2. Арктические собаки

2. Арктические собаки

Эскимосская собака

Что такое эскимосская собака с точки зрения породы? Во Франции об этом до недавних пор знали очень мало. Ездовых собак использовали в армии во время войны 1914—1918 годов, затем они почти исчезли, пока в 1937 году я не привез в Париж лучшего пса моей лучшей упряжки.

Его звали Палази; так его окрестила семья эскимосов, в которой я жил. Эта кличка, означающая «пастор», была дана за белый воротничок, окаймлявший его шею и топорщившийся в минуты гнева или страха перед возможным врагом. «Так топорщится воротничок у пастора, — говорили они, — когда он поднимается на кафедру в плохом настроении».

Палази быстро привык к парижскому лету. Кстати, надо отметить, что полярные животные, отлично защищенные от холода, так же хорошо противостоят жаре и неплохо ее переносят, между тем как тропические животные от морозов обязательно гибнут.

Палази восхищал всех жителей квартала, и особенно мясника, у которого я ежедневно покупал по целому килограмму голья.

Друзья посоветовали мне повести Палази на собачью выставку. Я сделал это, уверенный, что такой великолепный пес наверняка получит первый приз или оценку «вне конкурса».

Трижды он прошел, как в цирке, по кругу, который был образован веревками, натянутыми между столбиками. По одну сторону круга сидели судьи-эксперты, важные, как генералы, а по другую — зрители. На верхушках мачт реяли французские флаги; отовсюду свешивались разноцветные вымпелы, как 14 июля или в день праздника «Юманите».

С первого же тура я пожалел, что затесался в такую избранную, чопорную компанию. Конкуренты моего пса, на поводках, повиновались малейшей интонации в голосе своих владельцев и сознавали ответственность, лежавшую на их широких или же хрупких плечах. А Палази, привыкший тянуть нарты, знал лишь приказания, связанные с этой работой: трогал с места при крике «кра!» и останавливался как вкопанный, едва я свистну. До всего остального — всех этих «к ноге!», «куш!» — ему не было ровно никакого дела, зато он живо интересовался полом соперников. В результате, как мне стало очевидно, позорный провал. Эх, недотепа!

Когда стали объявлять итоги конкурса, я очень удивился, услыхав, что Палази присужден второй приз. Однако мое удивление перешло в негодование, когда я увидел шавку, получившую первый приз, и ее счастливую хозяйку. Это была крохотная, противная и пресмешная собачонка, у которой не разберешь, где морда, а где хвост, ибо шерсть спереди и сзади одинаково длинна. Ее владелица, дебелая дама с пышным бюстом, дрожавшим как студень, и накрашенная, как особа легкого поведения на некоторых аллеях Булонского леса, держала свою любимицу на вытянутой руке. Но лицо ее выражало такую нежность, такую радость и такое торжество, что моя ревность мигом испарилась, уступив место симпатии.

Председатель извинился за то, что первый приз не присудили моему Палази ибо члены жюри, находясь в плену у существующих критериев, не могли оценить все достоинства этого великолепного пса, который не укладывался в рамки официальной науки о собаках.

Это было в 1938 году.

Когда заглядываешь в классификацию пород, принятую в солидных собачьих клубах, то удивляешься тому, что арктические собаки там значатся под странным наименованием «тягловые». Я предпочитаю другой, тоже употребительный термин — «северная» или даже «арктическая», ибо это понятие включает и таких отличных собак, как элькхунды, явно родственные лайкам, но отнюдь не ездовые. Кроме того, все северные «тягловые» собаки если зимой и возят нарты, то летом становятся вьючными или бродячими…

Можно понять замешательство классификаторов: в самом деле нелегко установить происхождение лаек и разбить их на категории. К тому же классифицировать всех собак вообще всегда было затруднительно. Считается, что пятьсот миллионов собак, обитающих ныне на земном шаре, принадлежат почти к двумстам породам, не считая полукровок, естественно не могущих войти ни в какую классификацию, хотя собаки смешанного типа всегда умнее, интереснее и менее дегенерированы, чем породистые.

Первую классификацию предложил Бюффон; она основывалась на форме и характере ушей: торчком, полуторчком, дряблые, висячие и т. д. Другие вслед за ним предложили различать собак по форме черепа или туловища. В наши дни принято делить их на следующие группы: овчарки, сторожевые, комнатные, терьеры, гончие, легавые и т. д. Такая систематизация не может удовлетворить всех.

Эскимосские собаки отличаются одними и теми же признаками, несмотря на то что довольно частое скрещивание с другими породами приводит к уменьшению этой схожести. Все северные собаки, будь это лайки, маламуты или элькхунды, находятся в родстве между собою.

«Когда человек расширил свои владения до полярного круга, — пишет известный австрийский зоопсихолог Конрад Лоренц, чьи труды, пользующиеся мировой известностью, были в 1973 г. увенчаны Нобелевской премией, — и впервые столкнулся с полярным волком, его уже сопровождали одомашненные шакалы. От постоянного скрещивания их с животными волчьей породы и произошли эскимосские собаки, сибирские лайки, чау-чау и другие — все уроженцы Великого Севера».

Я согласен с Конрадом Лоренцем, когда он приписывает волчьей крови особенный характер и особенное поведение северных собак. Но мне кажется, что его теория процесса скрещивания спорна. Не думаю, что шакалы, одомашненные человеком, вошли в контакт с полярными волками, лишь «когда человек расширил свои владения до полярного круга». Думаю, наоборот, что человек, прирученный шакал и волк вместе переселялись на Север и что скрещивание прирученного шакала с волком произошло в течение этой длительной миграции и продолжалось в дальнейшем почти до наших дней.

Около двадцати тысяч лет назад, в конце последнего ледникового периода, ледяная шапка покрывала добрую половину северного полушария. Например, во Франции она простиралась до Лиона.[7] На ее окраинах прозябали растения, дававшие пищу кое-каким животным, на которых охотились люди. Люди и звери уже жили в ту эпоху в условиях полярного климата. Когда началось потепление и ледяной покров отступил, растения двинулись к северу вслед за меняющимся климатом, животные последовали за растениями, которыми питались, а люди — за животными, на которых охотились. Именно в течение этой миграции, а может быть, еще до того, как она началась, одомашненные шакалы (приручить их было легко) и волки, вероятно уже полярные (одомашнить их невозможно, а приручить очень трудно), принадлежавшие к одному и тому же виду, стали скрещиваться — или произвольно, или преднамеренно — людьми. Миграция, начавшаяся, быть может, в Европе, привела эти биологические типы в Азию, затем через Берингов мост, или Берингию, в Северную Америку. Берингова пролива тогда еще не существовало, или он замерзал. Племена в сопровождении своих собак обосновались на берегу Ледовитого океана, чтобы охотиться и ловить рыбу.

В течение тысячелетий небольшие группы людей и собак жили обособленно, непрерывно кочуя в поисках пищи. Без собак, обеспечивавших возможность перемещаться по льду, люди были бы обречены на смерть; собаки в свою очередь нуждались в людях, чтобы выжить. Образец симбиоза!

Кровное родство не привело к вырождению собак. Безжалостный естественный и добровольный отбор позволял выжить лишь самым сильным особям, наиболее приспособленным к суровым условиям климата и питания.

Таким образом, каждая группа собак буквально создала свою собственную породу, породу совершенно особую, сходную с другими лишь по основным признакам.

В данной книге нас интересуют именно эти собаки, различающиеся по некоторым характеристикам и физиологическим особенностям, но неоспоримо принадлежащие к одной и той же породе. За последние годы живущие в Арктике люди и собаки под влиянием цивилизации сильно изменились. Это заставило меня написать недавно: «Эскимосов больше нет». Я мог бы сказать также: «Больше нет и настоящих эскимосских собак» — так быстро идет скрещивание и столь многочисленны помеси, особенно с тех пор, как кинология[8] заинтересовалась этими собаками.

До этого недавнего скрещивания и появления бесчисленных помесей у арктических собак был совершенно особенный характер, бесспорно объясняемый наличием волчьей крови. Первобытному шакалу волк передал свою силу и храбрость. Их потомство отличалось от всех других известных пород собак.

Арктический волк является особым видом. Он светлее и сильнее, чем его сородичи из местностей с более умеренным климатом.

Еще в 1820 г. английский исследователь Парри, встретившись с ним, отметил его сходство с эскимосской собакой, найдя у них одинаковое число позвонков. Датчанин Лауге Кох, бывший в первые годы нашего столетия товарищем Кнуда Расмуссена в ряде экспедиций, рассказывал мне, что видел однажды большого белого волка и тоже заметил его сходство с эскимосскими собаками. Еще недавно арктические индейцы практиковали, говорят, скрещивание своих собак с волками: они привязывали самку в период течки на ночь за пределами лагеря и тем самым содействовали ее случке с каким-нибудь пробегавшим мимо волком. Полученных щенят-метисов приучали ходить в упряжке.

С 1942 по 1946 год я служил в воздушных силах США на Аляске, где, будучи парашютистом, командовал одно время (хотя был французом) поисково-спасательной эскадрильей. Мы занимались розыском и спасением затерявшихся в этой части Арктики команд американских и русских воздушных кораблей. Русские летчики занимались доставкой самолетов, полученных ими в центральной части США по ленд-лизу, и перегоняли их на фронт через Аляску и Сибирь.

Во время лыжного перехода в одиночку по равнине (несколько десятков километров за несколько часов) на излучине замерзшего ручья, по которому проходил мой путь, я столкнулся носом к носу со светло-рыжим, почти белым волком. Сначала я подумал, что это собака, заблудившаяся или одичавшая, что порой случается. Но большие размеры морды относительно туловища, ее заостренная форма, желтизна глаз, — я был настолько близко, что мог различить их цвет, — и низкая посадка головы меня удивили. То, что хвост был поджат, ничего не значило: испугавшаяся или встревоженная собака никогда не держит хвост трубой. Какое-то время мы смотрели друг на друга, наверное не более нескольких секунд, не проявляя оба враждебных намерений. Потом медленно, не упуская меня из поля зрения, волк повернулся и, сделав несколько гибких, неторопливых прыжков, исчез с глаз. Я не подумал о винчестере, висевшем у меня за спиной, и очень рад: охотничий азарт, вероятно, побудил бы меня убить это великолепное животное.

Как она выглядит

Как бы то ни было, и в наши дни существует порода собак, так называемая эскимосская, чей внешний облик и поведение отличаются одними и теми же определенными особенностями, хотя имеется несколько разновидностей этой породы.

Эти собаки крепко сбиты, мускулисты, сильны, выносливы. Голова несколько напоминает волчью, но не так велика и заострена меньше. Череп округлый, морда вытянута, уши короткие, остроконечные. Лапы крепкие, костяк мощный, объем грудной клетки большой.

Глаза немного раскосы, миндалевидны, нешироки и придают взгляду что-то хитрое, чего на самом деле нет.

Шея короткая, мясистая. Спина узкая, но мощная, хвост очень пушистый, образующий султан и осеняющий крестец. Ступни круглой формы, пальцы прижаты друг к другу, имеют бугорки, покрытые толстыми пучками шерсти; на снегу они действуют подобно кольцам лыжных палок.

Шерсть густая и грубая, очень жесткая, довольно длинная, с густым, мягким и пушистым подшерстком. Масть варьируется от белой до черной, со всеми оттенками серого цвета. У многих — белый воротничок вокруг шеи, как у Палази, и белые «очки» вокруг глаз.

Вес такой собаки — от 25 до 50 килограммов. Лучший пес моей упряжки, Укиок, весил почти 60 килограммов. Продолжительность жизни достигает 12 лет.

Первые английские исследователи привезли эскимосских собак в Англию и стали разводить; это привело к их порче. На Аляске пионеры освоения брали собак у эскимосов и индейцев и скрещивали их, чтобы получить новую, «улучшенную» породу. В 1935 году Дьюи Сопер, канадский министр внутренних дел, отметил в своем докладе, что чистокровные лайки стали очень редки. С начала нашего века люди старались увеличить силу и скорость бега местных собак с помощью более или менее произвольного скрещивания, но оно не всегда приносило убедительные результаты. Сопер считал, что никакого улучшения с точки зрения общих условий работы в северных местностях достигнуто не было. «Это лишний раз доказывает, — пишет он, — что природа формирует тип по законам окружающей среды гораздо успешнее, чем люди с их наукой».

Со своей стороны я думаю, что это утверждение субъективно и необоснованно. Напротив, качество ездовых собак значительно улучшилось с тех пор, как люди (т. е. пришедшие со стороны, главным образом европейцы) попытались, по словам Сопера, «увеличить силу и скорость бега местных собак с помощью скрещивания», когда последнее бывало рассчитанным, обдуманным и подконтрольным, а не произвольным.

Я был настолько убежден в этом, что в 1939 году, после возвращения из Гренландии, попытался случить своего Палази — лучший когда-либо виденный мною экземпляр лайки — с прекрасной пиренейской собакой, принадлежавшей Жану Даниэлу, впоследствии кардиналу и члену Французской академии. Война 1939—1945 годов прервала эти опыты. Я надеялся получить более тяжелую собаку, следовательно, еще более полезную, чем гренландские лайки, хотя, может быть, и не столь быструю. Я намеревался в те годы объехать на собачьих нартах все побережье Ледовитого океана с трех- или четырехкратной зимовкой, чтобы изучить в сравнительном плане все арктические народности — как эскимосов, так и жителей Северной Сибири вплоть до лапландцев. Для сравнения я избрал ряд определенных критериев. К этнографическим изысканиям, которые я собирался предпринять (вернее, продолжить, ибо в моем активе уже были две зимовки с эскимосами Ангмагссалика), мне, естественно, хотелось добавить изучение собак и их использования местными жителями. План экспедиции был уже разработан. В Якобсхавне, где я покупал всех собак для наших предыдущих экспедиций, в частности для перехода в 1936 году через Индландзис — ледяной купол Гренландии, мои друзья-эскимосы уже приготовили для меня отменную упряжку. (Именно здесь, на западном берегу, как и на севере Гренландии, можно раздобыть наилучших ездовых собак.) Я даже заручился поддержкой Ленинградского арктического института.[9] Но разразилась война…

Наши собаки в Альпах

Во Франции начали интересоваться эскимосскими собаками еще до второй мировой войны, когда с лайками, привезенными из Гренландии, я и мои товарищи совершили несколько поездок в Альпах, тренируясь для нового перехода через Индландзис.

Через перевал Лотаре, погребенный под снегом и, следовательно, закрытый, мы установили 26 января 1938 года почтовую связь между Монетье-ле-Бен и Ла-Грав, вернувшись в тот же день, о чем свидетельствуют штемпеля: Монетье — 8 ч 30 мин, Лотаре — 11 ч, Ла-Грав — 12 ч 50 мин; обратно: Лотаре — 15 ч, Монетье — 17 ч 50 мин. Средняя фактическая скорость — больше, семи километров в час. Такого никогда не видали: доставка почты обычным путем требует трех-четырех дней; не меньше времени занимает она и в наши дни, когда перевал Лотаре закрыт.

А затем в Монтженевре был сущий цирк. Нам предложили участвовать в больших маневрах альпийских войск. Вдоль одной стороны дороги, где находились деревенские домишки, стояли генералы, полковники, всякие штабисты в качестве не судей, а простых зрителей. С другой стороны простирались снежные поля, здесь был только один дом — Жана Габена. Эти поля сначала по равнине, а затем по крутому косогору тянулись вплоть до леса, в направлении форта Гонран.

Наше выступление, за которым наблюдали в бинокли, прошло успешно. Редко псы так хорошо повиновались приказаниям; редко они так резво поднимались по столь крутому склону и так хорошо сдерживали нарты на спусках, когда мы помещали их за нартами (классический прием).

Доехав, преисполненные гордости, до генералов, которые, взобравшись на шедшую вдоль дороги насыпь, поглядывали сверху вниз, мы ожидали поздравлений, но нас встретили равнодушно, даже холодно. Эти господа были разочарованы медлительностью нашего спуска, а ведь она была продемонстрирована специально, с целью доказать, до какой степени можно доверять нашим техническим приемам и до какой степени мы — мастера своего дела.

Они ожидали фантастической скачки, бешеного галопа собак, подстегиваемых громкими криками, чего-то вроде полярного вестерна. Хотя мои объяснения еле слушали, я предложил повторить рейд, дабы доказать, что наши псы и при спуске могут нестись галопом и при этом можно замедлять ход нарт с помощью тормоза. Но генералы к нам потеряли интерес.

Впрочем, эта неудача была временной. На другой день мы за час сорок минут доставили сто килограммов провианта в форт Гонран, над Монтженевром (высота 2450 метров), заменив отряд в восемь человек под командой унтер-офицера.

Наконец, на горе Ревер во время местных зимних армейских спортивных состязании в присутствии значительного количества галунов и звездочек (в том числе генерала Миттельхаузера) мы проехали по маршруту для собачьих гонок (участвовали только полукровки, ни одной настоящей ездовой собаки, кроме наших) за 10 минут 54 секунды, затем за 10 минут 45 секунд, опередив больше чем на три минуты самую быструю из соревновавшихся с нами упряжек, хотя на нартах был двойной груз.

Затем по просьбе военного министерства мы в феврале 1938 года предприняли большой рейд из Ниццы в Шамони по так называемой Верхней альпийской дороге (она едва ли заслуживает названия дороги, и ею в наше время редко пользуются даже квалифицированные лыжники). По этой тропе нужно было преодолеть двенадцать перевалов, пересечь девять горных цепей, спуститься в десять долин. Наиболее низкая точка (кроме места отъезда, где ею был уровень моря) находилась на высоте 712 метров (Сен-Мишель-де-Морьен), а наиболее высокая — на уровне 3027 метров (перевал Нуар). (В этом рейде участвовали: Мишель Перез, перезимовавший со мною в 1934—1935 годах на восточном берегу Гренландии, бывший одним из трех моих спутников во время перехода через ледяную пустыню Гренландии в 1936 году, и лейтенант Жак Флотар из 15-го батальона альпийских стрелков, инструктор Высокогорной школы в Шамони, откомандированный военным министерством для участия в этом рейде.)

28 февраля 1938 года мы прибылив самое высокогорное селение Франции — коммуну Сен-Веран, блестяще перевалив через Нуар — труднейшее место этого длинного маршрута. Тогдашняя «Пари-суар», следившая за нашим продвижением из долины в долину, писала по этому случаю:

«Трансальпийская экспедиция Поля-Эмиля Виктора и Мишеля Переза одержала победу первостатейной важности. Несмотря на пессимистические прогнозы целого ряда специалистов, нарты, запряженные собаками, в сопровождении лыжников одолели перевал Нуар на высоте 3027 метров. Это весьма сложная задача, перед которой зимой часто отступают опытнейшие альпинисты, Эскимосские собаки на сей раз ясно и определенно доказали, чего они стоят».

(Нам действительно не советовали проезжать через перевал и даже рекомендовали перевезти собак и нарты на грузовике из долины перед ним в следующую долину. Пророчили, что собаки не пройдут и нам придется возвращаться назад. Это лишний раз доказывает, что наверняка неудачны лишь те попытки, которых не делают, и что не надо слишком доверять мнению «специалистов», не знающих по собственному опыту того, о чем говорят.)

В Сен-Веране знали, что в этот день мы должны приехать. В нескольких километрах от селения мы издалека увидели длинную процессию лыжников и лыжниц, спешивших нам навстречу. Метрах в пятистах перед ними на горной тропе, проходившей по склону, виднелось черное пятнышко. Псы насторожили уши, принюхались и пустились карьером. Я стоял на полозьях нарт сзади; рывок был так силен, что я чуть не свалился. Столь эффектным прибытием можно было гордиться: собаки мчались во весь опор, хвосты трубой, постромки натянуты, как струны, и это несмотря на то, что этап, заканчиваемый нами, был самым длинным, трудным и утомительным!

Черная точка на тропе приближалась. Внезапно я с ужасом понял, что это такое: маленькая такса с прямым хвостиком, отбивавшим такт ее бега подобно метроному, неслась вскачь навстречу, очевидно не отдавая себе отчета в том, что ее растерзают. Мои крики, попытки затормозить ни к чему не привели: псы увидели перед собой вкусную добычу и устремились к ней, как если бы охотились на медведя, ничего не замечая, кроме этой точки, черневшей на лыжне, проложенной в глубоком снегу.

Еще мгновение, быстрое как молния, — и свалка началась. И какая свалка! Такса, не успев даже тявкнуть, исчезла среди вихрем налетевших на нее чудовищ. Ударами хлыста, а затем его рукоятки я наконец утихомирил псов. Они пустились дальше обычной рысцой так же внезапно, как и остановились, чтобы расправиться с добычей.

Там, где я ожидал увидеть окровавленную кучу раскромсанного мяса, ковыляла такса, чуть не в середине упряжки, весело подняв хвостик, обнюхивая зад одной из моих собак… Я и по сию пору не могу прийти в себя.

Наша встреча с лыжниками и лыжницами была не менее красочной, хоть и не столь драматичной. Доехав до первой группы, я остановил нарты. Псов сразу окружили, чествуя как героев, да они и были героями… Оба моих спутника, тоже подъехавшие, и я сам глядели на эту сцену, нас весьма забавлявшую, со стороны — нами никто не интересовался. Очаровательная девушка теребила огромного Петермасси, дергала за шерсть и осыпала нежностями, между тем как он, невозмутимо принимая ее восторги, оросил несколькими желтыми каплями низ ее брюк. Все собаки получили свою долю ласки, кроме нас, никем незамечаемых. Долговязая девица с голыми руками и волосами белокурыми отнюдь не от природы, в огромной меховой шапке осыпала смачными поцелуями морду самой белой собаки. Когда мы наконец смогли тронуться дальше, окруженные со всех сторон, я констатировал, что морда как этой собаки, так и некоторых других, испачканная губной помадой, приняла розоватый оттенок, который сохранился чуть не до конца поездки.

Наше успешное прибытие в Шамони показало, что в разгар зимы можно проехать на собачьих нартах с довольно значительным грузом там, где мулы не могли бы пройти с такой поклажей и летом. Таким образом, зима могла стать более удобным периодом для снабжения, чем теплое время года.

Неудачная классификация

Успехи арктических собак в Альпах привлекли к ним внимание врача-ветеринара Мери и побудили его коллегу, доктора Бара, в том же 1938 году заняться их классификацией. Он разделил арктических собак на три большие группы. К первой отнес финских, лапландских и сибирских, а также камчатских собак, ко второй — эскимосских и аляскинских лаек и маламутов, к третьей — гренландских и исландских собак.

Сразу видно, насколько это искусственное деление, ведь Бара исходил только из географического распространения той или иной породы.

Впрочем, все классификации, предложенные кинологами за полвека, производят сумбурное впечатление, несмотря на то что стандарты были тщательно и серьезно разработаны специалистами собачьих клубов, таких, как скандинавские или знаменитый Кеннел-клуб в Номе (Аляска).

По-моему, если необходима систематизация, то следует различать лишь две большие группы арктических (северных) собак: эскимосские и все остальные.

Среди «остальных» отмечу собаку, принадлежащую к числу особенно известных и широко используемых, а именно ненецкую. Ее имя — от названия сибирского народа, занимающегося главным образом разведением северных оленей в устьях Енисея и Оби. Ненецкая собака — одна из первых, одомашненных человеком. Она сильна, резва, миловидна, хорошо тащит нарты. Рост ее — не более 60 сантиметров в холке. Масть обычно белая, благодаря чему эта собака выглядит очень красиво. Нрав у нее чаще всего мягкий, чем она отличается от своих эскимосских родичей — драчунов и забияк (хотя тоже способных питать привязанность). Ненецкие собаки поменьше эскимосских: вес самцов не превышает 30, а самок — 25 килограммов.

Некоторые исследователи, в том числе такие известные, как Нансен и Амундсен, использовали ненецких собак в экспедициях и не скрывали восхищения перед их неприхотливостью, выносливостью и силой.

Этих собак разводили в Англии и Франции, где порода мало-помалу испортилась: мощность исчезла, рост значительно уменьшился, получился комнатный песик.

Лапландцы разводят другой интересный вид — финскую лайку. Она особенно полезна для охоты на пернатую дичь. Занимались ее разведением и в Англии. Это малораспространенная, хотя весьма любопытная порода. Финская лайка не ездовая собака, но по своим качествам относится к северным.

То же самое можно сказать о шпице-волке, более известном под названием «кеесхунд» и особенно распространенном в Германии.

Наконец, элькхунд (лосевая собака) — отличный охотник, используется лапландцами при охоте на лосей, откуда ее название. Это превосходный пес, вероятно более всех других похожий на эскимосскую собаку.

Однако для меня (впрочем, неудивительно, если это мнение сочтут предвзятым) существует лишь одна настоящая ездовая собака — эскимосская.

Злые собаки?

Эскимосская собака великолепна: крепкого сложения, вынослива, храбра, верна. Говорят, она жестока… Но мнение, что то или иное животное жестоко, всегда субъективно, основано на критерии, применимом только к людям, да и то не ко всем.

А если говорить об эскимосских собаках (впрочем, это касается и всех других), то их поведение и реакции лишь иногда определяются свойственными их природе качествами, а гораздо чаще — окружающей средой, т. е. (поскольку речь идет о домашних животных) способом дрессировки и тем, как с ними обращаются — хорошо или плохо.

Помню, какое волнение и негодование охватили меня при встрече (в феврале 1937 года) в Сермидигаке с небольшой группой эскимосов из фьорда Кунгмиут, что в Ангмагссаликском округе. Я приехал туда с севера с моим другом Кристианом. Кроме двадцати пяти эскимосов (семья, с которой я перезимовал) мы с августа предыдущего года не видели других людей.

Перед хижиной Расмусси я заметил жалкого поджарого желтоухого пса со слипшейся грязной шерстью и поджатым хвостом; при моем приближении он боязливо припал к земле. — Это Парнагайик! — сказал маленький Нуак.

— Кто? — спросил я, вглядываясь.

— Да Парнагайик, говорю!

Вдруг я вспомнил: два года назад этот пес был у нас — у меня и Робера Жессена. Адами одолжил его нам, чтобы усилить нашу слишком слабую упряжку. Вернувшись, мы отдали собаку назад. Следующим летом он перешел к Расмусси.

В этом исхудалом, жалком создании я еле узнал нашего друга, такого преданного и ласкового, любившего тереться о наши ноги, обутые в камики. Вместе с тремя другими псами он стал героем происшествия, названного нами «случаем Парнагайика». В течение трех суток мы с Робером и четырьмя собаками, утопая в снегу по пояс, безуспешно в тумане, гонимые метелью, разыскивали хижину. Нам пришлось бросить нарты в сугробе. — Взвалив на спину спальные мешки и немногие оставшиеся съестные припасы, мы еле-еле пробивались вперед, с пустым желудком, в сопровождении распряженных собак. Каждые четверть часа нам приходилось, сменяя друг друга, прокладывать тропу, так как шедший впереди, окутанный ледяной ватой, не в состоянии был долго бороться со стихией. Вечером, измученные, мы рыли яму в снегу и ложились спать, заслоненные скалой от ветра. Не раздеваясь, совершенно измотанные, мы залезали в спальные мешки и, скорчившись, завязывали их над головами, чтобы укрыться от противной поземки, проникавшей всюду; мы делали над собой усилие, чтобы проглотить сухарь величиной в пол-ладони и кусок сахара — весь наш дневной рацион. Ночью, несмотря на то что собаки, свернувшись рядом клубком, согревали нас и близость их придавала нам бодрости, мы дрожали от холода и стучали зубами так сильно, что мешали друг другу спать. В течение дня на ходу мы каждые десять минут набивали рты снегом, но его хватало лишь на один глоток воды…

Находясь в столь бедственном положении, мы уже подумывали было применить неумолимый закон Арктики — пожертвовать одной из собак, чтобы выжить. После долгих колебаний наш выбор пал на рыжего Парнагайика. Но это жертвоприношение было нам настолько противно, что мы предпочли терпеть лишения до крайнего их предела. И эта собака была теперь передо мной, изможденная, но живая. Протянув руку, я подошел к ней.

— Берегитесь! — предупредил Нуак. — Он кусается!

Этот ласковый, привязчивый пес стал кусаться… Ну так что же, злой он или нет? Или даже жестокий?

Удивительная история Нуйатсока

Во время этой же поездки я приобрел собаку с длинной рыжей шерстью; в обмен я дал: мужу — две новых трубки, двадцать сигарет, темные очки от солнца и еще одни очки с зеленым козырьком для защиты от вьюги, а также свитер; жене — большой пакет разноцветных фарфоровых шариков для бус. Это была очень высокая цена, но я хотел, чтобы облегчить свои последующие этнографические изыскания, прослыть щедрым дарителем. Этого пса звали Нуйатсок, т. е. длинношерстый. Войдя в мою упряжку, он быстро освоился благодаря симпатии, которой воспылала к нему с самого его появления Тимертсит, одна из самых молодых и красивых моих сук. Но если я делал вид, что проявляю к нему интерес, Нуйатсок поджимал хвост (его обычно он держал трубой) — признак доверия и хорошего настроения, опускал голову и убегал. Однако я не без опаски подходил к нему, когда он бывал запряжен в нарты, и на остановках, когда нужно было распутать постромки.

Через несколько дней он захромал. Скоро стало очевидным, что у него поранена лапа и рана не заживает; нужно было ее лечить. Пришлось пойти на хитрость: зайдя сзади, я схватил Нуйатсока за шею, зажал его голову между своими коленями и завязал морду веревкой. На одной из лап оказалась широкая гноящаяся рана, вероятно из-за пореза острой кромкой льдины. Я смастерил для пса обувку из нерпичьей шкуры и в сапог, надетый на раненую лапу, положил большой кусок тюленьего жира — классический способ эскимосов излечивать любые раны. Каждый день я менял повязку, но из предосторожности завязывал ему челюсти, несмотря на то что он начал относиться ко мне с доверием.

Через несколько дней выздоровевший Нуйатсок стал одним из первых подбегать ко мне, чтобы приласкаться, сам спешил к нартам, когда видел, что я выхожу из хижины со сбруей в руках.

Однажды во время охотничьей поездки вся упряжка без всякой видимой причины превратилась на полном ходу в огромный рычащий, воющий, визжащий, хрипящий клубок, нечто вроде мальстрема из шерсти, пушистых хвостов, ушей и разинутых пастей. Нужно было быстро вмешаться: при такой свалке всегда есть риск, что собаки нанесут друг другу серьезные ранения. Я вбежал в этот водоворот с бичом в руке, клича, ругаясь во все горло. Я оттаскивал псов за постромки, рассыпал удары и тщетно пытался навести порядок в упряжке; оказалось, что вся свора объединилась против Нуйатсока. Если удастся выхватить его из рычащей кучи, то причина схватки будет устранена.

Я схватил пса за холку. Он, решив, что это один из противников, рывком повернул ко мне голову, верхнюю губу, ощерив зубы и разинув пасть так широко, что я смог заглянуть в его глотку. Челюсти сомкнулись на моей обнаженной руке. Я уже видел ее прокушенной до самой кости, на перевязи в течение нескольких недель, а быть может искалеченной навсегда… Какая-то доля секунды — и Нуйатсок успел заметить свою ошибку, вероятно почуяв мой запах. Его зубы уже коснулись моей кожи, как вдруг челюсти перестали сжиматься. Неслыханное дело: Нуйатсок, открыв пасть, чтобы не укусить меня, повернул голову к своим врагам… Тогда свободной рукой я схватил его за шиворот и выбросил из кучи. Сражение прекратилось.

Чтобы быть честным, должен теперь рассказать другую историю. Когда-то, перед второй мировой войной, в Гренландии, принадлежавшей Дании, было запрещено продавать эскимосам алкоголь, а живущим на восточном берегу, как менее приспособленным к цивилизованной жизни, запрещалось продавать даже кофе, ибо датский кофе по справедливости считается крепким напитком. Но с тех пор Гренландия поменяла свой статут территории на статут провинции. Поэтому наши гренландские друзья стали «всамделишными датчанами»: голосуют, живут в деревянных датских домах, абсолютно непригодных для их образа жизни, и могут покупать спиртное вволю. Это не раз приводило, особенно по субботним вечерам, к драматическим последствиям.

Несколько лет назад, в 1970 году, один гренландец в Якобсхавне возвращался домой в пять утра, пошатываясь. Он, видимо, провел несколько приятных часов; спиртное привело его в радостно-приподнятое настроение и напомнило о добром старом времени, когда, прежде чем стать гренландцем, он был просто эскимосом и в огромной семейной хижине наедался до отвала сырым, уже с душком тюленьим мясом, наедался до тех пор, пока не мог больше проглотить ни кусочка, и пел, и плясал, веселый, сытый… Увы, пролетели эти денечки.

Пошатываясь, напевая, он не дошел до своего дома лишь несколько десятков метров и вдруг, споткнувшись о камень, свалился в канаву, где и остался лежать неподвижно, без чувств. Собаки, очевидно не учуявшие и не узнавшие его, увидев, что кто-то рухнул наземь в пределах их владений, бросились на упавшего всей сворой…

Великолепный Укиок

Мое знакомство с эскимосскими собаками началось давным-давно — лет сорок назад. Это не самореклама, во всяком случае не большая, чем ответ шофера такси на упрек в плохом вождении: «Но я езжу по Парижу уже сорок лет!»

Это было в 1934 году. Со своими товарищами я впервые попал в Ангмагссалик, где корабль Шарко «Пуркуа па?» выгрузил нас со всем снаряжением. Датские власти предоставили в наше распоряжение один из домов в Тассадаке, «столице» берега. Расположенный высоко вверху, почти на тогдашней границе селения, этот дом возвышался над бухтой и фьордом; с нашего крыльца было видно, как отплывают и возвращаются каяки и умиаки, те большие лодки, в которых помещается при переездах вся семья эскимоса.

Мы жили там уже несколько недель. Снаряжение было привезено и убрано на зиму в склад, но мы еще не кончили устраиваться.

Однажды наше внимание привлекли шум, крики, беготня. Все наши друзья-эскимосы (мы еще не говорили на их языке) высыпали на берег. Пробегая мимо, они звали и знаками приглашали нас следовать за ними. Вдали ко входу в бухту приближался умиак. На веслах сидели женщины, а посередине возвышались — мы видели их в бинокли — три белобрысых, лохматых, бородатых гиганта. Умиак был полон собак и мешков.

— Кратунат! Кратунат! Белые! Белые! — вот все, что мы поняли.

Мы в свою очередь побежали на берег, весьма заинтересованные. Умиак причалил; несколько человек привязали его к скалам, чтобы помочь трем гигантам высадиться. Но галдящая толпа держалась из-за собак на приличном расстоянии от лодки. И когда псы в упряжи, таща за собой постромки, спрыгнули в свою очередь на землю, все кинулись врассыпную с визгом и смехом.

Белобрысые гиганты были англичанами. Они только что пересекли ледяную пустыню Гренландии. Мы не знали об этой экспедиции — они вышли с западного берега сто дней назад, — а они не подозревали о нашем существовании.

Собаки показались нам такими же великанами, как и их хозяева. До сих пор мы видели лишь небольших и нервных белых собачек у эскимосов восточного берега, а эти явились с западного, из Якобсхавна. По сравнению с местными они выглядели как силачи-грузчики рядом с плюгавыми гонщиками-велосипедистами и были всех мастей: рыжие, серые, серо-белые, черные, черно-белые и даже желтые.

После отъезда Мартина Линдсея и его товарищей (им пришлось несколько недель дожидаться судна) мы получили их собак в наследство. Это и восхищало, и весьма смущало нас.

Вожака упряжки звали Укиок (зима). Самый старый, около пяти лет, он казался еще старше. Его покрывали бесчисленные шрамы от ран, полученных в схватках. Густая шерсть была рыжей; от искромсанных ушей остались одни лохмотья, одно ухо было разорвано до самого основания. Всю морду пересекал огромный рубец, кончик носа был рассечен, верхняя челюсть сломана в бою с собственным сыном, Петермасси, когда тот подрос и захотел сам стать вожаком. Впрочем, эта борьба за первое место продолжалась и дальше — всего два года, в течение которых Укиок был моим спутником.

Убедившись, что Петермасси не только стал сильнее, но и овладел техническими приемами, ранее дававшими перевес его отцу, и мог одержать над ним верх, я принял твердое решение. Позволить себе лишиться такого замечательного вожака, как старый Укиок, я не мог. Его сын, конечно, обладал многими достоинствами, но был менее уравновешен, более раздражителен, более драчлив. Нужно было восстановить порядок и дисциплину. Я посадил обоих псов в один загон, но одну из лап Петермасси подвязал к его ошейнику. Оставшись на трех лапах, он очутился в очень невыгодном положений. Лишь только Петермасси вызывающе повел себя по отношению к отцу, тот одним толчком опрокинул его наземь, и поделом. Повалившись на спину и подставив живот, раскинув лапы, жалобно визжа, Петермасси запросил пощады. Укиок несколько секунд молча стоял над ним, выпрямившись и ощетинившись, затем отошел и помочился в угол, не задирая заднюю лапу — ведь эскимосским собакам неизвестно; что такое фонарный столб. Этим он выразил свое удовлетворение и показал, что снова стал главой своры. Все вошло в норму.

Во время второй моей зимовки собаки чуть не погибли. Они почти все переболели,[10] в том числе и старый Укиок. Я изолировал его, кормил, можно сказать, до отвала, но, видя, что силы его восстанавливаются очень медленно, предоставил ему свободу, надеясь, что так он скорее поправится. И вот он внезапно вернулся к своим подданным, вновь заняв первое место.

Задрав голову, хвост торчком, невозмутимо (несмотря на худобу, вид у него был бравый) он снова принял уверения как в любви со стороны сук, лизавших его морду, так и в покорности со стороны кобелей, которые, умильно щерясь и виляя хвостами, подставляли шеи для укуса в знак своей беззащитности и его власти.

Довольный Укиок чуточку помочился и отправился обследовать окрестности хижины. У подножия скалы он нашел гниющую тушу акулы и, с трудом вонзая оставшиеся зубы в жесткую кожу, вырвал несколько клочьев мяса. Затем оглянулся с целью убедиться, что все дамы его сердца следуют за ним. Они поочередно обнюхали его зад. С чувством собственного достоинства он обошел свои владения, оставляя через каждые десять метров несколько желтых капель в знак своего возвращения. Пес был и величествен и смешон, так как на правой стороне морды у него вздулся огромный нарыв. Он выглядел как тупилек[11] в одежде клоуна и был тем более забавен, что небольшие, искромсанные уши торчали над искривленной, изборожденной шрамами мордой, как мохнатые рожки какого-то чертика.

Затем Укиок обратил благосклонное внимание на белую сучку Кристиану. Из-за большого роста ему пришлось низко нагнуть голову, чтобы дотянуться до предмета своих вожделений. Он облизал его и запачкал кровью, сочившейся из его губ и с языка, исцарапанных акульей кожей…

Вполне этим удовлетворенный, Укиок оставил белую сучку в покое и повернулся к Арнатак. С нею он изменил тактику, подлаживаясь к ее игривому нраву: она всегда была готова вести себя так, как будто была еще молоденькой, чуть ли не щенком. Кончиком морды он несколько раз слегка толкнул ее, затем пощекотал чувствительные места: ребра, нижнюю часть шеи, под мышкой — и с деланно-равнодушным видом положил голову на ее спину. Арнатак не реагировала. Укиок занес одну лапу на ее круп и приостановился, выжидая. Она оставалась пассивной. Тогда, заложив уши назад, он одним прыжком встал в позицию. В ответ маленькая распутница обернулась и весьма непочтительно огрызнулась, поджав хвост, хотя за минуту до того явно старалась, чтобы он не закрывал укромное местечко.

Затем настал черед старой одноглазой сучки. Здесь проявления любви были более платоническими: они обнюхали друг друга, касаясь мордами — одна кривая, другая вздутая, что напоминало «Двор чудес»[12]или чудовищные пары на картинах Брейгеля.[13] Оба завиляли хвостами; сучка побежала вперед, Укиок последовал за ней, приноравливаясь к ее бегу. Когда она останавливалась, останавливался и он; она хватала языком снег — хватал и он. Поведение образцового кавалера!

На другой день, на рассвете, Укиок прибежал к моей двери один. Понюхал тут и там, оставил желтый след и удалился величественной поступью старого монарха. Через несколько минут из-за угла хижины появилась старая одноглазая сучка. Чтобы соблюсти приличия, она остановилась и почесалась. Затем в свою очередь, понюхав там и тут, нашла жёлтый след и, присев прямо над ним, тоже оросила снег…

Благодаря деспотическому характеру (Укиок не выносил, чтобы ему перечили, будь это даже самая большая его симпатия) он был лучшим вожаком упряжки какого я когда-нибудь знал. Он добивался беспрекословного повиновения, улаживал все раздоры. В пути он покидал свое место, чтобы наказать ту или иную собаку, если замечал, что пора пустить в ход бич с целью принудить ее слушаться или перестать лодырничать. После каждой трепки он лизал морду наказанного пса. Он вылизывал также раны других собак. Со мной был ласков, но не лебезил, хозяином считал только меня. Между нами царило полное согласие и понимание; это было настоящее сотрудничество, о котором я часто вспоминаю. Когда две молодых сучки — Тимертсит и Экриди — подросли настолько, чтобы составить ему компанию, он благосклонно их принял, как добрый властелин. Но они по-прежнему крутились возле меня и всюду за мной следовали под бдительным надзором Укиока.

Через три года после того, как он достался мне от англичан, я покидал Гренландию. Укиок уже превратился в дряхлого, облезлого и слабого пса, но его по-прежнему уважали благодаря моей протекции.

Сентиментальный Кранорсуак

Кранорсуак, большой черный пес с густой, жесткой шерстью, по своему нраву никак не подходил для роли вожака. Он был такой же величины, как Укиок, и выглядел столь же импозантно; но пара белых пятнышек над глазами придавала ему несколько глуповатый, добродушный и сентиментальный вид (таким он и был). Зная, что я на нартах, он тащил их за двоих, не обращая никакого внимания на то, что делается вокруг, и в моем присутствии не повиновался ни одному из моих друзей-эскимосов: стоял как вкопанный, да и только. Собаки его терпеть не могли. Эта ненависть зародилась еще в дни отъезда с западного берега, когда Линдсей включил Кранорсуака в свою упряжку; собаки примирились с этим, привыкли к нему, но никогда не считали, его полноправным членом упряжки. Во время нашей первой поездки Кранорсуак был любимцем поселковой акушерки Супии, дружившей с нами. Она его баловала, доставала специально для него тюленье мясо. Чувствуя нелюбовь к себе остальных собак упряжки, он старался быть от них подальше и привык днем и ночью торчать у двери дома Супии. Дом ее находился невдалеке от нашего, так что Кранорсуак мог следить, куда мы идем, и не боялся пропустить отъезд на охоту или в рейд. Так он впервые отделился от прочих псов.

На время своего годичного отсутствия я решил передать эту упряжку датчанину Янсену. Тот согласился взять на себя попечение о собаках, очень довольный, что у него будет хоть один год такая хорошая упряжка. Но сиделка больницы фрекен Вест попросила оставить ей Кранорсуака. Его ласкали, холили, закармливали. Он даже стал вожаком упряжки из молодых псов, среди них ему нетрудно было главенствовать. Это вызвало ожесточенную ревность и мстительную ненависть со стороны Укиока, которому Кранорсуак раньше подчинялся.

И все-таки, пока нас не было, именно благодаря Кранорсуаку его соперник Укиок смог сохранить или, скорее, вернуть себе место вожака. Вот как это произошло.

Петермасси и Укиок оба усердно ухаживали за сучкой пастора; стычки были частыми и беспощадными. Не раз после драки противники стояли носом к носу, окончательно выбившись из сил, тяжело дыша и пошатываясь. В конце концов Петермасси, как более молодой, одержал верх. Огорчительное зрелище! Укиок, опрокинувшись перед сыном брюхом вверх, изъявлял готовность подчиниться, как какой-нибудь щенок, хотя Петермасси лишь угрожал. И вот тогда-то Кранорсуак, который, если логически рассуждать, должен был встать на сторону победителя, взбунтовался против нового деспота. Он завидовал власти Укиока, но признавал ее и не мог допустить, чтобы Петермасси ее перехватил. Вступив в драку с Петермасси, Кранорсуак одолел его, и с этого дня Укиок снова сделался вожаком, которого все псы беспрекословно слушались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.