх! — откуда-то сверху упадет кошка, повертится, устраиваясь поудобнее, а потом крепко заснет. Анис шила нам новые наряды, распарывая и перешивая старые, а остатки материала мы использовали для того, чтобы сшить одежки для наших кошек. По стенам вокруг кошачьих «дорожек» были развешаны сделанные «Полароидом» снимки угрюмых на вид животных в манишках или крошечных, украшенных перьями пиджачках и прелестных шляпках. Человек, которого кошки невзлюбили, больше не приглашался в наш дом, а ведь он одновременно являлся местом репетиций группы Анис — в этом и кроется причина, по которой в процессе создания группы сменилось столько музыкантов.

Кошки платили Анис такой же искренней любовью. Когда мы были дома, у нее всегда на коленях сидела и урчала по крайней мере одна из них. Самую старую звали Рита. Анис нашла ее котенком на какой-то свалке среди кучи отправленных в утиль ржавеющих счетчиков оплачиваемого времени, привезенных с автомобильной стоянки. Потом была Люси, кошка с белой манишкой в форме ромба на груди. Самой молодой из кошек Анис была Элинор Ригби, ласковая пятнистая кошка, которая терпеть не могла оставаться одна. (Насколько бы сильно у нас с Анис ни различались музыкальные вкусы, нас объединяло одно — страстное обожание «Битлз») [14].

Однажды зимой мы проснулись оттого, что все три кошки неистово били Анис лапами, их мордочки все были в саже. Заслонка печи в магазине скобяных товаров, который располагался под нами, захлопнулась (хозяин магазина иногда не гасил огонь в печи, чтобы нам было теплее), и наша квартира наполнилась дымом и копотью. Если бы не кошки, мы бы задохнулись во сне. В чем мать родила мы стали бегать по квартире, кашляя и открывая окна, чтобы впустить свежий воздух. После этого случая Анис стала еще больше обожать своих кошек. «Мои ангелочки, — называла она их. — Мои спасительницы».

Анис умела позаботиться и о себе. Она перезнакомилась со всеми соседями. И не только с нашими сверстниками или стариками, которые жили здесь вечно. Она знала также уличных проституток, наркоманов, бродяг, которые спали в парках и подъездах. Они называли ее «Фея Динь-Динь», когда она приносила им одеяла и теплую одежду.

— Люди должны знать, кто ты, и понимать, что ты тоже здесь живешь, — повторяла она мне. — Тогда они оставят тебя в покое.

Новые наркоманы, время от времени появлявшиеся где-нибудь по соседству, на собственной шкуре чувствовали, что не стоит связываться с Анис. Однажды вечером, когда мы шли в клуб, перед нами как из-под земли вырос парень с ножом. Анис в мгновение ока схватила с земли какую-то доску с ржавым гвоздем и со всего размаху ударила ею нападавшего. Лишь по счастливой случайности гвоздь не попал парню в глаз — хватило ума пригнуться. Он побежал прочь. Анис бросилась за ним, подняв доску высоко над головой и ни разу не зацепившись своими пятнадцатисантиметровыми каблуками за случайную трещину в асфальте или камни. «Правильно, парень, беги! — кричала она. — Беги, трус! Я Безу-у-у-у-умная мамочка…»

У Анис ангельское личико, но язык — как шило сапожника. С виду она кроткая и хрупкая, но ведь для того чтобы быть солисткой рок-группы в Нижнем Ист-Сайде, необходима определенная жесткость. Я на голову выше Анис, однако люди предпочитают не связываться со мной из-за нее, а не наоборот.

Каждую лишнюю копейку я тратила на покупку пластинок. Благодаря собственным приобретениям и Дэвиду Манкузо, который распространял студийные демо-версии альбомов среди диджеев Нью-Йорка, к июлю 1977 года у меня была практически такая же внушительная коллекция пластинок, как и у Анис. К тому времени «Evil Sugar» уже стали активно гастролировать. У них появился управляющий и договор на выпуск трех пластинок, их выступления были расписаны наперед. Журнал «Интервью» опубликовал на двух разворотах материал о группе с фотографиями Анис в платьях, которые она смастерила из рваных футболок, а «Роллинг Стоун» поместил большой очерк с фотографиями в своей рубрике «Стоит побывать на концерте». В Анис всегда было что-то такое, что позволяло ощущать ее присутствие, в какой бы комнате она ни находилась. Однако мне приходилось воевать за место под солнцем. И неважно, сколько демо-кассет я компилировала в студии «Альфавилль», где «Evil Sugar» записывали свой второй альбом, — как только владелец клуба узнавал, что я девушка, он тут же утрачивал ко мне профессиональный интерес.

В то лето мне исполнилось семнадцать, стояла дикая жара. Даже кошки, которые по ночам всегда уютно располагались на нас, чтобы погреться, стали апатичными. Они лежали на огромных подоконниках и надсадно орали в ожидании прохладного ветерка.

Тем летом я познакомилась с Ником. Было слишком жарко, чтобы на ночь оставаться в квартире, поэтому мы с Анис пристрастились проводить время в «Театре 80» на площади Святого Марка. За два доллара можно было сидеть на двухместном диванчике и четыре часа наслаждаться прохладным воздухом из кондиционеров. Мы сидели в тишине и смотрели старые фильмы Хичкока и мюзиклы киностудии Metro-Goldwyn-Mayer, которые показывали по три-четыре штуки подряд, пока не начинал брезжить рассвет.

Ник натирал в фойе деревянную стойку бара, которая датировалась еще 1922-м годом. Я каждую ночь видела, как он натирает ее, когда наплыв людей спадал. Его черные волосы так же блестели, как и дерево стойки. А она блестела так, что, казалось, отбрасывает свет на собственную тень. Что-то в движении его лопаток под тонким хлопком рубашки с коротким рукавом, не слишком мускулистых загорелых рук, заканчивающихся тонкими пальцами, которые сжимали тряпку и бутылку с полиролью, — завораживало меня. Несколько недель я смотрела на него, а на меня никто не обращал внимания. Когда в конце концов он впервые взглянул на меня, его глаза — у ободка темно-синие, как полночное небо, а в центре светло-голубые — просто обворожили меня. Раньше я никогда ни в кого не влюблялась. Анис заметила, как покраснело мое лицо, и впоследствии беспрестанно меня поддразнивала. Именно Анис усадила нас двоих за стойку бара, представила друг другу и заказала всем выпить. Анис знала все о том, как привлечь внимание, но еще она умела оставаться незаметной и тихонько исчезла, как только я преодолела застенчивость и мы с Ником разговорились.

В первый раз мы поцеловались в тот же вечер на первом этаже театра. Это была ночь затмения, когда казалось, что обычные правила отменяются. Позже мы услышали о случаях мародерства и нарушениях общественного порядка в жилых кварталах города, но у нас в окрестностях гремели вечеринки и на улицах играла музыка. Мы с Ником, напуганные сигнальными огнями, спустились вниз, чтобы найти свечи. Он поцеловал меня в бывшем бункере одной банды, промышляющей в эру сухого закона. Эта банда владела магазином, где незаконно торговали спиртным, — сейчас на этом месте находился кинотеатр. Когда Ник заключил меня в объятия, от него пахло полиролью с ароматом лимона и жаром раскаленного уличного воздуха. Впервые почти за два года музыка в моей голове остановилась. Я слышала в темноте только собственное дыхание, которое прервалось, как мне показалось, на целую вечность, когда Ник прикоснулся к моим губам.

Позже Анис скажет, что худшее, что она могла сделать для меня как подруга, — познакомить с Ником. Эти двое практически с того самого момента, как мы стали вместе проводить время, невзлюбили друг друга. Ник обижался, что я уделяю Анис слишком много своего времени, а Анис презирала Ника на том основании, что он ни к чему серьезно не относился. Ник говорил, что хочет быть актером, и один «большой прорыв» — все, что ему необходимо для начала карьеры. Он таскал меня на все премьеры в небольшие экспериментальные театры по всему Нижнему Ист-Сайду, но, если ему и давали роль, всегда что-нибудь шло не так. Он не репетировал столько, сколько требовал режиссер, или у него возникали разногласия с другими актерами. Однажды он сообщил, что с актерством покончено, — его новой страстью стала фотография. Я ходила с ним в маленькие галереи, которые начали неожиданно возникать в нашем районе. Особенно он любил фотографировать меня, когда я забеременела Лаурой. Но подход у него был бессистемный: случалось, что целыми неделями фотоаппарат, на который он потратил две сотни долларов — огромная сумма для нашего тогдашнего бюджета, — валялся в углу нашего с Анис чердака, рядом с моим матрасом. Анис терпеть не могла людей, которые хотели заниматься творчеством, но при этом не обладали должной самодисциплиной. Религией Анис был упорный труд и оттачивание собственного мастерства.

— И кошки его не любят, — говорила она. Это было правдой. Но для меня это не имело значения.

Следующим летом мы с Ником поженились в Сити Холл. Я сжимала маленький букет из лилий, за который мы заплатили семьдесят пять центов в каком-то магазинчике по пути в центр города. К тому времени Анис уже была обручена со своим барабанщиком (первым из трех мужей и бесчисленного количества женихов) и «Evil Sugar» собирались отправиться в свое первое турне. Они играли «на разогреве» у «Тhe Talking Heads», что само по себе было невероятным прорывом. Мы с Ником подыскали квартиру с двумя спальнями на втором этаже в одном из старых домов на Стэнтон-стрит всего за двести пятьдесят долларов в месяц. Родилась Лаура, и я перевезла все свои вещи, фотографии, спичечные коробки и остальные сувениры из нашего с Анис прошлого на склад — потому что, как только родилась Лаура, оказалось, что остальной жизни как бы не существует. Как будто до этого все было только подготовкой к тому моменту, когда я впервые возьму на руки дочь и она взглянет на меня своими мягкими, до бесконечности красивыми, синими-синими глазами Ника.

К тому времени, как Лауре исполнилось три, Ник уехал навсегда, а Анис вернулась в Нью-Йорк, чтобы съехать с чердака и перевезти своих кошек и группу в Лос-Анджелес, где проводила уже по крайней мере половину своего времени. Анис шла к успеху, пока мне приходилось в одиночку воспитывать дочь. При этом у меня не было ни одной мысли о том, как это нужно делать.

Хотя иногда все происходит так, как должно. Однажды я везла коляску с Лаурой по Девятой улице мимо помещения, которое когда-то было магазином грампластинок, а теперь стояло заброшенным. Через грязные стекла я увидела кошку, которая очень сильно напоминала Элинор Ригби. Она вяло царапала сваленные в стопку старые научно-фантастические журналы. Она повернулась и посмотрела на меня, и хотя я не слышала, но видела, как она произносит: «мяу». Кошка ловко спрыгнула со стопки журналов и исчезла за углом в глубине помещения.

Я разыскала владельца здания, и мое предложение было совершенно простым: если он позволит мне снять магазин, я буду платить ему в качестве арендной платы пять процентов от прибыли. Платить я буду помесячно с возможностью в дальнейшем выкупить помещение официально. Подобные соглашения тогда в Нижнем Ист-Сайде были не редкостью, ведь район еще не считался престижным, и агентства недвижимости не получали от него прибыли. Он согласился.

Именно Анис посоветовала мне назвать магазин «Ушная сера».

Оглядываясь назад, я поняла, что поспешила выйти замуж за Ника, когда мне исполнилось всего восемнадцать, потому что хотела наконец-то завести настоящую семью. Мой отец умер от сердечного приступа незадолго до того, как я переехала в Сити, а мама собрала все их сбережения, добавила отцовскую пенсию и купила кооперативную квартиру во Флориде. Она никогда не приглашала меня в гости, никогда не просилась приехать в гости ко мне, а я не настаивала.

И хотя мой брак с Ником длился недолго, у меня появилась Лаура. Мы с ней и стали семьей. Лаура никогда не оставалась одна, а я никогда не давала ей повода спрашивать, почему ее собственная мать не хочет с ней разговаривать.

Анис как раз чистила уши Люси, в которых всегда собирался синеватый восковой налет, когда мы впервые заговорили о магазине звукозаписи.

— Почему бы не назвать его «Ушная сера»? — предложила она. Сперва я засмеялась, думая, что она шутит, потому что в тот момент Анис почти полностью погрузила свой ноготь в ушную серу. Но она продолжила: — Сара, я серьезно. «Ушная сера» — отличное название.

«Магазин грампластинок “Ушная сера”. Магазин грампластинок “Ушная сера”», — про себя повторяла я. И поняла, что она права.

Один наш друг-художник смастерил огромное ухо из папье-маше и установил его прямо посреди магазина под свисающими с потолка старыми поцарапанными пластинками. Оно оставалось там все время, пока мне принадлежал этот магазин.

Основой моего новоиспеченного бизнеса стали пластинки, которые я собирала в надежде стать диджеем — вместе с сотней других, подаренных Анис. «Я все равно должна от них избавиться, прежде чем перееду на запад», — настаивала она, как будто ее поступок не был чистым проявлением невероятной щедрости.

Несколько «ненужных» Анис пластинок оказались редкими монозаписями «Битлз», и мне сразу удалось продать их коллекционерам и заработать небольшое состояние. Еще я наняла человека по имени Ноэль в качестве управляющего. Ноэль, с неизменной бейсбольной битой в руке, представлял собой гору железных мышц, но при этом был ходячей музыкальной энциклопедией. Я познакомилась с ним на площади Святого Марка в одном из больших магазинов грампластинок, которым он руководил от имени владельца, и сразу же поняла: он — то, что нужно молодой женщине, которая пытается открыть неподалеку магазин грампластинок. Я уговорила его уйти из большого магазина и, используя наличные от продажи альбомов «Битлз», предоставила ему полную свободу действий в наборе персонала.

Мы с Лаурой счастливо жили на шестом этаже чуть выше по Стэнтон-стрит. Внизу располагался круглосуточный продуктовый магазин, поэтому, если я слишком поздно понимала, что у меня нет молока или арахисового масла, чтобы с утра приготовить для Лауры завтрак, мне было достаточно спуститься вниз. Двумя этажами выше нас жили Вердесы, и их вторая дочь, Мария-Елена, со временем стала близкой подругой Лауры. Девочки всегда торчали или у нас, или у них.

А в квартире прямо над нами жила чета Мандельбаумов. Макс работал шофером, а Ида вела хозяйство. Очень общительная пара. Было слышно, как уверенный и громкий голос мистера Мандельбаума разносится эхом по всему дому, даже когда двери были закрыты. Но он никогда не кричал. Никогда не злился. Обожал свою жену даже после пятидесяти лет брака, и она платила ему тем же. У нее была привычка посылать его каждый день вниз за молоком, когда он возвращался с работы, и каждый раз он ворчал по этому поводу.

— Тише, Макс, — всегда журила она его в ответ. — Ты же знаешь, врач говорит, что тебе необходимы физические нагрузки. — Когда он возвращался, миссис Мандельбаум говорила соседям, которые оказывались рядом: — Он ворчит, но ему нравится, когда жена его «пилит». Лучше открыто упрекать, чем скрывать любовь.

И мистер Мандельбаум продолжал брюзжать себе под нос, но по глазам его было видно, что он верит в то, что она говорит.

Миссис Мандельбаум никогда по-настоящему мужа не «пилила». Никогда не повышала голос и вообще была мягкого нрава. Ее глаза сияли, она всегда была рада встрече и готова предложить любые земные блага — мягкий диван, горячий чай, поднос со штруделями, тарелку с леденцами, остатки ужина, который готовила каждый вечер… На это всегда можно было рассчитывать в их маленькой квартирке.

Ида с радостью читала Лауре книжки с цветными картинками или учила ее готовить печенье, пока мистер Мандельбаум сопровождал меня в соседнюю мясную лавку, булочную или к торговцу фруктами. Пока я выбирала, он пристально следил за весами, чтобы удостовериться, что меня никто не пытается обмануть.

— Такая молодая, как ты, одна с дочерью! — восклицал он. — Кто-то должен позаботиться о том, чтобы твоей неопытностью не воспользовались.

Когда я наконец-то смогла позволить себе оборудовать Лауре отдельную спальню, миссис Мандельбаум настояла на том, чтобы сшить красивые кружевные занавески из «пары старых шматас[15], которые у меня повсюду».

Казалось, Лаура с восторгом оставалась с Мандельбаумами, хотя, возможно, не так бы любила бывать у них, если бы не их кошка — коричневая полосатая кошка с зелеными глазами, белой грудкой и такими же лапками, которая однажды увязалась за ними по пути из мясной лавки.

— И что нам оставалось делать? — любила говорить миссис Мандельбаум. — Мы взяли ее домой. Макс никогда не умел говорить «нет» попавшим в беду девицам.

Кошка, как будто понимая, что мистер Мандельбаум стал ее спасителем, отдавала ему всю свою любовь. Ходила за ним по пятам из комнаты в комнату, под настроение сворачивалась клубочком у его ног или на коленях. Она симпатизировала людям и характером обладала мягким, но единственным человеком, которого она любила так же, как мистера Мандельбаума, была Лаура. Я частенько задерживалась на работе допоздна, и, когда приходила забрать дочь, та уже уютно спала на маленькой кровати в комнате, которая раньше была спальней сына хозяев. Одной рукой она обнимала мягкий полосатый комочек, свернувшийся на подушке рядом с ней.

Я, конечно, понимала, что мы с Лаурой заменили им сына и внучку или внука, которого у них никогда уже не будет. Тем не менее не любить Мандельбаумов было невозможно. Ведь нам с Лаурой тоже нужна была семья.

Время от времени миссис Мандельбаум нежно брала меня за подбородок и говорила:

— Такая красивая девушка, как ты, достойна лучшего. Ты обязательно должна встретить того, кого полюбишь. Человек не должен быть один.

— Я не одна, — возражала я. — У меня есть Лаура, есть вы двое и мой магазин. Разве я одинока?

Однако я понимала, о чем она говорит. Вспоминала о Нике, которого не переставала любить, хотя и понимала, что он того не стоит. Вспоминала печальный блуждающий взгляд своей матери после того, как она потеряла моего младшего братика. Мандельбаумы нашли в себе силы продолжать жить после такой же потери. Но люди в моей семье были не похожи на Мандельбаумов. Если мы ломаемся, то так и остаемся развалинами.

Самый большой плюс, равно как и самый большой минус владения магазином — войти в него может кто угодно. Могут прятаться от дождя бездомные. Есть и те, кто каждый день по три раза заходит к вам потому, что не с кем поговорить. И еще есть те, кто зациклен на корзинах с последними рекламными листовками, которые только-только выпустили музыкальные критики. Я была более снисходительна к таким людям, чем Ноэль. Я всегда проверяла, чтобы у нас в наличии были кофе и содовая, а когда на улице холодало, в полуподвале складывала стопками одеяла и пальто, чтобы раздать нуждающимся. Я хотела быть частью этого общества, но больше всего я хотела, чтобы люди знали Лауру. Она не могла постоянно находиться со мной в магазине или дома с Мандельбаумами. Ей нужно было играть и на улице, с друзьями, и я спала по ночам лучше, когда знала, что приглядывать за дочерью мне помогает целая армия людей.

«Настоящих» покупателей у нас тоже было много. Тусовщики требовали Лидию Ланч или «New Order». Дети, экспериментирующие с латинским хип-хопом, заглядывали в нашу секцию сальсы. Диджеи с самого Бронкса заходили купить «Schoolly D» или старый школьный фанк, чтобы сделать ремикс. Один трансвестит, торговец марихуаной и страстный приверженец республиканцев во главе с Рейганом, выступающий в кабаре под именем Двойник Веры, заглядывал к нам по крайней мере раз в неделю, цитировал Айн Рэнд[16] и покупал пластинки с оперными ариями. Любой человек с зелеными волосами автоматически покупал панк и уговорить его взять что-либо другое было невозможно. Жители же пригорода приезжали за последними альбомами Спрингстина или «Talking Heads», и эти покупатели радовали нас больше всего. Они сразу же меняли свои двадцатки на новый диск Бон Джови, а чуть позже уходили с записями «Public Image» или «Liquid Liquid», потому что именно их композиции звучали в качестве музыкального фона у нас в магазине. «Что за песня? Звучит неплохо», — говорили они и тут же лезли в кошельки за наличностью.

В каком-то смысле управлять магазином грампластинок и работать диджеем — это одно и то же. По выходным, когда к нам набивалось полно народу, я будто чувствовала толпу. Я чувствовала, как меняется настроение в зависимости от того, какую композицию я вывожу на колонки в магазине. Если я ставила кавер-версию «Мексиканца» Бейб Рут в исполнении Джеллибина Бенитеза, все присутствующие в магазине начинали танцевать и я продавала все экземпляры композиции, которые были у меня в наличии.

Если в город приезжала Анис — в поддержку своего нового альбома или просто выступить в Мэдисон-сквер-гарден, — она всегда устраивала «встречу со слушателями» в моем магазине. В своих интервью она говорила, что единственное место в Нью-Йорке, где она покупает музыку, — «Ушная сера» на Девятой улице. Эти ее слова здорово помогали привлечь клиентов, как и упоминания о нас в путеводителях по Нью-Йорку, которые раздавали туристам.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.