Кусок 4 ВСТРЕЧИ С КОСОЛАПЫМ

Кусок 4

ВСТРЕЧИ С КОСОЛАПЫМ

С тех пор, как меня привезли на центральную усадьбу лесоохотничьего хозяйства, я получила, наконец, постоянное место жительства, которое больше никогда не менялось. Летние командировки на охрану огорода, конечно, не в счет. Тут и расстояние всего в два-три ружейных выстрела.

Несколько домов с большим общим двором, несколько сараев — с двором хозяйственным и еще красивый белый особнячок — опять-таки в отдельном дворике, утопающем в цветах даже осенью, были расположены на опушке густого дубового леса. К усадьбе подступали гладкие широкие поля; обширный фруктовый сад почти смыкался с кромкой нашего леса, которая обозначала четкую границу между равниной и предгорьем, между прирученной и одомашненной землей и дикой недоверчивой природой. Это здесь зарождались, постепенно росли и тянулись вдоль остроспинные лесистые холмы. Поначалу спокойненькие и прямые, они мирно соседствовали, не нарушая вежливой параллельности, но, по мере приближения к мощному поперечному хребту, нервно горбились, все сильнее искривлялись и, наконец, ломали даже свои позвоночники, пытаясь потеснить или отпихнуть друг друга в сторону…

Я спустилась с высоких гор Чегемского ущелья, где альпийские луга уже покрылись толстым слоем снега, а здесь… Здесь еще не успел отшуметь веселый праздник уютного бабьего лета. Дубняк стоял разряженный с головы до ног. В его огненно-рыжую, чуть поредевшую шевелюру были вплетены узорчатые пряди то зеленого цвета, то желтого, то оранжевого. Кое-где сохранилась и по-весеннему свежая изумрудная листва, цеплявшаяся за ветви рослых кустарников. В воздухе ни малейшего ветерка, и неподвижные курчавые кроны дубов кажутся приклеенными к девственно чистому лазурному небу. Но, а если немного углубиться в лес, увидишь такое невообразимое множество красок, играющих в пятнашки с солнечными лучами, что в первые минуты кружится голова и прерывается дыхание. Звучная медь орешника-лещины спорит со звонким золотом алычи, ярко-красные брызги калины соперничают с кроваво-алыми капельками бересклета; пучки вызывающе зеленой молоденькой травки отчаянно пробиваются сквозь легкое атласное покрывало опавших листьев и сквозь упрямое засилье перезрелого травостоя.

В лесу было настолько тихо и сухо, что хруст и шорох моих шагов наполнял всю округу. Наверное, меня слышали все звери, начиная от самого мелкого подсвинка и кончая неправдоподобно огромным, по рассказам егеря, медведем, за которым мы сейчас охотились. На секунду я остановилась. До моих ушей с правого бока донесся едва различимый звук шуршащей листвы. Это шел Зауэр, мой новый сослуживец. (Его отец и мать были чистокровными лайками).

От загонщиков мы, собаки, еще не успели уйти далеко, но почему-то их уже не было слышно. Решили не кричать? Хотя «тихий гай» тоже делают. И не так уж редко.

Я шла по гребню длинного холма, поднимаясь незаметно для себя все выше и выше.

В воздухе вяло копошились всякие неинтересные запахи. Особенно выделялись среди них терпкий аромат сухой дубовой листвы и прокисший дух грибов-опят. Никакой живности я пока не чуяла. С гребня хорошо просматривались склоны холма. Далеко внизу, у самого подножия, я вдруг увидела крупного оленя с ветвистыми раскидистыми рогами. Он спокойно чесал свою шею о ствол дикой груши. Я постояла, посмотрела и, чувствуя, что еще секунда — и не выдержу, пошла дальше. Оленей наши охотники не стреляют. Им подавай кабанов и косуль. А вот сегодня понадобился и медведь. При моем участии медведя еще ни разу не убивали. Правда, мне случалось видеть их изредка. Хитрющий зверюга всегда безошибочно выбирает направление и легко выскальзывает из облавы. Чаще всего охотники даже и не знают, что сегодня между цепью гайщиков и линией засад вертелся этот косолапый прохвост.

Гребень стал постепенно понижаться и заворачивать вправо. Лес поредел. Сверху я увидела огибающую холм и пересекающую балку коричневую ленту узкой лесной дороги. Чуть в стороне от нее стоял, прислонившись спиной к чинаре, охотник. Не торопясь, я начала спускаться с отлогого склона и через несколько шагов наткнулась на свежую кабанью лежку. Недавно разрытая земля была примята тяжелыми телами трех зверей. Они только что ушли, заслышав, вероятно, шорох проклятых листьев под моими лапами. Зато в воздухе еще висела оставленная ими струя отлично знакомого мне запаха. Но не успела я броситься в погоню, как неподалеку раздался лай Зауэра. На секунду я замерла, чтоб сориентироваться, а в следующую секунду увидела, как два кабана перебегают дорогу и несутся прямо на притаившегося в засаде охотника. Тот вскинул ружье, прицелился и… пропустил зверей мимо себя. Почему он не стрелял? Может, забыл зарядить ружье? Или просто испугался? Такие случаи, я знаю, бывают. Боится и все! Мечтает убить, а сам боится стрелять.

Зауэр промчался вслед за везучими свиньями. Надеется завернуть их обратно. Напрасный труд…

А где же третий кабан? Только я побежала по следу, как он сам вынырнул мне навстречу из-за торчащего на склоне обломка скалы. (Зрение у свиней паршивое, а вовремя учуять меня при таком безветрии клыкастая скотина не могла. Секач был устрашающе массивным, но резвым, как полугодовалый поросенок. По краям дырчатого рыла, величиной с донышко от консервной банки, красовались острые, загнутые кверху клыки. «Мамочка моя бедненькая! Какие же они длинные!» — успела еще подумать я до того, как секач меня обнаружил. Ожидая нападения, я напружинилась и чуть присела на задние ноги. Кабан коротко рявкнул и пронесся мимо. Захлебываясь в победном лае, я бросилась вдогонку, но остановить зверя не могла, даже когда куснула его за ногу. Чувствовал, матерый, близость людей! Он задержался только на самом гребне, да и то сделал всего лишь одну попытку подцепить меня на свой клык. С шумом, треском и хрустом он покатился вниз по противоположному склону, где не было ни засады, ни загонщиков.

— Ну, ничего, попадешься ты мне в другой раз! — Этой моей угрозы кабан уже, конечно, не слышал.

А я и не знала тогда, насколько была права…

Гай кончился. Все собрались на узкой дороге, покрытой иссохшейся, рассыпающейся в пыль грязью. Подъехали и машины, выжидавшие окончания загона где-то за соседним холмом (или шпилем, как говорят у нас в хозяйстве). Вернулся расстроенный, но не потерявший чувства собственного достоинства Зауэр.

— Значит, так, — подвел итог Директор, — один-ноль не в нашу пользу.

Охотник, который не выстрелил по кабанам, пожаловался:

— Когда не надо, свиньи так и прут прямо на тебя. Не знаю, как я только удержался! Ох, и отдуплетился бы сейчас!

— Не надо, не надо, — стал успокаивать его Директор. — Раз договорились обложить сегодня медведя, так никого другого и не стреляем. И гай у нас идет тихо, молчком, и засада стоит тихо, всех зверей пропускает. А то лишний шум подымем — тогда медведя ищи-свищи!

Лесничий, человек высокого роста с хитроватыми черными глазами на спокойном лице, спросил одного из сегодняшних гостей:

— Сколько, вы говорите, овец перетаскал этот медведь из вашей колхозной отары?

О чем-то задумавшийся крупный пожилой мужчина, который выглядел в легком пальто, шляпе и городских ботинках совсем не по-охотничьи, встрепенулся и торопливо ответил:

— Четыре. За месяц, как перегнали отару на новую зимнюю ферму, четырех уже нет. Последнего барана — три дня назад…

— А кто видел?

— На месте преступления его никто не застал. Ночами работает. Один чабан его видел в лесу, недалеко от пастбища.

— А следы?

— Ну, какие сейчас следы в такую сушь?

— Но, кажется, у вас есть собака?

— Все равно, что нет. Валлагн, я сто лет могу быть такой собакой! Не лает. Найти потерявшегося барана и пригнать на место умеет хорошо, а не лает. Вот уже дней десять.

Мы с Зауэром переглянулись и подошли чуть поближе.

— Как это не лает? — заинтересовался Директор. — Голос потеряла?

— Аллах его знает! — пожал плечами гость. — Как будто старается гавкнуть, а не может. Еле-еле выдавит из себя один-два звука, непонятных совсем, и заскулит вдруг жалобно-жалобно… Или зарычит со злостью. Жора — это его так зовут, — наверно, видел, как медведь барашку ворует, а поднять тревогу не мог.

— Ну, ладно, — сказал Директор. — Что мы стоим? Поехали! Прогаим Каменистую балку, а потом подадимся в «Верха».

Пока мы тряслись в машине, Палыч доказывал остальным егерям, что косолапого в Каменистой балке, «конешным образом», не будет, а надо было сразу же, с утра пораньше, ехать наверх и начинать облаву именно там.

— Здеся, на Каменистой, мы опять же время упустим, — безнадежно махнул рукой старик. — Свиноты, само собой, тута хватаить, а медведя — во! — Палыч скрутил хитрым способом три пальца и поднес их к лицу ближайшего егеря. — У ентого зверюки нонче совсем другой календарь… Не черта здеся ковыряться.

Палыч не ошибся. В Каменистой балке мы подняли нескольких свиней и косулю, а медведем тут даже и не пахло.

В «Верхах», где целый выводок продольных шпилей упирался в поперечный хребет, нам опять не повезло. К вечеру была прочесана вся чащоба горного леса, расползавшегося по огромной площади склонов. Охоту закончили неподалеку от «пострадавшей» фермы.

Белый домик, длинный ряд легких навесов во дворе, обнесенном низким плетнем, стояли на покатом пастбищном плато. Трава здесь была еще высока (в тех местах, где ее не успели скосить), но уже перекрашена в цвета ранней осени — сильно поблекшую зелень и золотистую охру. Чуть ниже фермы щетинились заросли дикой фруктовой мелюзги, узким перешейком соединявшиеся с буковым лесом, в котором мы только что провели последний гай.

Непонятная грусть зашевелилась в моей душе. Я почувствовала неясное беспокойство, так как не могла сразу определить причину этой нежданной печали. А когда определила, сразу стало легче. Просто окрестности коша напоминали мне о моей родине в Чегемском ущелье. Все было так похоже… И сама ферма, и запахи, и вид, открывающийся с пастбищной возвышенности… Обгоняя всех, я поспешила к домику: а вдруг веселый чабан Ахмат меня сейчас встретит?

Однако во дворе оказались два незнакомых человека и незнакомый рыжий пес, большой и лохматый, как овчарка, но с многочисленными признаками менее благородных пород. Он без особого интереса покосился на меня и Зауэра и что-то глухо проворчал. Мы не стали набиваться в приятели к этому нелюбезному субъекту, а осмотревшись немного, легли отдыхать под стеной дома. Хорошо было лежать на сухой, слегка нагретой за день земле, щуриться от лучей заходящего солнышка и мечтать о вкусной и обильной кормежке.

Мрачный пес (это и был тот самый Жора) ходил взад-вперед по двору, задумчиво уставясь носом в землю, но, наконец, загнал подальше к себе в нутро свою черную мизантропию, приблизился к нам и лег чуть в сторонке.

Из дома скоро повалил запах вареного и жареного мяса, копченого сыра и свежего хлеба. Потом послышался звон стаканов. Разговоры, сначала приглушенные, постепенно становились громче, все чаще звучал смех.

— Палыч! Тебе хватит, — донесся укоризненно-добродушный голос Директора. — А то завтра чуть свет в гай идти!

— Ты за Палыча не бойся! — отозвался жизнерадостный голосишко старого егеря. — Ты себя, Дирехтор, соблюди, а то кабы коленки не дрожали, когда не надо. Ежли неаккуратно стрельнешь по медведю, он и сожрать не постесняется. Не поглядить, что ты Дирехтор!

Общий хохот заглушил негодующие возгласы Директора.

Зауэр вздохнул:

— Когда же поесть дадут? Терпение надрывается…

Особенно долго мучиться не пришлось. Нас накормили еще засветло. Причем я обратила внимание на полное отсутствие аппетита у Жоры, который лишь нехотя повозился в своей миске и оставил больше половины ужина несъеденным. Это было тем более удивительно, что чабанский пес отличался изрядной худобой.

Я хотела поделиться своими впечатлениями с Зауэром, но тот уже спал, лежа на боку и вытянув ноги. От скуки я стала прислушиваться к разговорам людей, все еще сидевших за столом! Ага! Ну, как же иначе! Разумеется, пошли в гай быстроногие охотничьи сплетни. И тематика исключительно медвежья.

— Нам понадобилось для выставки хорошее чучело медведя, — доносится хрипловатый тенорок Директора. — Дал я задание двум нашим егерям. Да вы знаете их — это Нюзюр Кулиев и Петр Кривенко. Кордон у них на Аксу. В их обходе топтался той осенью зда-аро-вый самец. Ну, нашли его быстро. Нюзюр выстрелил, медведь — в рев и бежать. Скорей по следу. Прибегают к ежевичной поляне. Нюзюр первый, Петро за ним. А на краю поляны — толстая чинара. Только Нюзюр с ней поравнялся, медведь — шасть из-за ствола и сграбастал егеря. Нюзюр не растерялся: ружье бросил — все равно сейчас не выстрелишь, когда тебя лапы медвежьи обнимают, — и в раскрытую пасть руку — аж до локтя! Оба на задних ногах переминаются, медведь — хорошо еще ослабел от раны — рвет Нюзюру телогрейку на спине, Нюзюр одной рукой у зверя в глотке ворочает, а другой по глазам его лупит. Рев — на весь лес. Егерь вопит:

— Петро, стреляй!! Стреляй!!! Бей, Петро!!!

А Петро скачет вокруг них с карабином в руках и все никак не стреляет. Наконец, выбрал момент — дал в упор по черепу, ну, медведь и завалился. Нюзюр тогда — на Петра: что, мол, тянул так долго этакий, разэтакий! А Петр тоже волнуется, весь трясется и кричит:

— Да медведь тут орет, как сумасшедший, ты тоже орешь, как бешеный, и медведь, и ты — каждый свое орете, я уж и не знал, кого из вас слушать!

Все, конечно, смеялись и выражали некоторые сомнения в правдивости рассказа. Директор и Лесничий клялись, что все именно так и было. Я тоже знала эту историю и могла бы подтвердить ее достоверность, если б у меня спросили. Я слышала, как рассказывали об этом сами герои события.

Следующий случай оказался не менее поучительным, хотя в нем и не звучали выстрелы, не раскатывался по лесу звериный рев, не скрежетали страшные клыки. Один из гостей назвал какое-то всем известное имя и поведал о печальном эпизоде, приключившемся на охоте с обладателем этого знакомого имени.

— Ему никогда не приходилось встречаться с медведем, — говорил рассказчик. — К тому же он и охотник такой, что не очень-то и мечтал о подобной встрече. Он даже крупных кабанов пропускает. Страшновато ему по ним стрелять. В звериных повадках опять же плохо разбирается. Охоту любит, но ездит на свиней очень редко. Так вот. Стоит он однажды в засаде. Недалеко от него — я. Метров за сто, с бугорка, мне хорошо его видно. Гай был длинный, тянулся долго. Собак не было слышно. В таких случаях уже не надеешься, что на тебя выйдет зверь. Гляжу, мой сосед повесил свою штучную «ижевку» на сучок, сам отошел за десяток шагов к другому дереву и не успел еще призадуматься, как вдруг ти-ихо так и спокойненько — подходит медведь. Прямо к тому месту, где висит ружье. Наш охотник душераздирающим голосом кричит «мама!», с невероятной быстротой и ловкостью лезет вверх по толстому стволу кавказского бука. Медведь весь передергивается, испускает отчаянный щенячий визг и сломя голову несется в ту сторону, откуда пришел. Тем временем мой сосед по засаде, оставшись каким-то загадочным образом еще и без сапог, достиг почти вершины дерева. Бедняга потом признавался, что со страху его пронесло. Медведь, судя по следам, оскандалился с такой же силой…

Даже меня, трезво мыслящую, видавшую виды собаку, позабавила эта история, в достоверность которой вся застольная компания поверила по-охотничьи охотно.

Веселые разговоры не смолкали до позднего вечера, а потом прекратились, как по команде, и люди стали готовиться ко сну.

Скоро сомкнулись мои веки, а тело, постепенно растворяясь в черных волнах ночи, украдкой начало всплывать ввысь, к беззвучно смеющимся белозубым звездам. Еще некоторое время я слышала, как с остервенением чесался Жора, бессонно ворочавшийся на земной тверди.

* * *

На другой день была такая же солнечная и сухая погода, только с отдаленной гряды снежных гор повеяло свежим ветром. В получасе езды от фермы, под буком у Поперечного хребта, начиналась глубокая и широкая балка, которая, чем больше удалялась от хребта, тем еще больше углублялась и расширялась, а оба ее ската становились все выше и круче. Во многих местах гребни склонов ощеривались желтыми клыками гранитных скал, По неровному дну балки выписывал кренделя мелкий родниковый ручеек. Сюда почти не доходили солнечные лучи, и потому рыхлая глинистая земля всегда была влажной. Часто попадались поваленные, вывороченные с корнем деревья. Отжив свой век, старая ольха или чинара «приказывала долго жить» на своем гниющем теле цепким полчищам мха, лишайника и грибов-паразитов. Не сегодня-завтра, здесь в «Верхах» выпадет снег, а зеленое население Мокрой балки, лишь слегка порыжевшее и сохранившее почти всю листву, казалось, и думать не хотело о близкой зиме. На моем пути надменно, чуть ли не в человеческий рост, вставали лопухи и папоротники, бузина и крапива. Где-то высоко-высоко над головой шумели сомкнувшиеся кроны буков-исполинов. Сумрачно, сыро, тоскливо… Люди ошибаются, когда думают, что зверь любит вот такие мрачные дебри, где и птицам-то петь неохота. Недаром единственная кабанья тропа, которую я нашла, пролегала не вдоль, а поперек балки. Обычный переход. И как раз там, где на противоположных гребнях скалы расступались, образуя седловины, а скаты были не слишком круты и обрывисты.

Последний гай второго и последнего дня охоты проходил по Мокрой балке и по соседней — Темной, тянувшейся за правым от меня шпилем. Зауэр и три егеря прочесывали Темную, а я и еще три загонщика с Палычем во главе взяли на себя Мокрую. Где-то внизу оба каньона соединялись вместе, и там притаилась цепочка застрела.

На этот раз решено было идти с шумом, и гайщики позади меня кричали, не переставая. Из всех голосов выделялся высокий и пронзительный голос Палыча:

— Але-о-о! Але-о-о!! — Он всегда так кричит, будто пытается вызвать кого-то по испорченному телефону.

…Прежде чем я что-то увидела или почуяла, на моем загривке шерсть встала дыбом, а уж в следующую минуту охотничье счастье ткнуло меня носом прямо в огромный отпечаток медвежьей ступни на глинистом берегу ручья. Следы уходили влево, на склон балки. Он только что был здесь. Он шел навстречу гаю, а затем свернул в сторону и полез на шпиль. Я вдруг ощутила страшную пустоту в желудке и кислый вкус во рту. А когда я начала подъем по мягкому крутому склону, где оползающая под ногами земля, смешанная с многолетней прелью опавших листьев, была в глубоких яминах от его лап, и увидела бурую громаду медведя совсем близко — на расстоянии хорошего выстрела из обычного ружья, — кровь ударила мне в голову, в глазах запрыгали розовые блошки.

Я негромко, почему-то очень негромко, залаяла и не узнала собственного голоса. Наверное, это лаял кто-то чужой внутри меня — маленький, жалкий, тоскующий. Медведь прибавил прыти. Я тоже. И лаяла уже громче, злясь и на себя, и на зверя за то, что у меня все-таки вырываются визгливые рыдающие нотки. Расстояние между нами сокращалось. И я должна была скоро напасть на чудовищного, как ночной кошмар, зверя, который, кажется, не имел ни малейшего желания связываться с охотничьей собакой и охотничьими людьми. Ну, а о том, чтобы я плюнула на все и отступилась от зверя, даже если бы знала о своей неминуемой гибели, не могло быть и речи.

Медведь добрался до скальной гряды и ловко полез вверх, цепляясь за щели и уступы в почти отвесной стене. На высоте в три своих роста он задержался и сел на карнизе. Этот карниз опоясывал стенку наискось и постепенно доходил до верхней кромки шпиля. Путь к бегству, непригодный для охотничьего преследования, был медведю открыт, и теперь наглый хитрюга не торопился. Теперь он мог потешить свое любопытство, пока гайщики еще не приблизились на опасное расстояние. Торжеством и самодовольством светились его светло-коричневые лукавые глазки.

А я испытывала постыдное чувство облегчения и — одновременно — досадного разочарования. Оставалось только отводить душу в сердитом брёхе.

Медведь рассматривал меня с насмешливым интересом:

— Ну, что, собака? Съела?

— Трус! Вор! Тебе бы только на овец нападать!

— Не люблю собак и овец. Хлопот с ними!

Между прочим, судя по запахам, исходящим от медвежьей пасти и шкуры, с овцами он в последнее время не имел дела. А жрал медведь в эту неделю (за такой срок я могу ручаться!) дикую поросятину, шиповник… мушмулу… орехи… боярышник… ну и прочую растительную дребедень.

Одна из ноздрей косолапого была сильно надорвана. Чьи-то острые зубы, видно, пробовали ее на прочность.

— Але-о-о! Але-о-о-о… — Крики Палыча становились все слышнее.

Медведь спохватился, будто вспомнив о неотложных делах, полез по карнизу и через минуту скрылся.

Я полаяла немножко и пошла к засаде.

В последующие сезоны у меня состоялось еще несколько встреч с медведями. Некоторые из них оказывались роковыми для бурых бездельников. Страха перед ними я никогда больше не испытывала, и мне удавалось «выставить» зверя на выстрел или удержать его до подхода егерей, если гай бывал «тихим».

Расстроенные и усталые, вернулись охотники на ферму.

— Эх, знать бы заранее, — вздохнул один из гостей, — хоть бы пару кабанов завалили!

— А кого это Картечь подняла в последнем гаю? — спросил другой.

— Кого, кого… Медведя, вот кого! — ответил Палыч.

— Не может быть! Наверно, лесного кота на дереве заметила, его и облаивала.

— Как это не могёт быть? — возмутился Палыч. — По одному лаю яснее ясного — медведь! А опосля я и следы видел. На скалу зверюка залез — и будь здоров!

Пока охотничья компания закусывала и отдыхала, мы с Зауэром решили выяснить, зачем это Жорка пошел в лес, когда отару уже загнали во двор, под навесы. Мы нашли его в густой кизиловой рощице на берегу чистенького говорливого ручья.

Чабанский пес в обалделой задумчивости сидел у разрытой ямки с чьими-то протухшими внутренностями. Чьими-то? Ну, конечно, бараньими! Тут пахло еще лисьими следами. Лиса и разрывала землю — это точно. А вот кто закапывал бараньи кишки? Кто оставил отпечатки сапог у самой воды? Не медведь же! Медведи сапог не носят.

Жора угрюмо посмотрел на нас и с усилием выдавил из себя малопонятное вяканье. Он сильно заикался…

Так вот где собака зарыта!

Бедняга не перенес публичных упреков в недобросовестной работе. Он знал, что ни в чем не виноват, а чувство вины все равно мучило его. Он знал, что медведь не нападал на отару, и все же ему было стыдно, что он не отогнал… медведя. Незатейливое сознание простодушного пса не могло вместить две противоположные вещи: с одной стороны дело обстояло так, а с другой — было представлено совсем иначе. И Жора обвинен и осыпан насмешками. «Ха-ха! Лаять разучился!» Вынести это для простой честной собаки так же трудно, как находиться одновременно в двух разных местах. Тяжелая нервная встряска… Тяжелая косолапая речь…

Родиться бы ему охотничьей собакой!