Глава 6 Не переживай. Будь счастлив. Вернее, с точностью до наоборот

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 6

Не переживай. Будь счастлив. Вернее, с точностью до наоборот

Глупый! Не знал он того, что ее уж склонить не удастся:

Вечные боги не так-то легко изменяют решенья!

Гомер. Одиссея[10]

Все началось с полиэтиленовой сумки. Я имею в виду треволненья, которые лишают покоя.

В том, что касается своего ребенка, я, как и прочие новоиспеченные мамы, вскоре почувствовала, что у меня развивается не только боковое зрение, но даже и заднее, не говоря уж о выросшей дополнительной паре ушей и проснувшемся каком-то первобытном чутье на то, где Гомер в данную минуту, чем он занят и когда я могу ему понадобиться.

Это стало еще более очевидным с тех самых пор, как с Гомера сняли пластмассовый конус и он устроил охоту на Скарлетт и Вашти. Довольно быстро он освоил обжитое пространство, а также их повадки и проделки, и приступил к освоению новых горизонтов, попутно изобретая собственные проказы. Не углядев за ним какую-то минуту, в следующую я обнаруживала Гомера в самых невообразимых местах: то на одних передних лапках он болтается на средней полке книжного шкафа (при этом непонятно, как он туда попал), то застрял среди всякой дребедени в ящике под раковиной в ванной комнате, для чего нужно было для начала открыть саму дверцу этого ящика. Последним его увлечением стал альпинизм по шторам в гостиной на одних коготках, вроде тех последователей Спайдермена, для которых нет большей доблести, нежели забраться где-нибудь сбоку на верхотуру офисного здания — ну, вы о таких слышали, или читали, или видели их в новостях. «Гомер!» — звенел у меня в ушах мой собственный истошный крик. Цепляясь одним-единственным коготком за штору, в шести футах над полом Гомер болтался буквально на одной ниточке. На мой крик он перекладывал все свои девять или десять унций веса с одной лапы на две, затем на все четыре, и тут же, запустив все свои коготки в штору, быстро карабкался вверх, оказываясь вне пределов моей досягаемости. Всякий раз мне казалось, что он хочет мне сказать: «Полюбуйся, ма! И все это не глядя!»

В те редкие минуты, когда меня одолевает философское настроение, я иногда задумываюсь о просто неисчерпаемом вдохновении, с каким Гомер покоряет все новые и новые вершины, нимало не заботясь о том, как высоко он заберется на этот раз, и не имея даже самого отдаленного представления о том, как он будет спускаться назад, на твердую землю. Если у бесстрашия есть свои вершины, то я и представить себе не могу, каких вершин он уже достиг.

Понятно, что от его восхождений у меня самой шла кругом голова — то захватывало дух, то душа уходила в пятки.

Нет таких родителей, которые ни разу не испытывали внезапный холодок в груди — что-то ты не видел своего ребенка вот уже добрых пятнадцать минут. Ты осыпаешь себя проклятиями: как так, занялся непонятно чем, когда ребенок неизвестно где? Как же ты не уследил? А вдруг что-то случилось?!

Предметом моей гордости было то обстоятельство, что Гомер рос вполне нормальным котенком. А если и не вполне, то только в лучшую сторону. Я голову готова была открутить всякому, кто посмел бы только намекнуть на то, что он нуждается в неком «специальном» уходе ввиду «особых потребностей».

— Если на то пошло, он и сам может о себе позаботиться, — отвечала я со всей уверенностью, — не хуже других моих кошек, если говорить о доме, или любого «нормального» кота за пределами оного.

Если же у меня начинали допытываться, как слепому коту удается находить свой ящик с песком, я едва сдерживалась, чтобы не засмеяться в ответ: да что там какой-то жалкий ящик, когда, забравшись на кухонную стойку, мы пробираемся в нужный отсек навесного шкафчика, где хранятся консервы, и среди банок с томатным супом (к которым Гомер равнодушен) выискиваем банки с тунцом (к которым он питает пристрастие), и это притом, что все банки наглухо закупорены. Распихав бесполезные банки по сторонам, носом и лапками Гомер выкатывает искомую банку на кухонную стойку: «мне эту, пожалуйста!»

Если разобраться, то в моем праведном возмущении и заверениях в том, что за Гомера можно не волноваться, во всяком случае, не более, чем за Скарлетт и Вашти, имелась определенная доля правды. А заключалась она в том, что Гомер был не такой, как все, и я, конечно же, переживала за него куда больше, чем хотелось бы в этом признаваться.

Но все мои страхи были только моими, сам же Гомер их не разделял. В свое время нам пророчили, что слепота неминуемо проявится известной неловкостью в движениях и большей, чем обычно, зависимостью от внешних факторов. Как бы не так! Все оказалось с точностью до наоборот. Поскольку Гомер в упор не видел подстерегающих его на каждом шагу опасностей, он пребывал в блаженном неведении об их существовании. Какая разница — вскарабкаться на диван высотой в общепринятые три фута или на шторы на высоту девять футов, если тебе все равно не понять, как высоко ты, собственно, забрался? И уж тем более нет никакой разницы, откуда прыгать, поскольку и в том, и в другом случае ты приземляешься в неизвестность, единственным верным ориентиром в которой служит слепая вера в то, что ты куда-нибудь да приземлишься.

В комиксах со слепым супергероем по прихоти автора он вновь обретает зрение. И тогда, даром что все его сверхспособности остались при нем, он вдруг становится совершенно беспомощным: он просто боится повторить те трюки, которые совершал не задумываясь, пока был слепым. «Вы что, с ума сошли? — как бы спрашивает он у читателя. — Отсюда я прыгать не собираюсь! Я же не слепой и вижу, как здесь высоко!»

В случае с Гомером такого всемогущего писателя, который одним росчерком пера мог бы вернуть ему зрение, не было. Поэтому единственный страх, который мог безраздельно овладеть Гомером, был страх одиночества. Пока кто-то был рядом — будь то я или кто-то из собратьев, то бишь сестер кошачьего племени, никаких страхов перед вещами, способными нанести вред, Гомер не ведал.

Что возвращает нас к полиэтиленовой сумке.

На дворе стояла осень. День клонился к вечеру. Гомеру было уже около четырех месяцев. К этому возрасту косолапость ушла в прошлое; шерстка, стоявшая торчком в первые недели, улеглась и теперь отливала благородным агатом от кончика хвоста до усов, которые нынче топорщились на добрых три дюйма в разные стороны. Он заметно подрос, но также заметно было и то, что в сравнении с другими моими кошечками для своего возраста он все еще был недомерком, что не могло не вызывать моего беспокойства. Пэтти заверила меня, что котята, как дети, — растут кто быстрее, кто медленнее. Но было уже очевидно, что Гомер не вышел статью и даже в зрелом возрасте будет мельче своих среднестатистических собратьев.

Итак, день был воскресный, и я решила провести его с книгой в руках. Погрузившись в чтение, я не сразу осознала или даже ощутила на подсознательном уровне, что Гомера вот уже несколько минут как не видно и не слышно. А надо признать, что он любил подремать у меня на коленях, пока я читала. Но и его отсутствие само по себе тревоги не вызывало. По своему обыкновению он мог рыскать неподалеку в поисках приключений на свою голову, находя их именно тогда, когда мое внимание занято чем-то другим.

Оторвавшись от книги, я тут же услышала характерный шорох — звук доносился из кухни, а производить его могла только полиэтиленовая сумка, с которой я утром бегала за овощами и зеленью, а потом оставила на кухонной стойке для всяких очисток и мелкого мусора, чтобы не таскать их всякий раз в большой бак, вывозившийся раз в неделю. Гомер, до этого дня забиравшийся на стойку, карабкаясь по моей ноге аки по древу, видимо, уже определился с ее размерами и высотой и теперь открыл свой путь наверх и, значит, играет себе с приятным на ощупь предметом. Убедившись в том, где он и чем он занят, я успокоилась и вновь уткнулась в книгу. Но не прошло и пары минут, как из кухни донеслось прерывистое паническое «мяу-мяу-мяу!» — прежде я слыхала такое лишь тогда, когда Гомера закрывали одного в ванной.

Отшвырнув книгу, я бросилась на кухню — Гомер и впрямь обнаружился в сумке, но ему было не до игр. Голову он ухитрился просунуть в прорезь-ручку, а в попытках освободиться умудрился перекрутить сумку так, что ручка петлей захлестнула ему шею. Голова его скрывалась где-то внутри, а коготки задних лапок беспомощно елозили по столу, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Похоже, он сунулся в эту сумку, приняв прорезь за вход, а выхода попросту не видел.

— Тихо, тихо, я здесь, Гомер, — сказала я вполголоса, чтобы успокоить нас обоих.

С испугу я не могла понять, как туго петля сдавила ему горло, а перепугалась я не на шутку, не меньше, чем он: а что, если он задохнется раньше, чем я успею вытащить его из петли? Я подхватила котенка с сумкой, одновременно просунув в прорезь палец, чтобы не дать петле затянуться туже, и стала приговаривать: «Все в порядке, мой мальчик, все в порядке». Гомер продолжал отчаянно барахтаться в сумке, и, лишь улучив момент, когда он вроде бы прислушался к моему голосу, я сумела вызволить его из плена.

— Это какой же идиот додумался оставить полиэтиленовый пакет в доступном месте, когда в доме слепой котенок?! — возмутилась я. — Что бы случилось, если бы меня не оказалось дома?! Гомер мог задохнуться, и все по вине этого…

И тут до меня дошло, что этот идиот не кто иной, как я сама.

Я могла сколько угодно охать и ахать по поводу Гомеровых альпинистских пристрастий, включая кульбиты почти с двухметровой высоты, или «флосбери-флопов», как положено, на спину, лишь с тем отличием, что на месте приземления не было ямы с песком. Истинная опасность таилась в неприметном с виду полиэтиленовом пакете. До этого случая я уже начала думать, не слишком ли я опекаю Гомера. Оказывается — наоборот. Уж как я ни пыталась обезопасить окружающее Гомера пространство, но разгадать, где его поджидает непрямая и неявная угроза, и потому предвидеть ее я не могла, и уж тем более не мог предвидеть это он.

Зато, в отличие от меня, Гомер довольно быстро оправился от потрясения и уже полчаса спустя, зарывшись мордочкой в мою грудь, забылся безмятежным сном.

Проснулся он бодрым и энергичным, готовым к новым приключениям. В соседней комнате Вашти гоняла неизвестно где добытую крышечку от бутылки. Услышав призывные звуки, Гомер потрусил к ней в надежде, что его примут в игру. Полиэтиленовая сумка со всеми сопутствующими ей перехватывающими горло обстоятельствами была напрочь забыта.

Однако мне эпизод с сумкой запал в память надолго. И впредь отбил охоту оставлять Гомера без присмотра; единственным желанием теперь было заставить его ходить только по полу, что называется «по струнке», а шаг в сторону предупреждать безапелляционным «Нельзя, Гомер!»

Еще в нежном кошачьем возрасте Гомер выказывал б?льшую тягу к вербальному общению, чем любой из известных мне котов. При этом он проявлял завидную чуткость к аберрациям голоса, в чем я удостоверилась на собственном опыте. Если я слишком долго молчала, Гомер начинал теребить мою ногу лапкой, настоятельным «мяу» вызывая на разговор. Когда я заговаривала с ним, он садился на задние лапки прямо передо мной и, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, с самым серьезным выражением мордочки пытался, как представлялось мне, вникнуть в смысл моих слов. За котами прочно закрепилась репутация «неприручаемых», но Гомер не только откликался на свое имя, но и соглашался выполнять простые команды. Слыша слово «нельзя», он мгновенно замирал на месте, даже когда на лице у него было написано, как ему хочется завершить начатое.

После того как несколько недель кряду я командным способом отучала его от более дерзновенных поступков, чем игра с плюшевым червячком с бубенчиком на хвосте, который достался ему в наследство от Скарлетт, его лексикон обогатился новым «мя-ау». Для себя я определила его как пробное, или «а можно мне?» мяу. Если, скажем, Гомеру взбредало на ум покорить новую мебельную вершину или порыскать где-нибудь на задворках кладовки, он вначале забрасывал свое пробное «мя-ау»: «Мя-ау? А можно мне?..»

«А можно мне на веранду вслед за Скарлетт и Вашти?» — «Нельзя, Гомер!» — «Можно взобраться на пустую полочку над музыкальным центром?» — «Нельзя, Гомер!» — «А можно побаловаться шнурками на жалюзи?» — «Ну сколько же можно, Гомер! Такой шнурок если захлестнет, то самому тебе уже не выпутаться!»

Невооруженным глазом было видно, что Гомера огорчают все эти «нельзя». Кураж был неотъемлемой частью его природы — без него нельзя было приоткрыть тайну неодолимо влекущих звуков и запахов. А вот сопротивление этому шло вразрез с природой. Но уж если полиэтиленовая сумка едва не стала причиной домашней трагедии, то, как знать, где еще могла подстерегать котенка смертельная опасность?! Поэтому, как ни претило мне самой то и дело его одергивать, для себя я уже решила, что поступаю правильно.

По крайней мере, до тех пор, пока не вмешалась Мелисса. Картина, которая предстала ее взору, была такова: Гомер как раз нацелился на вершину стула с такой, знаете ли, спинкой в виде лесенки, в то время как я решительно противилась восхождению («Стул такой высокий, а Гомер такой маленький», — успела подумать я).

— А тебе не кажется, — спросила Мелисса, — что ты слишком уж его опекаешь?

И в ответ на мое молчание добавила:

— Да будет тебе, Гвен! Дай ему больше свободы, иначе он вырастет у тебя задерганный и зашуганный.

Ей легко было говорить. Она за Гомера не отвечала. В ответе за него была я. А я-то знала, каким жестоким может быть этот мир к слепому котенку. И как бы то ни было, именно я дала слово и Пэтти, и Гомеру, и самой себе — пусть и не произнесенное, но от этого не менее веское: что сумею оградить котенка от жестокости этого мира. Даже если для этого придется ограничить его мир стенами дома.

Но одно дело ограничить чью-то жилплощадь, и совсем другое — отбивать естественную жажду познания этого самого мира. Хотела ли я этого?

Как правило, мы не задаемся вопросом, как правильно воспитывать питомцев. Приносишь его домой, тычешь носом в песочек, приучаешь проситься, когда надо, натаскиваешь на пару-тройку команд, а потом вы вступаете в фазу, когда вам просто хорошо в компании друг друга.

Мне было двадцать пять, и я пока не задумывалась над тем, как бы мне изменить чью-то жизнь, кроме разве что своей собственной. И тут я впервые поймала себя на мысли, что вдруг взяла и задумалась, какой же личностью, за неимением лучшего выражения, я хочу воспитать Гомера. Как только я поставила вопрос ребром, ответ пришел сам собой. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя калекой, измученным страхами и неуверенностью. Я хотела, чтобы он вырос независимым и нормальным, о чем я твердила всем и каждому.

* * *

Несколько дней спустя после этого разговора, намаявшись за день, я решила позволить себе такую роскошь, как ванна. Гомер тут же последовал за мной со своим вопросительным «мя-ау?» Оно задавалось более высоким тоном, чем утвердительное, и означало, что сам он не прочь взобраться на краешек ванной и посидеть там, пока я, плескаясь в воде, буду чесать ему спинку, но для этого ему нужно мое разрешение. Моим первым позывом было отказать: бортик скользкий, вода — мокрая, того и гляди — булькнет, и что мне тогда делать? Но я тут же оборвала себя на полуслове. Что мне делать, было понятно — ловить, если что; вода, кстати, не горячая, мыло в глаза не попадет, а значит… почему бы и нет? Поэтому вместо готового сорваться с языка «нельзя» я сказала:

— Ладно, Гомер, давай, если уж тебе так хочется, — тоном, в котором он без труда должен был угадать одобрение.

Гомер быстро вскарабкался на бортик, и не прошло и тридцати секунд, как, поскользнувшись, он бултыхнулся в воду. Еще какую-то долю секунды он барахтался в недоумении, но не успела я протянуть руку помощи, как передними лапками котенок уже зацепился за край ванной и выбирался из воды. Вслед за ним выбралась из ванной и я. «Для кота нет худшего кошмара, — подумалось мне, — чем внезапно окунуться в воду с головой». Но еще кошмарней такой кошмар должен был представляться Гомеру, который и не подозревал, что вода может существовать в б?льших объемах, чем в мисочке для питья. Я посадила котенка на ладонь, ожидая обнаружить его в состоянии испуга, близкого к ступору. И что же? Сердцебиение было не то что в норме, а даже напоминало о тех моментах, когда, пригревшись у меня на груди, он готовился отойти ко сну.

Промокшая шерстка топорщилась во все стороны, что было бы даже смешно в каких-нибудь других обстоятельствах. Я потянулась за полотенцем — растереть его досуха. Но едва шершавая материя коснулась шерстки, как Гомер встрепенулся и стал вырываться изо всех сил. Пришлось опустить его на пол, где со всей тщательностью он тут же взялся вылизывать себя, и пусть с виду он был жалок как мокрая курица, зато в движениях и позе сквозило горделивое: «Я сам!»

— Будь по-твоему, Гомер, — кивнула я, приоткрывая дверь, чтобы он мог в любой момент улизнуть оттуда, где после него на полу оставалось мокрое пятно, а сама вновь погрузилась в ванную.

Мне казалось, он пулей вылетит за дверь, подальше от «пещеры водных ужасов». С другой стороны, в ванной над головой висела нагревательная лампа — одна из возможностей обсохнуть.

Одним махом Гомер запрыгнул на бортик, осторожно покружил на месте, нашел, где посуше, зевнул во весь рот и улегся спать.