Кусок 2 ЗНАКОМСТВО С КАРТЕЧЬЮ

Кусок 2

ЗНАКОМСТВО С КАРТЕЧЬЮ

Этот убийственно крутой поворот в моей жизни едва не свел меня с ума. С самого утра поперла на меня лавина новых впечатлений, обрушивая на молодую собачью голову удар за ударом — один чувствительнее другого.

Впервые я испытала, что такое езда на этом странном неживом звере — автомобиле. Еще не улеглась на загривках у собак торчавшая дыбом шерсть, как младший чабан Ахмат подошел к зеленому чудовищу, прикатившему на ферму, открыл дыру в его боку и позвал меня. Беззвучная, но яростная грызня между страхом и любопытством была короткой. На помощь любопытству бросились доверие к человеку, привычка спешить на зов хозяина, и страх тотчас опрокинулся на спину и — лапы кверху. Я подошла к Ахмату, не спуская на всякий случай настороженных глаз с машины. И вдруг сильные руки оторвали меня от земли и сунули в просторное брюхо автомобиля (потом я уже узнала, что называется он «газик»). А в моей душе снова заворочался страх, быстро поднимаясь на все четыре дрожащие ноги и широко раскрывая бельма невидящих глаз. Железная зверюга зарычала, закачалась, зачадила скверным неживым духом, и я почувствовала, как неведомая, неодолимая сила тащит, уносит меня куда-то. И чувство это было до того тоскливое, до того гнусное, что казалось, будто меня заживо проглотили и уже начали переваривать.

Ахмат положил мне руку на голову.

Я немного успокоилась. А когда стала привыкать к машине, мы въехали в селение. В маленьком окошке замелькали крыши домов, кроны деревьев, столбы, до моих ушей доносился то близкий, то отдаленный собачий лай.

Но вот остановка возле дома Ахмата — и новые, душераздирающие переживания.

Открылась дверца машины, и я тут же спрыгнула на землю. Оказавшись на самой середине улицы, я так и застыла, оторопело озираясь по сторонам. Сколько домов! Какой бесконечной чередой вытянулись они по обе стороны удивительно твердой и гладкой дороги! В жизни никогда не думала… Позади раздался чей-то резкий пронзительный рев. Я обернулась и увидела, что прямо на меня едет огромная красно-желтая машина. Я бросилась бежать от нее прямо по дороге, а тут мне навстречу вынырнула из-за поворота другая. В панике я заметалась между двумя смертями: ужас и отчаяние! И все же я заметила, что рядом с красно-желтым автомобилем бегут две небольшие взлохмаченные собаки и храбро кидаются чуть ли не под самые колеса. Не знаю, как удалось мне выпутаться из этой истории и очутиться в безопасном месте, под забором ахматовского дома, а смелые сельские псы еще некоторое время гнались за машиной, захлебываясь в хриплом азартном лае.

Однако большая машина не обратила ни малейшего внимания на устрашающую отвагу лохматых дворняг, тем более, что они скоро отстали. Возвращаясь назад, два забияки заметили, наконец, меня, приблизились, обошли кругом.

— Видал? Новенькая!

— Эй! Откуда ты взялась?

Я молчала.

— Симпатичная, а? — нагло ухмыльнулся первый пес.

— С гор, наверно, спустилась, — ответил второй. — Их там лучше кормят.

Мне это уже начинало надоедать:

— Пр-рроходите мимо! — сквозь зубы процедила я. — Нахалы!

— Ого! Зубы показывает.

— Ладно, пошли. Нужна была нам эта дикарка!

— И правда дикарка. Даже машин боится. Что с нее взять?

И, гордо задрав хвосты, оба пса отправились восвояси.

Из ворот вышел Ахмат, надел на меня ошейник с крепким ременным поводком, отвел во двор и привязал к яблоне.

— Посиди пока тут, Гитче, — сказал он и скрылся в дверях дома.

На этом нервотрепка не кончилась. Поначалу я с волнением осваивалась в новой обстановке, принюхивалась к незнакомым запахам, присматривалась к пока еще диковинным для меня птицам — курам, индюкам, гусям. А потом увидела, как двор неторопливо пересекает большой черный кот. Нисколько меня не опасаясь, он проходил мимо в трех шагах и даже не повернул головы в мою сторону. И только раковинка его уха была направлена на меня: когда приближался, ухо торчало прямо, когда поровнялся, скособочилось. И это меня разозлило. Да и вообще я была взвинчена и раздражена, а тут еще прогуливается этот мерзавец…

Я залаяла и рванулась вперед, насколько хватило поводка:

— Брысь отсюда, дармоед, пока цел!

Я думала, кот пулей бросится наутек, а он вдруг остановился, медленно повернул голову и смерил меня скучающим взглядом желтых ленивых глаз — словно только сейчас увидел! — и спокойненько сел на землю. Впервые на его равнодушной морде появилось нечто вроде любопытства:

— Вы это ко мне обращаетесь?

Я рванулась еще раз и еще: до кота было меньше, чем полшага, но этот прохвост отлично знал о своей недосягаемости.

— Ну, доберусь! Ну, схвачу! На кусочки! На мелкие кусочки! — Я вся исходила гневом.

— Вы в этом уверены? Мр-р, интересно. Даже любопытно, я бы сказал…

И тут желтоглазый нахал, казалось, отвлекся, забыл обо мне, о страшных моих клыках, сверкающих почти у самого его носа, и с самым заинтересованным видом стал перебирать мягкой лапкой какие-то травинки и щепочки. Более дурацкого положения я в жизни не знала. Из дома выбежал Ахмат:

— В чем дело, Гитче? — он даже не заметил, как мучитель-кот в ту же секунду бесшумно скрылся в высокой траве у плетня.

Я умолкла и обессиленно повалилась на землю.

— Потерпи немного, собачка! Сейчас вынесу тебе поесть.

Он принес мне груду теплых куриных костей и кусок хлеба.

Кости были восхитительны! Едва я успела их оценить, как на моих зубах хрустела последняя — самая маленькая. За хлеб я взялась уже поспокойнее, но спокойно его съесть мне не дали. Из дома выкатился маленький человечек, видимо, детеныш Ахмата, — ростом не выше меня, толстенький, красноморденький. Переваливаясь с боку на бок на своих коротких и босых ногах, он подбежал ко мне, неожиданно стукнул кулачком по носу, схватил мой кусок хлеба и поднес его ко рту. Я визгливо вякнула не своим голосом. Рассерженная хозяйка выскочила из дверей, схватила своего малыша, звонко шлепнула по тугим окорочкам и потащила в дом. Возле крыльца она остановилась, подняла с земли толстую палку и бросила ею в меня. И снова я жалобно вякнула — больше от удивления, чем от боли. Ну, а брошенный детенышем хлеб я, конечно, доела.

Когда Ахмат вывел меня на улицу и опять посадил в «газик», я была даже рада. Может, меня отвезут домой, к матери?

Нет. Меня отвезли в лесничество, которое располагалось неподалеку от окраины села. Лесничество — это большой двор с тремя или четырьмя домиками внутри, с несколькими сараями и двумя собачьими будками в разных углах двора. К одной из будок меня сразу же привязали.

Долго скучать в одиночестве мне не пришлось. Под вечер во двор въехали две машины, из которых вылезло много людей и три собаки. Увидев меня, собаки подошли к будке, причем сделали это как бы случайно. Они украдкой поглядывали на меня и говорили нарочито громко, чтобы я все слышала. Вели себя с важностью и достоинством, старались показать себя с самых выгодных сторон.

— Тот здоровенный кабан опять мне попался. Уже третий раз в нынешнем сезоне, — сказал красивый пес, который был поменьше остальных. — Опять его упустили…

— Я видел, как ты выгнал секача на просеку, — подтвердил другой. — Охотник-то, из гостей, испугался, не стал стрелять.

— Да, кабан чуть с ног его не сбил. Гость не стал даже целиться, а потом говорил, что далеко, мол, был зверь и виден плохо.

— Бывает, — глубокомысленно согласился второй пес и почесал лапой за ухом. — Зато по косулям они всегда стреляют. Попадают, правда, редко. Вот хоть у Матроса спроси.

Матрос — третий участник сегодняшней охоты — очень крупный и угрюмый кобель проворчал что-то неразборчивое и, улегшись на землю, повернул голову в мою сторону. Я чуть не вздрогнула, увидев его странные глаза. Один был темно-коричневый, а другой — совершенно белый, за исключением зрачка. Позже я узнала, что бывает порода охотничьих собак с разноцветными глазами — арлекины. У Матроса чистокровным арлекином был отец, а мать имела довольно темное, полудворняжье происхождение. Однако это не помешало Матросу приобрести высокую квалификацию загонщика крупных зверей. Среди собак и людей он пользовался большим авторитетом а уважением.

Сейчас он спокойно и внимательно разглядывал меня, а я глядела на него. Темно-серая, с черными разводами шкура Матроса в двух местах — на левом боку и на плече — зияла узкими прорехами, сквозь которые были видны розовые шрамы. Еще одна отметина чьего-то острого когтя или клыка украшала его тяжелый серьезный лоб как раз посредине между широкими обвислыми ушами.

— К нам? — коротко спросил он меня.

— Да вроде говорили, что охотиться буду, — ответила я неуверенно.

Два других пса подошли поближе и сели возле меня:

— Так ты еще… новичок?

— Не охотилась ни разу? О-о-о… Еще учиться придется!

— Да ты, кажется, и не охотничья!?

— Думаешь, это просто? Нет, ничего не выйдет!

Матросу надоело слушать болтовню приятелей, и он перебил их:

— Ну, хватит! В лесу посмотрим. Щабух тоже, между прочим, не охотничий, а простая дворняга. Зато работает получше вас, болтунов.

Псы пристыженно замолкли.

— А где этот, который Щабух? — спросила я.

— Выздоравливает, — коротко, но неопределенно ответил Матрос и отправился через двор к другой будке.

Он здесь, в лесничестве, и жил, а «двух болтунов» в тот же вечер куда-то увезли.

Ночью мне снились кошмары. Я то и дело просыпалась, дрожа всем телом и лязгая зубами.

Утром уехал мой хозяин Ахмат. Он весело и в то же время грустно попрощался со мной, предварительно познакомив со своим братом-лесником, с которым они были похожи, как два новорожденных щенка одной масти. Только имя у лесника было другое — Ибрагим, да совсем другие запахи. От Ахмата пахло овцами, дымом и сыром, а от Ибрагима — лошадьми, табаком и сыростью. Ну, а собаками несло и от того и от другого.

В первые дни (и особенно ночи) я тосковала по своей родной ферме, хотя и нельзя сказать, что новое место мне не понравилось. Во дворе полно разной живности, а кругом лес со своими заманчивыми тайнами и загадками, которые мне не терпелось поскорее раскусить.

Первую свою охоту я не смогла бы забыть, даже если б очень старалась это сделать…

Выехали мы рано, затемно. Матрос и я сидели в «газике», который вмещает восемь егерей-лесников, да еще может вобрать в свое чрево четырех собак. На этот раз, правда, с нами не оказалось тех двух псов, с которыми я познакомилась несколько дней назад. Они не приехали. Видно, у них не было времени. Ну, а у Щабуха еще не срослась сломанная передняя лапа.

Вслед за нашей машиной прокрадывался сквозь туманную мглу такой же зеленый «газик» с гостями-охотниками. Дорога была извилистая и тряская, колеса скользили в глубокой грязи, и моторы ревели во всю мощь луженых глоток. Я испытывала невыносимую тошноту от мелкой дрожи твердого днища и ужасной вони того отвратительного пойла, которое булькало в утробе автомобиля.

Двигались медленно и долго. Когда же машины наконец остановились и замерли, было уже светло. Однако туман не рассеивался. Он затопил своей белесой сыростью все окрестности, сожрал оба конца дороги и размыл очертания ближайших деревьев, уже успевших потерять больше половины желто-рыжей листвы.

— Не очень подходящая погода для охоты, — сказал один из гостей.

— Ничего, туман скоро поднимется, — неуверенно возразил лесничий.

— Непохоже, — ответил гость.

Егерь Ибрагим и его товарищи загонщики скромно молчали. Мы с Матросом тоже не вмешивались в разговор.

Тогда самый большой и толстый охотник (наверно, главный гость, потому что все выжидательно посмотрели на него) веско заявил:

— В любую погоду и зверь, и охотник находятся в равном положении. Хуже слышит и видит стрелок — хуже слышит и видит зверь. Раз плохая видимость, — значит, кабан будет подходить к засаде ближе.

Итак, решено было начинать охоту. Вперед выступил лесничий и произнес традиционную вступительную речь:

— Стрелять будем кабана и косулю. Только не бейте козу, ее легко отличить от самца, она без рожек. А у козла вы обязательно увидите рога — вот в него и стреляйте. Здесь иногда встречается медведь. Его мы разрешили стрелять только нашему уважаемому гостю из Москвы. У Николая Николаевича и оружие серьезное — карабин крупного калибра. Вот он пусть и стреляет, а больше никто. Напоминаю правила: стрелять только по ясно видимой цели: с места засады не сходить, хоть вы убили, хоть ранили зверя — все равно ждите сигнала отбоя. И еще хочу попросить всех — картечь в стволы не класть. У нас во всем лесоохотхозяйстве такой порядок: стрелять только пулей. Картечью, конечно, легче попасть по бегущему зверю, но она плоха в другом отношении — разлетается, может поранить гайщика, а если даже вся попадает в кабана, то почти всегда получается подранок.

— Понятно!

— Разумеется!

— Правильно!

Все с готовностью соглашались неукоснительно соблюдать условия предстоящей охоты. Лесничий помолчал немного и добавил:

— Мы стоим сейчас на краю большого чегемского «котла». Эта глубокая впадина имеет километра три в длину и полтора в ширину. Здесь пологий спуск, и засада станет — сколько нас — застрельщиков? раз, два, четыре — каждый метров двести друг от друга, на этом краю «котла». Загонщики обойдут кругом, на противоположном конце спустятся в «котел» и с хорошим «гаем» двинут в нашу сторону, на застрел, значит. Всем ясно? Ну, давай, Ибрагим, идите. Перед началом дашь выстрел. Понял?

— Ага!

Охотники остались на месте, а егери и мы с Матросом, единственные, кто не получил никакой инструкции, быстрым шагом засеменили в туман.

Да, кажется, Матрос и не нуждался в инструкции. Он и шел без поводка. А меня вел Ибрагим. Я волновалась: что-то будет? Лесничий столько раз повторил слово «стрелять», что я заранее зажмуривалась.

Когда гайщики пришли на исходное место и разбрелись в стороны, а Ибрагим отцепил поводок с моего ошейника и громко бабахнул из ружья в небо, я твердо знала лишь одно: нужно найти зверя… А вот как действовать дальше?… Подсказки я не получила даже от Матроса. Опытный пес, весь такой деловитый, сосредоточенный, посмотрел направо, затем налево и неспешной рысью побежал в заросли.

— Иди и ты, Гитче! — сказал Ибрагим. — Ищи, собачка! Ищи. Покажи, на что ты способна. Ищи!

Углубившись в чащу, где в ветвях кустарника и густого подлеска бестолково путались клочья густого мокрого тумана, я немного растерялась. Как искать? Как выглядят эти звери, какой у них запах?

Меня обступало множество разных запахов, но все они были вялые, слабые, приглушенные туманом, как и доносящиеся до моего слуха крики загонщиков. Более ощутимым для ноздрей было присутствие мышиных норок, гниющих диких груш, каких-то кислых ягод. Иногда — птичьего помета. Я побежала быстрее, задевая боками стебли квелых лопухов и полузасохших папоротников, цепляясь ногами за привязчивые побеги ежевики, беспорядочно расстилающиеся по мягкой земле.

Тихий неподвижный лес пропитан сыростью от корней деревьев до самых верхушек, еле различимых в тумане. Сырость лежит на траве, на упрямых, еще не полегших бурьянах, сырость капает со сморщенных листьев орешника и калины, сырость струится по густому меху моей шкуры. Сырость заползает мне в душу…

Тихо в лесу. Не слышно даже птичьих голосов. Лишь изредка прорывается сквозь завесу тумана далекое и беспомощное «Ого-го-о! Эге-ге-эй!» Очень отстали от меня гайщики. Совсем я одна осталась. Хоть бы кошка встретилась…

Я остановилась возле мелкого узенького ручейка с почти стоячей водой. Подумала немного и перепрыгнула на другой берег. И вот здесь, в эту секунду, раньше, чем коснулся моего носа звериный дух, я каким-то непостижимым собачьим сверхнюхом почувствовала близость встречи с грозным, сильным и враждебно ко мне настроенным животным. Я застыла на месте, вся превратившись в одну большую и чуткую ноздрю. Нет, запаха пока не было. Шороха тоже. Но вместе с мягким холодным воздухом проникали прямо в мое нутро невидимые и непонятные струйки страха, ненависти и гнева, которые смешивались и загустевали где-то между сердцем и желудком. Я сделала несколько осторожных бесшумных шагов, поднялась на маленький бугорок. Тотчас же меня окатила теплая и легкая волна незнакомого, но именно такого запаха, какой я почему-то и ожидала учуять. И теперь я уверенно и даже с изрядной долей жадного нетерпения и любопытства поспешила сквозь призрачное облачко испарений горячего звериного тела.

Поперек своего пути я скоро увидела чуть заметную тропу с множеством глубоко вдавленных в рыхлую сырую землю следов, напоминающих отпечатки телячьих копыт. Только мне было предельно ясно, что никакой Мухтар сюда телят не гонял. Следы похожи, да не очень. Полуовалы раздвоенных копыт сильно заострены и вытянуты вперед. Они вдавлены в податливую почву так, будто их обладатель ходит на цыпочках: передняя часть копыта проваливается сильно, а задняя чуть-чуть. Запах, конечно, стал вполне отчетливым: это — легко запоминающаяся сладковатая смесь лесных орешков, разогретого жира, старой сыромятины и теплого чернозема.

Стоп! А это что такое? Рядом с тропинкой я увидела неглубокую яму, на дне которой поблескивала мутноватая вода. По краям ямы — те же следы, а на ее узких пологих скатах грязь аккуратно приглажена. Чья-то большая и тяжелая туша совсем недавно ворочалась в этой «ванне», и на гладкой грязи были хорошо заметны отпечатки грубой щетины. От воды еще поднимался прозрачный парок. С необычным чувством охотничьего возбуждения я побежала дальше.

И все-таки встреча оказалась для меня неожиданной. Выскочив из мелколесной гущины на небольшую полянку, я чуть не врезалась в целое стадо неведомых темно-серых зверей. Массивные тела на коротких ногах, высокие холки, скошенные зады, удлиненные злые морды — два или три зверя были намного выше меня ростом, — а все остальные ниже. Еще не зная, как теперь вести себя, я громко и сердито залаяла. Кто-то из кабанов (конечно, это были кабаны!) встревоженно хрюкнул, и вся компания, которая только что безмятежно копалась в земле, дружно бросилась удирать. Вот звери пересекли полянку и с хрустом вломились в кусты на противоположной ее стороне. Испугались? Меня это и воодушевило, и разозлило одновременно. Бегать я умела очень быстро, и мне ничего не стоило догнать кабанов, уже вытянувшихся в цепочку на какой-то ими же, вероятно, набитой тропе. Одного из свинячьих недорослей я куснула (для пробы) за ляжку и приготовилась повторить этот прием, когда табунчик вдруг разделился на две части и помчался по двум разным направлениям.

Самый большой кабан освободил меня от необходимости принимать решение: он остался на месте. С разбегу я проскользнула мимо него и услышала, как у меня над самым ухом щелкнули страшные клыки. Резко повернувшись, я остановилась. Кабанья харя уже смотрела в мою сторону. Лютая ненависть застлала мои глаза, и я бросилась на лесное чудище с намерением вцепиться в его тупое рыло. Кабан сделал шаг навстречу, и вдруг я ощутила сначала острую боль в груди, а потом почувствовала, как все мои четыре лапы оторвались от земли и я взлетела в воздух. Инстинкт подсказал мне, что залеживаться на земле сейчас опасно — живо поднялась на ноги и отпрянула как раз вовремя. Секач промахнулся, а я, оказавшись на какую-то долю секунды чуть левее и сзади, прыгнула, прокусила ему ухо и проворно отскочила за толстый ствол дерева. Зверь опять бросился на меня, но я теперь стала поосмотрительнее. Резво увернулась и попыталась куснуть проносившуюся мимо меня тушу за мощную ляжку. Где там! Зубы мои только скользнули по крепкой, как сапожная подошва, шкуре, и во рту остался лишь клочок колючей, противной на вкус щетины, мокрой от пота и жидкой грязи. И снова кабан очертя голову ринулся в атаку, потом еще и еще — но каждый раз безуспешно. На губах зверя появилась пена, обе пары загнутых кверху клыков отвратительно скрежетали и клацали, вместе с горячим паром дыхания вырывались у него наружу какие-то жуткие утробные всхрипы. Я постоянно чувствовала режущую боль в груди, кажется, струилась по шерсти кровь, но еще не было у меня ни секунды времени, чтобы взглянуть на рану и хоть чуть-чуть прилизать ее.

Я лаяла, лаяла, лаяла и вкладывала в этот лай столько злобного ожесточения, азарта кровавой драки и столько желания повергнуть врага в пучину отчаяния и страха, сколько никогда еще не знали мои голосовые связки. И вдруг я услышала, как где-то довольно близко раздался глухой басовитый лай Матроса. В первое мгновение я подумала, что он спешит мне на помощь, но тут же поняла свою ошибку. Матрос гнал другого зверя (или других зверей) и не в мою сторону, а в противоположную. Не успела я огорчиться по этому поводу, как услышала далеко позади себя крик одного из гайщиков, затем второго и — едва различимый из-за тумана и расстояния — знакомый голос Ибрагима:

— Гоу-у! О-о-о-й!

Кабан замер, прислушался, и не торопясь затрусил вправо, не желая ни встречи с Матросом, который был впереди, ни встречи с людьми, которые приближались к нам с тыла.

Я обрадовалась, хотя до сих пор не знала, что должна делать с этим грозным секачом: либо удерживать его на месте до подхода гайщиков, либо сопровождать с громким лаем. А может, задачей охотничьей собаки является смертельная схватка со зверем? В эту свою первую охоту я совсем не помнила об ожидавших в засаде стрелках, хотя по быстро удаляющемуся лаю Матроса можно было бы догадаться, что опытный пес не останавливает, а гонит добычу. И гонит по четко определенному, хорошо ему известному адресу. Мне надо было последовать его примеру, но столь простая мысль так и не пришла в голову. Страшно подумать, какие глупости я, — в сущности, ведь умная собака! — делала в этот день, как рисковала своей жизнью! Опять и опять я обгоняла секача и становилась на его пути, заставляла бросаться на меня, крутилась вокруг него, то хватаясь зубами за твердую, как полено, заднюю ногу, то ухитряясь рвануть за ухо.

Постепенно мы отошли на порядочное расстояние от той полянки, где столкнулись впервые, а путь проделали нелепо извилистый, хотя на большей его части лес был уже совсем не таким густым, как вначале. Еще немного, и мы оказались под кронами огромных деревьев с толстыми светло-серыми стволами. Здесь почти не было ни подлеска, ни кустарника. Землю устилал толстый слой красновато-бурых опавших листьев. Кое-где рассыпались черными комьями пласты вывороченной земли — «покопы». Это поработали дикие свиньи, промышлявшие плоды чинар-исполинов: маленькие сладкие орешки.

В небольшой впадинке застоялась дождевая вода. Запаренный от беготни и ярости кабан устало плюхнулся в это «мазиво», обдав меня грязными холодными брызгами. Лаять я на минуту перестала — передышка была очень кстати. Не без любопытства я понаблюдала, как секач ворочается в луже, попеременно укладываясь то на один бок, то на другой. Потом я разглядела у себя рану от кабаньего клыка. В нижней части груди, поближе к левой лапе, была продолговатая, но не очень глубокая дыра в шкуре. (Ничего страшного, однако шрам останется, хотя клык лишь слегка зацепил меня). Я снова залаяла:

— Вставай, зверюга! Разлегся тут!

Кабан засопел и стал медленно приподниматься:

— Убью… С грязью смешаю!…

— Ух, морда! У-у, рыло!! Не отстану, пока не сдохнешь!

Уже в который раз он ринулся вперед, мечтая распороть мое брюхо, переломать кости и втоптать в землю все, что от меня останется. Но свирепый секач уступал мне в ловкости и находчивости. Не успел он обернуться, как я снова оказалась позади него и что было сил рванула его за хвост. Больше он не делал попыток расправиться со мной, а во весь дух помчался по лесу. Теперь мне уже не удавалось его останавливать: он просто бежал, не обращая внимания на мои укусы.

Незаметно растаял туман. Прозрачный лес, где так просторно было стволам высоких чинар, просматривался отлично. Неожиданно близко раздался лай Матроса, до этого прерванный затянувшейся паузой. Гораздо отчетливей доносились теперь и голоса гайщиков, медленно, но верно наступающих сзади.

И вдруг откуда-то сбоку, где только что лаял замолчавший снова Матрос, прогремел гулкий выстрел:

— Ба-бах!!!

От краев «котла» ему ответило двойное или даже тройное эхо.

Грохнул второй выстрел, и эхо снова заметалось между стенками огромной впадины. Трудно было определить, где стреляют. Кабан резко затормозил, стал, как вкопанный, и я налетела на него с рычанием и визгом, и на этот раз мне, кажется, удалось прокусить его толстую кожу на ляжке. Секач тряхнул окороками и помчался, чуть изменив направление, дальше.

Новый выстрел рявкнул совсем уже рядом, я даже ощутила запах порохового дыма. Секач резко свернул в сторону и побежал медленнее. Но что это? Из обоих его боков, вправо и влево хлещут фонтанчики алой крови! И струйки крови становятся все толще, слышно, как в глотке у зверя что-то клокочет, свистит и булькает, а сам он пошатывается на бегу. В этот момент я увидела охотника, который, подняв ружье, прицеливался в тяжелораненого, пробитого насквозь секача.

Когда раздался выстрел, кабан уже шел почти шагом, а я чуть ли не ехала на нем верхом. Два раскаленных жала вонзились мне в правую заднюю ногу. Это было невыносимо страшно и больно. Пронзительные мои вопли заполнили весь лес. Потом боль немножко отпустила, и я перешла на негромкий, но очень тоскливый и жалобный скулеж. Я скакала при этом на трех ногах и вертелась волчком. Вдруг, вспомнив о кабане, остановилась и притихла. Бездыханный зверь лежал в нескольких шагах от меня. Тогда я осторожненько села на землю и принялась зализывать раны.

Подошел Матрос и тоже лизнул несколько раз мою ногу.

Подошли усталые гайщики. Ибрагим внимательно осмотрел меня и сказал:

— Две картечины. Сквозные. Слава аллаху, кость цела.

— Смотри, Ибрагим. — Один из егерей присел на корточки передо мной. — Гитче и от кабана досталось.

— От кабана — это чепуха! — махнул рукой хозяин. — Память от кабана — это нормально. Память от неумелого охотника — это нехорошо.

Подошли все охотники, в том числе и тот, неумелый. Меня хвалили, жалели, ласкали. У кого-то оказался пузырек с темной пахучей жидкостью, которой смочили мои раны. Сначала сильно щипало, я дергалась и плакала, но скоро кровь перестала течь и острое жжение унялось. Больше всех суетился вокруг меня Неумелый. С виноватым видом он посматривал на остальных и неуверенно оправдывался:

— Даже, не знаю, как завалялся у меня в кармане этот патрон? Все были пули, и вот надо же! Я и внимания не обратил, что это картечь…

Никто его не осуждал, но и не утешал.

Самый главный и самый толстый охотник (это он сделал первый выстрел по моему кабану) сказал только:

— Мое попадание было смертельным. Не нужно было вообще стрелять второй раз. Тем более, что ни одна ваша картечина в зверя не попала. Я уже осмотрел тушу. А как зовут собаку?

— Гитче ее зовут, — ответил лесничий.

— А что это значит?

— По-балкарски «Маленькая».

— Ничего себе «Маленькая»! Да она гораздо больше любой лайки. Вон даже этому арлекину почти не уступает в росте.

— А знаешь, Ибрагим, — обратился лесничий к моему хозяину. — Давай и в самом деле переименуем собаку. Дадим ей в честь боевого крещения настоящую охотничью кличку. Не возражаешь?

— Не возражаю. «Картечь» — так и назовем.

Охотники шумно одобрили мое новое имя:

— Молодец, Ибрагим!

— Хорошо придумал!

— Очень подходящее имя!

— И вполне заслуженное.

Лесничий наклонился, погладил меня по голове:

— Заслужила, заслужила… В первую же охоту такого секача подняла! Килограммов на двести. Ну и пострадала за него, бедная!

— Картечь, умница, — главный охотник тоже наклонился и легонько потрепал меня за ухо. — Картечь… Отличное имя!

На этом охота закончилась, тем более, что два первых сегодняшних выстрела уложили небольшую свинью, которую выгнал на засаду Матрос.

Возле машин, где охотники расположились перекусить, меня в первый и последний раз в жизни угощали вареной индюшатиной (не костями, а, поверите ли? мясом!) и жирной, невыразимо вкусной колбасой.

Нет, никогда мне не забыть своей первой охоты!