ЭПИЛОГ

Хромой у нас не жил. Вначале это был просто бродячий пес — тощий, нескладный и медлительный. Даже цвет у него — грязновато-желтый — был какой-то нездоровый. Он 'прибился' к столовой 'Транссельхозтехники' и кормился объедками, с трудом конкурируя с двумя-тремя другими, более шустрыми, собаками. Моя мать, тогда работавшая в столовой поваром, его заметила и иногда бросала ему недоеденный кусок хлеба или мосол с хрящами. Хромым он не был, и я его еще не знал.

Как-то раз директорский шофер на 'Волге' то ли нечаянно, а скорее всего, из озорства, наехал на него и повредил ему левую заднюю ногу и позвоночник. Несчастный пес на одних передних лапах дополз до столовой и через пролом в ремонтировавшейся тогда завалинке заполз под пол.

Через день ремонт был закончен, и пес оказался замурованным. В то время я работал в соседней конторе с интересным названием 'Хим-дым' и ходил к матери обедать. Вообще-то контора называлась 'Райагрохимцентр', но если кто это название и знал, то все равно не выговаривал.

Обедать лучше всего было приходить после официального обеденного перерыва. Во-первых, не было галдящих, воняющих перегаром и мазутом ремонтников, а во-вторых, был шанс получить кусочек повкуснее, например, сахарные ребрышки. Мать моих кулинарных пристрастий не одобряла, говорила 'от этих ребрышек на твоих ребрышках хорошо нарастает', но все равно приберегала их для меня.

В один из таких обеденных перерывов, когда я был последний и единственный обедающий, в полной тишине вдруг услышал, как в коридоре под полом кто-то скребется.

— Крысы, — махнула рукой мать.

Но звук повторился, и на крысиную возню он не был похож. Я взял карманный фонарик и посветил в щель между половицами. Внизу шевелилось что-то большое и белое. Стало даже жутковато. Я сбегал за монтировкой, нашел, какая половица прибита не так прочно — оказалось, крайняя, у стены, — отодрал ее и, держа монтировку наготове, стал ждать.

И тут к нам из подпола выполз большой, бледный, как приведение, до предела исхудавший пес и посмотрел на нас взглядом, полным страдания и тоски.

Мать даже вскрикнула от удивления и тут же, приговаривая сочувственные слова несчастной псине, принесла ему блюдце молока. Пока пес торопливо лакал, разбрызгивая молоко по полу, она успела рассказать, что месяц назад один шофер с довольным ржанием сказал ей, что Белый под его машину попал. О том, что завалину ремонтировали месяц назад, и позже под пол забраться было уже невозможно, я и сам знал. Непонятно, как он выжил там целый месяц, со сломанной ногой, перебитым хребтом, без еды. Единственно, что он мог, — поймать несколько капель воды, протекшей между половицами во время ежевечернего мытья полов.

Нашими стараниями через пару недель пес стал гладким, как никогда. Но хромым остался до конца жизни. Не слишком проворный и раньше, он уже больше никогда не бегал, а медленно ковылял, сильно припадая на поврежденную ногу. Кличка Белый как-то сама собой заменилась кличкой Хромой.

Неизвестно, что он пережил в тот месяц под полом, но, выйдя оттуда приобрел совершенно невероятную способность: Хромой заговорил. Конечно, не человеческими словами, а по-собачьи. Но длинными предложениями, с разными интонациями и вполголоса.

Чаще всего он разговаривал с матерью, когда провожал ее после работы домой. С усилием ковыляя рядом, он поворачивал голову к своей хозяйке и что-то говорил, говорил. Всю дорогу.

— Ну, раскалякался, — отвечала ему мать. — Чего говоришь? Все равно не понимаю.

О чем, правда, он говорил? Может, рассказывал, как прошел сегодняшний день, может, жаловался на сильную и недружелюбную собаку Линду. А может, хотел рассказать что-то другое, гораздо более важное, и переживал, что мы его не понимаем? Не знаю. В то время я как раз прочитал Стругацких 'Обитаемый остров' и 'Жук в муравейнике'. Голованы не такие, какими их показали в этих книгах. Они такие, как Хромой.

Со мной Хромой разговаривал мало, только смотрел печально, словно знал что-то такое, о чем не хотел рассказывать. Мне это не нравилось, и я пытался с ним играть, как привык играть с собаками. Хромой вначале соглашался, разок-другой неуклюже прыгал около меня, потом что-то смущенно бормотал себе под нос, садился рядом и прижимался головой к моей ноге в знак полного доверия и симпатии.

Самой большой его мечтой было жить с нами. Но у нас тогда была Линда, которая его не любила, ревновала и каждый вечер прогоняла. Иногда, проводив мать после работы, он часа два-три ходил около дома, надеясь то ли подружиться с Линдой, то ли встретится с кем-нибудь из нас. А иногда сразу, услышав Линду, поворачивал и ковылял назад, в 'Сельхозтехнику'.

Погиб Хромой через полтора года, зимой. Был гололед, и он, возвращаясь к себе, не успел выпрыгнуть из колеи и попал под грузовик. Утром мать шла на работу и увидела его труп на обочине.