•21• Разорванная цепь

На следующий день я спозаранку приехал обратно в приют.

Когда мы с Хусейном вступили в коридор невыразительного дома в центре комплекса, до нас донесся запах готовящегося риса.

Почерневшая дровяная печка сверхурочно согревала открытый коридор. Хусейн осторожно поднял заслонку стеклянной дверцы и протолкнул в нее очередное полено из аккуратно сложенной дровницы рядом с печкой. Я с кривой усмешкой заметил, что листы бумаги с рукописными инструкциями к таблеткам против глистов, которые мы с Лизой так долго упрощали, чтобы они стали понятны персоналу приюта, теперь лежат рядом с поленницей и ждут, пока их используют в качестве растопки.

«Что ж, в следующий раз мы не будем так напрягаться», — подумал я, с радостью принимая предложенную Хусейном исходившую паром чашку чая со специями. Благоуханный зеленый чай — благоприятное средство от холода афганского утра.

Я последовал за Хусейном в помещение, которое когда-то было ярко расцвеченной кухней. Теперь краска сошла со стен над двумя пустыми буфетами по обе стороны от раковины с единственным краном. Тем не менее кухня оставалась действуюшей, и большой горшок с рисом кипел, мягко балансируя на плите, разожженной при помощи единственного газового баллона. Пятнадцать металлических блюд с рисом стояли на кухонном столе.

Хусейн взглянул на блюда и помахал над ними руками, разгоняя пар, струившийся в холодном воздухе кухни.

— Да, оно должно остыть, — ответил я с улыбкой, сразу же догадавшись, о чем он пытается сказать.

Пока Хусейн помешивал варящийся рис, я заглянул в сковороду и заметил темные куски чего-то, что, как я понял, было мясом.

— Козлятина? — спросил я, а потом попытался выдать мое лучшее козлиное блеянье.

Поразительно, но это сработало, и Хусейн, блестя глазами и улыбаясь, энегрично закивал в ответ.

«Во мне умер талант звукоимитатора», — подумал я.

Когда мы допили чай, Хусейн повел меня из кухни в главное помещение, служившее теперь в качестве гостиной.

На потрепанной деревянной двери, сейчас плотно закрытой, висела записка на английском, которая, как я предположил, могла быть написана только рукой Пэм, американки, надзиравшей за центром. Записка гласила: «Мастера побега внутри! Дверь держать закрытой все время!»

Когда я кивнул на дверь, Хусейн вновь улыбнулся и схватился за ручку. Затем он быстро втащил меня внутрь и немедленно захлопнул дверь.

Едва лишь я ступил в комнату, как несколько кошек брызнули мне под ноги, громко заурчав, когда я присел их погладить.

В комнате были еще кошки; свернувшись тут и там на кучах разнообразного тряпья; они предпочитали взирать на разворачивающиеся события со своих уютных наблюдательных пунктов и явно не проявляли интереса к тому, чтобы принять в них участие.

Комнату обогревала собственная дровяная печь, которая, насколько я понял, отлично служила обитателям. У одной из стен располагался ряд деревянных клеток вполне приличных размеров, закрытых спереди проволочной сеткой. Усатые мордочки глядели на меня сквозь решетку, и я протянул руку к каждой из них, так чтобы их обитатели смогли лизнуть мне палец. Толстых кошек тут не было; все выглядели худыми, но при этом здоровыми.

У одной клетки с двумя котами я остановился. Серо-черный полосатый кот отчаянно толкался в сетку, пытаясь привлечь мое внимание. Его приятель, угольно-черный кот, свернулся у задней стенки клетки, довольствуясь моим видом с расстояния.

— А ведь я вас знаю, верно? — сказал я. — Вы — Генри и Энтони.

Я знал эту парочку из имейла, пришедшего от Салли, работавшей по найму в северном Афганистане. Она нашла их, когда оба были еще котятами. Голодные и замерзшие, они плотно прижимались друг к другу в попытках согреться у двери ее дома. Она подобрала их без малейших колебаний и выходила. Теперь Генри и Энтони ожидала благополучная жизнь в Соединенном Королевстве вместе с мамой Салли.

Я поклялся хранить тайну и не выдавать ее бойфренду, какой ценой далось спасение двух афганских кошек-сирот.

— Я приеду навестить вас, когда вы окажетесь дома, ладно? — сказал я полосатому Энтони. Генри все так же не выказывал интереса к тому, чтобы сказать мне «привет». Если я правильно помню, когда Салли нашла его, он был слегка ранен, так что, возможно, он все еще не вполне доверял людям. Меня тронул вид Хусейна, гладящего кошек, сгрудившихся у его сандалий. Вот он — афганец, понимающий, что к животным нужно относиться с уважением.

— Похвально, Хусейн, — сказал я ему, кивнув. Если исходить из правил талибов, ему полагалось наказание, возможно даже смерть за то, что он выказывает такую доброту к другому живому существу. Я просто не понимаю, как эта группа людей может столь дурно толковать Коран, следствием чего является истребление не только кошек и собак, но и людей.

К счастью, Хусейн не испытывал опасений по поводу того, что я — европеец и его могут наказать за братское ко мне отношение. Он был рад мне без всяких околичностей и, если судить по тому, сколь заботливо он готовил еду для обитателей приюта, я знал, что он заботиться о них так же, как и любой иной сотрудник нашего фонда.

Я вспомнил о фотографиях Наузада в моем мобильнике и показал Хусейну некоторые из них — те, где Наузад играет в нашем саду.

— Наузад, — сказал я ему и указал на себя. — Сейчас он живет у меня.

Хусейн поглядел на экран и улыбнулся, сделав рукой жесты, по которым я сразу же понял, что он имеет в виду бойцовую собаку.

— Да, это Наузад, — ответил я и снова показал на себя.

Хусейн кивнул и повел меня прочь. Когда он подвел меня к одному из больших собачьих вольеров и указал на пятно в углу, я поначалу не понял, что он имеет в виду. Там на полу бесполезно валялась ржавая, разорванная цепь. Пару секунд я стоял в недоумении, но затем догадка поразила меня, как молния. В этой вольере содержался Наузад, когда прибыл сюда из провинции Гильменд.

Наузад провел здесь более двух месяцев после того, как благополучно уехал с базы. Хусейн и его коллеги смотрели за ним, пока мы обустраивали его перелет, собирая и приводя в порядок документы и необходимые средства. В течение того периода мне приходили его фотографии, и меня беспокоило, что на них он сидит на цепи. Временами я сердился от мыслей о том, как с ним тут обращаются, но теперь я понял: он бы дрался с прочими обитателями приюта, если бы у него возникла такая возможность.

Даже имей они время (хотя времени-то реально у них не было), персонал приюта попросту не имел достаточной квалификации для приучения Наузада к другим животным и людям. Поэтому они держали его на цепи, и так было безопаснее для всех, включая самого Наузада. Не лучшее решение, но единственно доступное на тот момент. Я же просто признателен им за то, что центр взял на себя заботу о Наузаде. О других альтернативах мне просто неприятно даже думать.

Я вполне мог представить, какого шуму в мое отсутствие наделает Наузад вдалеке отсюда, в собачьей гостинице. Я пару раз уже оставлял его в умелых руках тамошнего персонала и он вполне туда вписался. Девушки из гостиницы по некоторым причинам велись на него; он, когда хотел, умел быть обаяшкой. Но я сомневаюсь, что он вызывал у всех такой же восторг и внимание во время своего пребывания здесь.

День шел своим чередом. Еще так много нужно было сделать! Я потратил добрых полчаса, убирая дерьмо из собачьих вольер и припоминая деньки на базе в Наузаде. Там мы сжигали эту хрень, но Хусейн пользовался более милым способом утилизации. Он загружал дерьмо в тачку для мусора и выкатывал ее прочь, чтобы выбросить содержимое в одну из многочисленных мусорных куч, высящихся на обочинах большинства местных дорог.

Вместе мы скребли и мыли деревянные будки, не особо пригодные для поддержания чистоты, так как микробы способны легко въедаться в дерево и передаваться оттуда очередному псу. Но выбирать не приходилось: эти будки были сработаны кустарно, а доставить в Афганистан приличные металлические боксы — задание не из легких.

Пользуясь языком жестов, я показал Хусейну, как пользоваться игрушками для собак, которые я привез с собой. Маленькие, неломающиеся резиновые шишки с дырочками, чтобы вкладывать в них собачий корм. Я взял немного вареного риса и набил им игрушку, использовав для трамбовки свой палец.

Конговские игрушки способны часами занимать внимание гиперактивных собак, в течение которых те пытаются вылизать или высосать заложенный внутрь корм, и я надеялся, что эти штучки помогут собакам сохранять спокойствие в долгие зимние ночи.

Когда день дотащился до полудня, я наконец остановился и присел около наглухо огражденной вольеры у стены комплекса.

У меня не было времени поприветствовать ее обитателя во время поспешного тура, устроенного вчера во время первого визита в приют. Глядя через деревянный барьер, я видел дрожащего серо-белого пса с вислыми ушами по обе стороны головы, который смотрел на меня в ответ.

— Привет, дружище, — сказал я мягко, когда он подковылял ко мне. Он явно находился в бедственном состоянии. Его глаза закисли и покраснели, а из носа постоянно капали зеленые выделения. Я беспомощно наблюдал, как он безуспешно пытается напиться из миски с водой. Сколько бы он ни старался, он так и не смог проглотить ни капли.

— Прости, дружище, но я ничего не могу тут поделать, — огорченно промолвил я. Я не ветеринар и, в самом деле, не знаю даже азов о болезнях животных. Я чувствовал себя дилетантом.

— Черт, — выругался я вслух. Я сидел у вольеры и спокойно говорил с псом, пока он, медленно и болезненно, ковылял обратно в тепло деревянной будки.

Это было так досадно. Мне отчаянно хотелось сделать что-нибудь для таких псов, как этот. Но все, что я мог, это сидеть и смотреть.

Я встал и пошел туда, где безымянный щенок, с которым я носился утром прибытия, свернулся у моего рюкзака, прислоненного к стенке.

Мне нужно было немного позитива, и щенок, возбужденно виляющий хвостом, дал мне его.

«Безымянный», как по мне, звучало неплохо. Я подхватил щенка и стал его теребить, в то время как он пытался вылизать мое лицо дочиста.

Хоть меня и огорчило, что я не смогу повидаться с Кошаном, оставалось много такого, чего я мог сделать за время пребывания в Афганистане. Я намеревался продолжить помогать персоналу в его работе и в то же время прочувствовать, каково это — действовать под вынужденным запретом открыто объявлять о нашем существовании местным людям, живущим по соседству.

Было бы также хорошо поближе узнать Хусейна. Меня порадовали связи, которые морпехи наладили с афганской полицией во время моей службы в Наузаде, и мне было бы очень приятно, если бы однажды я смог назвать Хусейна другом.

Вдобавок к этому, несколько афганских и прочих неправительственных организаций любезно предложили мне встретиться и обменятся информацией и соображениями о том, как лучше развивать дальше деятельность фонда «Собаки Наузада». Некоторые из них годами работали в Афганистане и сопредельных странах; они могли оказаться полезными для того, чтобы составить цельную картину методов, котрые работали, или, выражаясь точнее, не работали внутри страны.

Пребывание в Афганистане в качестве гражданского, а не военного, определенно открыло мне глаза на некоторые тонкости здешней жизни. Я быстро понял, что раньше несколько ограниченно понимал афганский мир вокруг меня: я рассматривал его через прицел автомата или глазами съемочной группы Би-би-си.

Я понимал, что будет тяжело убедить многих местных помочь мне в реализации моих планов насчет контроля за популяцией беспризорных собак, пока я не смогу успешно разъяснить, какие блага это принесет народу Афганистана. Теперь, когда я больше не органичен стенами военной базы и не ношу форму, я, возможно, открыт для общения и бесед с местными, но уже вижу, как трудно они здесь живут. Недостаток необходимого пропитания и хорошо оплачиваемой работы в паре с полным упадком общественной безопасности — вот бремя, которе они несут ежедневно.

Также полезно было бы изучить, как влияет на страну ее этническое разнообразие. Налаживая работу фонда, мы получили так много противоречивых сообщений о культурных различиях, с которыми нам придется столкнуться, что я не знал, кому верить. Как объяснил мне представитель одной общественной организации, в Афганистане нет ведущей политической партии, хотя, возможно, пуштуны, благодаря их весьма прибыльному промыслу опийного мака на южных территориях и преимущественной роли в формировании Талибана, были властной силой на протяжении кровавой истории Афганистана.

Большинство в оппозиции составляет отчужденный хазарейский народ, хотя узбеки, таджики, туркмены и киргизы плюс много более мелких групп также создают богатую палитру, которой является афганское общество. Неудивительно, что современное афганское правительство сталкивается с административными трудностями в отдаленных регионах — при таком-то количестве различных племенных и культурных групп.

Отличным источником для моего изучения исламской культуры и религии стал Интернет. Я потратил многие часы, пытаясь целиком понять их образ жизни, так как я хотел убедить их, что деятельность фонда никого не оскорбляет и ничего не нарушает и мы всего лишь пытаемся изменить их мир к лучшему.

В конечном счете, мы надеялись распространить элементарную защиту животных по всей стране, но нам хотелось найти верный подход к каждому региону при помощи хорошего знания о традициях и верованиях, к которым мы, несмотря наше стремление их превозмочь, относились бы с уважением.

Конечно же, никакие исследования не заставили бы меня переменить мнение насчет некоторых вещей. Я уж точно не из тех, кто высказывается об исламе наилучшим образом. Религия, в любой ее форме, не для меня: просто в мире слишком много смертей и разрушений для того, чтобы думать о какой-либо высшей силе, хранящей нас всех. Насколько я могу видеть, много хороших людей умирает по недобрым причинам и, чем тратить свое время на просиживание в церкви или мечети за молитвой о том, чтобы какое-то высшее благо позволило мне сделать мир лучше, я бы нашел время для того, чтобы поднять свою задницу и сделать что-нибудь для этого самостоятельно.

Как я уже говорил многим людям, скоро станет очевидным, что большинство мусульман, как и представители прочих религий мира, попросту хотят жить в мире и быть способными самим управляться со своей жизнью. Корень же проблемы — группы фанатиков, такие, как талибы. И главная причина их чрезмерно ущербного мышления тоже весьма очевидна: она в образовании, вернее, в его недостатке.

Насколько мне представляется, всесильные муллы, с их реально ограниченным пониманием Корана, легко получают контроль над покорными массами, которым не ведомо ничто иное. Отчаявшиеся и нуждающиеся последователи попросту воспринимают навязанные верования как данность. В конце концов, если у вас ничего нет, а кто-то обещает вам лучшую жизнь, что вам еще остается?

Медресе, то есть религиозные школы, куда осиротевшие мальчики, в основном из горных регионов северо-западного Пакистана попадают против их воли, управляются муллами, чьи интерпретации учения пророка Мухаммада оставляют желать лучшего. Впечатлительные юноши — поколение за поколением — радикализируются, обучаясь узкому, зашоренному мировоззрению, подобному ограниченному пониманию их учителей, которое те передают в процессе обучения. Это похоже на то, как если бы слепой был поводырем у слепого.

Вдобавок к этому, на женщин навешено клеймо злобных искусительниц, которых нужно избегать любой ценой, так как те мешают молодым людям служить Аллаху. Социальные контакты с женщиной, скрытой от взоров общества под глухой паранджой, сводятся к одним лишь ежедневным делам с членами семьи, принадлежащими к женскому полу, и то только в случае, если у них осталась какая-то еще семья. Не зная ничего другого, юноши воспринимают этот экстремальный образ жизни как общепринятую норму.

Западный мир впервые обратил внимание на экстремистские воззрения Талибана только после падения Кабула, случившегося после ухода советских войск в 1989 году. Затем появились эти запреты для женщин покидать свои дома, даже для выхода за покупками. О школьном образовании для них речи вообще не шло. Даже музыка, танцы и почти все формы медиа были для них запрещены, а супружеская неверность теперь каралась публичным побиванием камнями.

Иллюстрацией этого может служить пристроившийся на гребне возвышающихся над Кабулом скалистых гор бассейный комплекс олимпийских размеров, выстроенный Советами в знак их видимой непобедимости. Во время правления талибов он приобрел дурную славу как место публичных наказаний.

Захватив Афганистан в ранние девяностые, приспешники Муллы Омара, всемогущего лидера Талибана, провозгласили намерение вернуть Афганистан во времена пророка Мухаммада. Они хотели жить той же жизнью, какой жил он тысячу четыреста лет назад. И как это неисламский благотворительный фонд собирается изменить мировоззрение миллионов этих людей? Я не видел, как мы можем достичь этого.

Несколько дней спустя я вновь очутился на крыше гостиницы — всего за несколько часов перед тем, как Мохаммед приехал забрать меня и отвезти обратно в аэропорт, чтобы лететь домой. Однако теперь мы находились в гостинице под замком ради нашей собственной безопасности. Неподалеку от места, где я стоял, около одного из укрепленных посольских зданий, смертник взорвал бомбу. Леденящее напоминание о повседневных реалиях территории, на котрой я решил действовать.

Я понятия не имел, откуда тут взялся выгоревший от солнца пластмассовый стул, но, так или иначе, я сел на него и засмотрелся на пустынные горы. Я представил себе странствие по манящим кряжам и долинам; они просто напрашивались, чтобы я их исследовал. Но я знал, что они останутся вне досягаемости еще годы, если не десятилетия.

Я плотно застегнул свою большую зимнюю куртку, чтобы защититься от холода, каждый день свирепевшего к четырем часам, когда солнце начинало закатываться за самые высокие вершины. С началом заката мои мысли снова обратились к дому. Я скучал по Лизе. Я скучал по своей стае.

Сидя здесь и глядя на афганские горы, я невольно вернулся мыслью к последнему разу, когда я сидел в их тени. Тогда я готовил себя к тому, чтобы покинуть Афганистан после досадных шести месяцев службы. Я ни в жизнь не догадался бы тогда, насколько измениться моя жизнь за последовавшие затем три коротких года.

Я всегда думал, что, когда наконец расстанусь с морской пехотой, то сделаю карьеру в альпинизме: я видел себя обосновавшимся на вилле в Испании или в Альпах. Ни на мгновение мне не пришло в голову, что все лишнее время я буду посвящать благотворительному фонду, а альпинизм превратиться в хобби, которым я смогу заниматься только в бесценные минуты украденного свободного времени. Я никак не мог предвидеть, что вернусь в Афганистан, весь в размышлениях о том, как обеспечить здесь защиту животных и выполнение программы по стерилизации посреди зоны боевых действий, особенно если учесть, что немногих людей вне фонда заботят поставленные перед нами цели.

В этот раз никакого чая с медалями, сказал я самому себе.

Многое изменилось за эти три года. Во всех отношениях.

И все же возвращение в Афганистан только укрепило мою волю. Теперь, еще сильнее, чем раньше, мне хотелось изменить мир к лучшему. Я был готов пройти любой путь, чтобы достичь нашей цели. Последняя беседа с работавшим на полставки ветеринаром спасательного центра лишь усилила мою решимость.

Я говорил с ним, когда меня вызвали в приют за два дня до отъезда. Он рассказал мне о серо-белом псе с длинными вислыми ушами, которого звали Панда. Пес страдал от чумки, болезни, излечимой на Западе. Но в этих краях была другая ситуация. Из-за отсутствия необходимых для лечения лекарств у ветеринара не осталось иного выбора.

Он усыпил Панду этим утром.

Создавая фонд, я даже не представлял себе препятствия, с которыми мы столкнемся. Но я обнаружил, что чем больше люди говорили, что я не смогу ничего достичь, тем больше я прилагал усилий, чтобы доказать, что они неправы.

Для того чтобы понять, как далеко мы зашли, мне достаточно было только взглянуть на Наузада и Тали. Многие считали, что то, чего мы с ними добились, совершенно невозможно. Они глядели на меня, как на сумасшедшего, когда я говорил, что благополучно вывезу бойцового пса из одного наиболее опасного и враждебного региона в мире, не говоря уж о моих словах насчет того, что заберу его к себе жить в Англию. И те же люди не пророчили мне особой удачи в том, чтобы обустроить Наузаду жизнь в Соединенном Королевстве, и, тем более, в том, чтобы помочь ему благополучно стать более-менее уживчивым, домашним псом.

Возможно, в этом они до некоторой степени были правы. Наузад и Тали всегда становились геморроем во время прогулок. Тут уж ничего не поделаешь. Я сделал ставку на таких-то собак и вложился в них, точно так же, как и некоторые прочие люди.

Наузад и Тали не любят чужих. После всего, через что они прошли, винить их за это, в самом деле, нельзя. Но пока мы с Лизой способны управляться с этой парочкой милых несчастий, в чем, собственно, проблема?

Сидя в пластмассовом стуле на крыше, я не мог прогнать мысль о них из своей головы. Я продолжал рисовать себе картину, ожидавшую меня, когда я вернусь.

Я знал: собаки услышат мое приближение к черному ходу. Тали, как всегда, будет лаять, предупреждая остальную стаю о моем приближении. Бимер будет рядом с ней, возможно, вместе с Патчем. Физз будет лежать на своей лежанке, как всегда, безразличная к шуму. А позади всех будет Наузад; он будет вилять обрубком хвоста как сумасшедший, ожидая пока остальная стая поприветствует меня. Когда возня уляжется, он, я знаю, небрежно подойдет, обнюхает мои ноги и скажет «привет».

Интересно, сможет ли он распознать запах Афганистана на моих брюках? Не разбудит ли это где-то в глубинах его души воспоминаний о жизни, которую он оставил в прошлом?

Когда все собаки рассядутся, я присяду рядом с моим лучшим другом и расскажу ему о том, что видел на его бывшей родине. Я расскажу ему о его старой конуре и уголке, где он провел время на цепи у стены, а еще я расскажу ему о том, что намерен сделать для всех его четвероногих друзей, которых мы оставили там. И самое главное, я скажу ему, что, благодаря ему, я знаю, что это возможно — чтобы небольшая группа благонамеренных людей изменила жизнь собак в Афганистане и, надеюсь, когда-нибудь в будущем, изменит к лучшему жизнь афганского народа. Невзирая на всеобщие сомнения, наперекор всему, Наузад с Тали прижились в новой жизни здесь, в крайне чуждом для них уголке мира. Ныне они здоровее, и, я знаю, счастливее. Говорят, нет места лучше дома. Но их дом теперь здесь. Они были первыми, кто совершил переезд, но никоим образом не станут последними.

Уж в этом-то я уверен.