Глава 8. Частная жизнь

Глава 8. Частная жизнь

В которой приоткрываются некоторые секреты частной жизни дома, и повествуется о маленьких хитростях отдельных его обитателей

Впрочем, служением – служением, но никакой долг и никакая верность ему никогда не могли полностью заслонить собою частную жизнь. Конечно же, своя «частная жизнь» есть и у моего маленького доброго товарища по цеху, и – разумеется – не все в ней открыто мне; мы знаем многое такое друг о друге, что способно крепить нашу взаимную склонность, но, вероятно, еще большее пролегает за той чертой, куда не пропускаются даже самые близкие. Член моей небольшой семьи, она с готовностью признает определенные права за мной, а значит, и сама имеет право хранить какие-то собственные секреты; и поэтому многое из того, что скрывается там, в хранимом ею, недоступно никакому, даже самому внимательному и систематическому, наблюдению.

И разумеется же, никакое общежитие никогда не свободно от конфликтов. Поэтому в тихую гармонию нашего дома, как и в гармонию любого другого, населенного искренне признательными друг другу существами, нередко врываются мотивы взаимных недоразумений и даже каких-то мелких обид.

Чем бы ни крепился давний союз человека и кошки, мы принадлежали и продолжаем принадлежать разным видам живых существ, с совершенно иным составом потребностей, несопоставимой психикой, и, разумеется, приверженных разным целям и ценностям бытия. Говоря высоким языком, различие исповеданий – вот что в первую очередь разнит и рознит нас. Никакое, даже самое пламенное, стремление воплотиться в тех, кто делит с нею общую обитель, никогда не сделает кошку человеком; никакая снисходительность и доброта самого человека не пересилят свойственного нашему надменному роду высокомерия, из-за которого никогда (никогда?) не будет уравнена значимость наших жизней, а следовательно, и ценность всех разделяемых нами принципов и идеалов. Существование именно этих отличий и делает невозможной даже в теории не прерываемую ничем идиллическую безмятежность совместного бытия. Здесь уже говорилось о том, что именно в подобных отличиях кроется источник и подлинная первопричина любого непонимания; между тем именно это последнее порождает – иногда категорическое, сопровождаемое открытой агрессией – отторжение (даже самых светлых) мотивов, которые движут кого-то другого.

Извечно присущее кошке, точнее сказать, всему ее древнему пытливому роду, стремление понять человека, постичь не состав – самый смысл и первопричину его действий ставит ее в нравственно выигрышную позицию по сравнению с нами. Ведь (будем откровенны) при всей любви мы, как правило, равнодушны едва ли не ко всем запросам того неуловимого и трепетного в ней, что в нас самих обозначается высоким и таинственным словом «душа». Поэтому грех непонимания чаще падает на обуянного спесью человека, а не на его тоже не обделенного гордостью, но все же верного четвероногого товарища. Но все же и эти отнюдь не лишенные какой-то своей корысти озорные и вместе с тем весьма смышленые создания могут совершать поступки, цели которые, по праву, способны заслужить наше неодобрение.

Там же, где наличествуют не во всем одобряемые цели, открывается известный простор для хитрости и притворства. Хитрим мы, игрой на маленьких слабостях, а то и откровенным обманом понуждая наших питомцев к чему-то удобному и выгодному для нас; конечно же, не упускают случая в чем-то значимом для них провести нас и эти пушистые четвероногие прохвосты…

Здесь очень часто можно встретить возражение. Одни говорят, что никакое животное не умеет ни лгать, ни притворяться. Утверждают даже, что человек – это вообще единственное во всей природе живое существо, которое способно на такие удивительные для нее вещи. Другие говорят, что это не совсем так, а то и совсем не так, и во всяком случае кошки очень даже способны не только беззастенчиво обманывать своих доверчивых глупых хозяев, но и вообще бессовестно манипулировать ими.

Что касается манипулирования нами, то оно и в самом деле имеет место, все это мы уже видели (и, кстати, не слишком возражали против него). Но вот способность лгать?..

Честное слово, не знаю, хорошо это или плохо – иметь какие-то свои, отличные от наших, интересы и обманывать нас, людей, которые делят с ними общий кров и дают им самую надежную во всей природе защиту. Но ведь и мы, люди, обманываем друг друга далеко не только из преследования какой-то своей корысти или из чувства собственного самосохранения, словом, не только там, где мы ощущаем приближение опасности для своей выгоды или для самих себя. Часто это делается из совершенно искреннего желания уберечь наших близких от каких-то грозящих им неприятностей или излишних ненужных волнений. Поэтому во лжи и притворстве человек видит не одно только зло, но – часто – и некое благотворное охранительное начало. Впрочем, гораздо чаще за нашей ложью кроется совсем другое – (неистребимое, наверное, в каждом человеке) стремление как-то приукрасить самих себя, иными словами, желание предстать в глазах окружающих тем, чем в глубине души мы сами хотели бы быть. Поэтому вымысел очень часто выдает отнюдь не самое худшее в нас, ибо зачастую именно в нем (а иногда, увы, и только в нем) проступает наша тоска по всему в ожесточившемся и очерствевшем сердце, переступать через что нас понуждают необоримые обстоятельства жизни…

Как знать, может, и у наших домашних любимцев есть какие-то свои основания не подвергать механической бездушной абсолютизации то, что у человека выражено древней заповедью («не сотвори свидетельства ложна»)?

Но попробуем отстраниться от приземленного отсутствием любопытства обыденного взгляда на вещи, который способен объять собою лишь отдельные события нашей жизни, и подойти философски, то есть попытаемся воспарить от единичных примеров к широким обобщениям доступных нам фактов. В этом случае мы обязаны будем вспомнить о том, что в генной памяти кошки аккумулирован многовековой опыт не просто общения с человеком, но тесного симбиотического сожительства с ним. Такое длящееся вот уже не одно тысячелетие сожительство не проходит бесследно ни для кого – ни для нас, ни для выбравших нас животных.

Между тем мы уже могли убедиться в том, что домашняя кошка в ходе своей эволюции довольно стремительно адаптируется не только к стенам нашего дома и ко всем наполняющим его вещам. Мы уже знаем, что этот смышленый зверек способен тонко реагировать даже на такие не поддающиеся формальному описанию факторы, как наши настроения, чувства, переживания, не всегда, кстати, угадываемые даже нашими друзьями и родными, подлаживаться к тем межличностным отношениям, что связывают воедино всех обитателей нашего общего с ней жилища. Даже к каким-то скрытым намерениям своих двуногих сожителей. Больше того, иногда она даже пытается по-своему помочь нам, в чем-то подправляя наши поступки, привычки, а иногда и характеры… Словом, в этом давнем симбиозе ключевыми факторами, к которым оказывается вынужденной приспосабливаться наша героиня, оказываются и не всегда доступные самому человеку тонкие неуловимые материи, которые в принципе невозможно увидеть, услышать или как-то пощупать.

Чувствует ли кошка обман? Разумеется, да! (Во всяком случае, почему бы и нет?) Ведь чувствуем же его чем-то смутным и неподдающимся внятному определению мы сами. Обнаруживает его и так называемый полиграф, который в просторечии именуется «детектором лжи». А это значит, что существуют какие-то, пусть и слабые, но все же вполне материальные (а следовательно, поддающиеся распознаванию) следы расхождения многих наших свидетельств с правдой. Говорят, что этот полиграф фиксирует какие-то микроскопические отклонения стандартных физиологических реакций человека там, где он оказывается вынужденным поступаться истиной. Но ведь если подобные отклонения становятся доступным этому искусственному детектору, то они должны быть заметны и животному, ведь его рецепторы вполне сопоставимы с чувствительностью физического прибора, а то и вообще на порядок превосходят его.

Правда, ни наше собственное смутное чувство, ни смахивающие на какую-то объективность (мы часто смиряемся перед загадочным поведением приборов) данные полиграфа ничего не говорят о фактическом составе самой истины, но все же и свидетельство уклонения от нее – это совсем немало. Вот так и кошка, которая уже с первых дней своей жизни наблюдает нас, оказывается в состоянии сделать многие выводы и о действительных мотивах, и о многих других обстоятельствах, определяющих и все наши слова, и все наши поступки. Конечно, и она не способна умозаключать об истине, но в отличие от нас ей это совсем и не требуется. Напомним, ведь именно мотивы и обстоятельства, а вовсе не действительное содержание наших слов и даже не фактический состав всех совершаемых нами действий оказываются ключевыми элементами той реальности, которою дышит она.

Мы уже говорили о том, что ограниченный стенами дома мир, где обитает ставшая полноправным (а чаще – привилегированным) членом нашей семьи кошка, принципиально отличается от человеческой действительности; круг опорных ориентиров этого искусственного микрокосма сдвигается от материальных предметов и физических процессов в совершенно иную плоскость – туда, где властвует стихия человеческих чувств. И в связи с этим необходимо заметить вот что.

Мюллер, в блистательном исполнении Леонида Броневого, говоря о точности полицейского протокола, как-то замечает, что она достигается только там, где нет ничего лишнего, кроме подлежащих и сказуемых, которые к тому же обязаны выражаться простыми существительными и глаголами: «Он пошел, она сказала». Учитель же, который бы взялся преподавать грамматику языка кошке, наставлял бы ее совсем по-другому, ибо с точки зрения ее четвероногого племени точность – вовсе не в том, что сказала «она», или куда пошел «он», а в том, чем это было продиктовано и как именно все это было проделано теми, о ком идет речь.

Именно обстоятельства (по преимуществу те, что в нашей, человеческой, грамматике называются обстоятельствами образа действия), в речи человека чаще всего играющие какую-то второстепенную – иногда даже вводящую в заблуждение – роль, у кошки занимают центральное место сказуемых, то есть главных (даже наиглавнейших!) членов предложения. Человек может пренебречь ими, и чаще всего именно так и происходит: как правило, наша устная повседневная речь бедна служебными грамматическими оборотами, чаще они фигурируют лишь на письме, да и то не на всяком. Так называемая изящная словесность – вот исключительная, как кажется, сфера, где обнаруживается их присутствие. Ключевое же значение всех тех суждений, которые втайне от нас делает кошка, в прямую противоположность представлениям, свойственным человеку, как кажется, кроется именно в них. В то же время глаголы, несущие основную информационную нагрузку для мюллеровских агентов, у нее занимают лишь служебное, вспомогательное место «второстепенных членов», и – точно так же в противоположность нам – в своем описании событий, которое откладывается где-то в ее сметливой голове, она часто грешит пренебрежением ими. Иными словами, кошка придает первенствующее значение не самому поступку, но его мотивировке, то есть тому, что двигало им и определяло его состав: любовь, симпатия, душевная склонность, безразличие, нерасположение, отторжение или даже откровенная ненависть – вот что действительно важно для нее. Само же действие, фиксируемое в гипотетическом протоколе, в принципе, может быть одним и тем же во всех случаях, обнимаемых приведенным здесь рядом.

Кстати, все это отнюдь не чуждо и нам, людям, и чтобы понять это приведем последовательную цепь определений одного и того же действия: вкушать, утолять голод, принимать пищу, есть, наполнять живот, набивать утробу, жрать. Думается, что там, где все эти определения характеризуют исполняемое нами, значимым оказывается не столько состав действия, сколько обстоятельственная его окраска, эмоциональная тональность высказываний о нем. Другое дело, что все эти тонкости замечаются нами только в том случае, когда их контрастность превышает некие пределы чувствительности.

Меж тем чувствительность женщины куда выше, и мы часто слышим, что многие присущие кошке черты роднят ее именно с ней; похоже, что это действительно так. А еще точно так же фиксируют происходящее в своем только начинающем формироваться сознании маленькие дети: им тоже совершенно не важен конкретный состав вершимых вокруг них действий, значимо только одно – порождающее их чувство.

Многое перевернуто в странном и таинственном зазеркалье кошачьего мира, и, может быть, именно это обстоятельство вот уже шесть тысячелетий скрывает его от нас, расположенных видеть лишь жесткие контуры налично данных предметов и четкую ритмику протекающих вокруг них процессов, но решительно не способных постичь абсолютную реальность усатой улыбки растаявшего где-то в инобытии кота.

Но сама-то кошка отнюдь не больна гордыней, и главное для нее – это постижение тех эмоциональных первопружин, которые сообщают импульс всем физическим действиям человека. Материальный же их состав, равно, впрочем, как и вещественный их результат, мало интересен этому симпатичному зверьку. С милым и в шалаше рай – вот подлинное кредо любой представительницы ее вида; и всею своей жизнью, всем безмолвным своим служением человеку и его дому наша героиня созидает именно его – маленький уютный Эдем нашей общей с нею обители.

Вот именно потому, что подлинные мотивы и обстоятельства всех вершимых человеком действий и образуют то главное, на что направлены таланты и труды кошки, к чему сводится самый смысл ее бытия в нашем доме, от нее не в состоянии ускользнуть и их расхождение с тем, в чем – не всегда безуспешно – мы хотим убедить окружающих.

Но если она способна распознавать обман, то что может помешать ей использовать принимаемые нами же самими правила общежития в достижении каких-то своих сиюминутных целей? Словом, по зрелом размышлении в умении приврать нашим смышленым питомцам откажут, наверное, лишь немногие из тех, кому приходилось делить с ними кров.

Впрочем, нужно ли видеть в подражании человеку что-то предосудительное, если от них, как кажется, не в состоянии укрыться и нравственная составляющая нашего вымысла?

Наверное не будет ошибкой сказать, что только испытываемые человеком чувства способны формировать состав его морали. Основополагающие категории нашей этики говорят именно об этом: понятия сочувствия, совести, прямо производны именно от эмоционального отношения человека ко всему, во что вплетается его жизнь, от его сопереживания («со-чувствие», «со-весть») чужой боли. Большой духовный космос единого человеческого рода, в котором растворяется сознание каждого из нас, устроен таким образом, что он переплавляет сопереживаемое нами страдание в некие непреступаемые императивы, способные регулировать и направлять поведение целых народов. Иначе говоря, в общечеловеческие этические нормы.

Однако природа не знает морали, – возразят здесь нам многие, – добро и зло не различаются ею, все это – реальности только нашего, человеческого, сознания. Но ведь и человек – это тоже природа, а значит и все то, что заставляет страдать его душу, не может, не должно, не вправе проходить сквозь замыкаемое кожным покровом тела, так ни к чему не и не прикоснувшись там, внутри. Меж тем животное, чутко реагирующее на многое из того, что творится в глубине нашего сердца, с самого своего рождения оказывается погруженным именно в эту мятущуюся стихию человеческих со-переживаний, со-чувствий, со-вестий. А вот отсюда уже совсем недалеко и до предположения о том, что в общий круг всех тех условий, которые обставляют его существование в человеческом доме, входит что-то и от нашей, людской, совести…

Конечно, такое предположение может показаться кому-то слишком сильным, но есть и другое измерение вещей, которое избавляет нас от необходимости делать столь далеко идущие и ко многому обязывающие гипотезы. Все тот же философский, то есть воспаряющий над поверхностью единичного, подход обязывает видеть в обмане не только украшающий нас самих вымысел, но и творческое преображение всей реальной действительности, которая, в свою очередь, обязана быть достойной нас. Поэтому, в конечном счете, значение имеет не столько собственное содержание того, что рисуется пылким воображением, сколько полное содержание широкого контекста, в котором растворяется все додумываемое нами. Зададимся вопросом: чем был бы для всей европейской культуры уже упоминавшийся здесь Гомер, если бы не его «гомерическое» (кстати сказать, это определение, означающее собой крайнюю степень преувеличения, вошло даже в стойкий идиоматический оборот) умение приукрасить действительность? В сущности, все наше искусство – это и есть сознательная ложь: преувеличение, преуменьшение, приукрашение чего-то. Но ведь часто справедливо и обратное утверждение: нет большей правды, чем вдохновенный вымысел творца. Это лишь в сфере профессиональной ремесленной деятельности роль последних решающих доказательств принадлежит каким-то обезличенным и бесстрастным фактам; в том же, что объединяет всех нас, в «общечеловеческом», убеждает только одно – искренность. Актер, лицедействующий на сцене, вызывает в нас смех или слезы, в конечном счете, только одним – собственным переживанием того, что он пытается передать нам. Не секрет, что все исполняемое им – сплошной вымысел, но («над вымыслом слезою обольюсь») в этот миг его притворство становится прямым воплощением какой-то высшей правды, и мы – верим ему. Вот так и все мы, рядовые обыватели, в своей повседневности слегка привираем близким часто только для того, чтобы хоть на мгновение вознестись над самими собой и слиться с тем, что пробуждает в нашей душе светлую ностальгию по когда-то растраченному ею. (И в самом ли деле мы кривим душою в эту минуту, если ноющая боль по разменянному на что-то мелкое и суетное так и не покидает нас?)

Вот точно так же прямое воплощение самой искренности и моя не чуждая творческим порывам кошка. Она до конца правдива даже там, где ее фантазии время от времени начинает заносить в возносящиеся над повседневностью сферы, в которых легкие прозрачные тени переходят в жутковатые готические контрасты, тонкие переливы чувств заглушают надрыв умирающих героев античной трагедии… где все обычное, теряя привычные очертания, обретает масштабы эпического. Чтобы убедиться в этом, нужно увидеть, с какой неподдельной страстью, с каким глубоким отчаянием она иногда пытается уверить меня в том, что смертельно голодна.

Вообще говоря, я стараюсь никогда не пренебрегать своими обязанностями по отношению к ней. Но, конечно же, случается иногда (обычно это бывает в череде каких-то затянувшихся праздников, которые ломают устоявшийся ритм обыденности), что занятый чем-то своим я на какое-то время забываю о ней, и вдруг, натолкнувшись на ее испытывающий меня взгляд, мучительно пытаюсь вспомнить, кормил я ее сегодня или еще нет. Вот тут-то и начинается настоящее представление!

Тысячелетиями живущие рядом с человеком, эти маленькие наблюдательные существа лучше самого совершенного компьютерного полиграфа научились обнаруживать неуловимые вещи, они наловчились распознавать едва ли не самые тонкие движения нашей души; и в действительности, как мы уже могли видеть, они знают о нас гораздо больше, чем это обычно представляется человеку. Поэтому стоит только моей кошке уловить тот немой вопрос, который я задаю скорее себе, нежели ей: «Хорошенькая моя, ты уже ела или нет?», и оттенок укора, что я обращаю к самому же себе за свою непростительную забывчивость по отношению к этой не способной позаботиться о своих интересах пленнице городской квартиры, как она тут же встает в необычайно выразительную позу.

Абрис этой позы каким-то непонятным для меня образом каждый раз вызывает острое чувство вины перед доверившимся мне маленьким беззащитным зверьком. Это требует анализа: здесь явно прослеживается причастность к совершенно недоступным мне, мужчине, тайнам, – ведь подобно лучшей половине нашего человеческого рода ей всякий раз удается не просто указать на мое очередное упущение, но и вызвать в моем сердце пронзительное чувство вины и раскаяния. Меж тем известно, что из всех побуждений именно раскаяние – самый мощный импульс к самоочищению; евангельская притча о блудном сыне говорит в частности и об этом…

Но вот откуда все это ведомо простой кошке, пусть даже и счастливо одаренной многими талантами?!

Женщины в том состоянии духа, которое стремительно снисходит на нее, обычно заламывают руки и начинают терзать чужую душу пронзительным надрывом своих причитаний. И, кстати сказать, рожденные еще античной Грецией каноны классической трагедии, когда-то предписывавшие актеру строго определенные формы аффектации своих чувств (то есть преувеличенного, подчеркнутого их выражения в каких-то неестественных жестах, чрезмерной приподнятости речи и так далее), формировались отнюдь не из «воздуха». Может быть, тонкое наблюдение жизни, может, интуитивное (подобно женскому или кошачьему) прочтение знаковых для генетических струн человека его поведенческих рефлексов, – но что-то такое обязательно стояло за ними. Да ведь и ремесло профессиональных плакальщиц, известное многим (если не всем) национальным культурам, роднит с театром именно это внечувственное прочтение эмоционального настроя окружающих. Долгая эволюция театра породила со временем новую эстетику сцены, но ведь и сегодня, в случае необходимости подчеркнуть что-то, мы встаем все в те же – легко распознаваемые всеми – позы, придаем нашим словами все ту же – знаковую для всех – тональность.

Иная природа, то есть иное анатомическое строение, иная организация психики, диктует, конечно, другие, отличные от человеческих, формы проявления смертельного отчаяния, но можно нисколько не сомневаться: во всем – от самого кончика ее хвоста, до вибраций очень богатого интонациями выразительного музыкального голоса пульсирует именно оно: «Хозяин, родненький, вот тебе истинный православный крест – ни маковой росинки! С самого утра!!»

Уловив каким-то таинственным наитием, каким-то своим, кошачьим, шестым чувством угрызение моей взрывающейся состраданием совести, она мгновенно ловит кураж и всякий раз вдохновенным трагическим хриплым речитативом пронзает ее уже своей, не сдерживаемой ничем болью: «вчерашнего!!!».

То что она «входит в образ» (а проще сказать – бессовестно врет), видно «невооруженным глазом», уже хотя бы только по тому, что сейчас ею выбираются не свойственные ей самой, но знаковые именно для меня – ее единственной сиюминутной публики – формы выражения. Когда же она и в самом деле голодна (а бывает, что у нее случаются известные расстройства, и я на день воздерживаюсь от кормления), начисто оставляется всякое актерство, и ее поведение теряет обычно присущую ей благородную сдержанность и достоинство.

Тут уже не до законов сцены, не до того, чтобы тронуть чье-то сердце, даже если это отзывчивое сердце ее доверчивого хозяина, – повелительные настояния собственного желудка включают иные, не тронутые домашним воспитанием, механизмы поведения. Она начинает суетливо метаться по всей кухне, мелочно сопровождая каждое мое движение, заглядывать мне в глаза и надрывно канючить своим жалобным мырканьем; при этом каждый раз, когда я за чем-то направляюсь к двери, она пытается забежать вперед, как бы загораживая мне дорогу.

У меня очень маленькая кухня и едва втиснутый в нее мягкий угловой диванчик расположен очень близко от раковины. Когда знакомая ей кастрюлька (да, да – та самая, с помощью которой моя покойная жена когда-то давно, в другой жизни, демонстрировала гостям математические познания нашей юной питомицы), где я готовлю ее пищу, вместе с кистями моих рук скрывается в ее углублении, она, стоя на этом диванчике, как суслик, начинает приподниматься на задних лапах, вытягивает свою вдруг становящуюся необыкновенно длинной шею и, широко тараща глаза, заглядывает туда. Кошки не могут стоять на задних лапах, и ей приходится все время подпрыгивать передними, чтобы удержать голову на нужной высоте. Вот именно этот налет истеричности, эти судорожные подтанцовывающие движения и есть подлинное выражение ее голода.

В обычные же дни, которым не предшествует ничто от форс-мажора, ввечеру, когда я, вернувшись с работы, начинаю возиться на кухне, она, убедившись что ее кастрюлька уже в моих руках, просто уютно устраивается на своем теплом мягком диванчике и начинает тихо мурлыкать, спокойно наблюдая за мной. Вечерний ритуал известен ей во всех деталях: она знает, что сначала ем я, хозяин дома, а уж затем будет наполнена ее заветная мисочка. (На самом деле с очередностью все обстоит по-другому: в первую голову я готовлю именно для нее, и только затем – самому себе, но пока ее еда остывает, я успеваю поесть сам; однако вписанным в генную память кошачьим инстинктам эта последовательность ничуть не противоречит, напротив, вполне согласуется с ними: самый сильный, самый страшный и от этого самый достойный и должен есть первым.) И все это время, аккуратными полукружьями разложив перед собою передние лапки, она тихо лежит на своем обычном месте и о чем-то приятном едва слышно мурлычет.

Так что в действительности обмануть меня довольно трудно, но все же я отдаю должное и ее находчивости и ее яркой, талантливой игре. Она и в самом деле настоящий талант, ибо во всем том, в чем она пытается меня уверить, нет решительно никакого притворства: абсолютная искренность и не замутненная ничем вера в святую истинность изображаемого ею сквозит сейчас во всем поведении.

Я отчетливо понимаю, что совершаю недопустимое, но – это сильней меня – искренне тронутый игрой иногда все же вознаграждаю ее чем-нибудь вкусненьким. Кстати, она довольно скромна и непритязательна, и в такие минуты готова довольствоваться совсем немногим. Педалировать что бы то ни было – будь это скорбь, или успех, – чтобы в качестве гонорара выжать из своего простодушного хозяина как можно больше – вовсе не в ее правилах: поесть она действительно любит, но (как уже неоднократно отмечалось здесь) известной деликатностью и чувством меры моя кошка отнюдь не обделена.

Кроме того, в эту минуту ей вполне достаточно просто моего зрительского признания. Впрочем, исполненная уважительности, как кажется, она видит во мне не только простодушную доверчивую публику, но и понимающего толк в настоящем драматическом искусстве критика и, похоже, весьма дорожит моим мнением. Поэтому маленькая награда, обычно заменяющая кошкам благодарные аплодисменты, – это не только возможность лишний раз с головой погрузиться в теплую стихию бескорыстной хозяйской любви, но еще и форма некоего самоутверждения тонко чувствующей художественной натуры.

…Иногда вечерами (это случается ближе к ночи) кошка вдруг отправляется в одиночестве побродить по квартире. Ее можно – да, в общем, и нужно – понять: как бы ни был уютен и тепел сам хозяин, его жесткие колени никогда не заменят ей мягких одеял и диванных подушек; она и в самом деле уже отлежала на мне все свои бока и ей нужно хотя бы немного размяться. К тому же и там, на кухне, в ее заветной мисочке у плиты, все еще сиротеют остатки ужина. Однако сейчас ею движет не одна только потребность в оздоровительной гимнастике и не горячее сочувствие этим одиноко стынущим остаткам, я-то ведь хорошо знаю, чем должны кончиться все эти вечерние прогулки по замершим пустынным комнатам. В самом деле, через короткое время после того, как уже выключается свет и я отхожу ко сну, раскрывающуюся навстречу чему-то вечному душу из темноты вдруг начинает тревожить исполненный глубокой печали тоненький голос – это, лицедействуя передо мной, ее вечной публикой и ее строгим неподкупным судьей, вдохновенно плачет моя неутешная «забытая всеми» кошка.

Здесь можно было бы сказать, что привитое домашним воспитанием чувство такта не разрешает ей тревожить меня своей печалью, и только сейчас, после того, как она остается совсем одна в уже уснувшем доме, бедняжка наконец может дать волю каким-то своим чувствам. Но это не совсем так, ибо моя питомица лишь делает вид, что обращается куда-то в мировое пространство, в действительности же во всем этом – совсем другое. Ее поведение не содержит в себе решительно никакой хитрости, как нет в нем и обычной для любого интеллигентного и воспитанного существа уступки деликатности; ею руководит вовсе не желание оградить почитаемого хозяина от каких-то ненужных волнений. На самом деле здесь – все те же вечные условности сцены, впитанный поколениями и поколениями предков канон длящейся вот уже какое тысячелетие игры на струнах хозяйской жалости. Поэтому ясно, что подлинный адресат находится не где-то там, в далеком Космосе, но именно здесь, рядом с нею. При этом она нисколько не обманывается моей недвижностью, умная кошка давно уже раскусила, что жалобный дискант ее проникновенных ламентаций решительно несовместим ни с каким ночным упокоением.

Бесхитростный смысл изливаемой ею печали доступен, наверное, любому, кто когда-либо делил свой кров с этим полным артистизма существом; но свойственное природе всякой домашней кошки стремление к гармонии и добросовестность хорошего профессионала (я уже говорил, что к ремеслу побирушки – занятию, которое трактуется ею в весьма расширительном смысле, – она относится со всем тщанием и серьезностью) всякий раз понуждает ее облечь свой плач в ритмически организованные и мелодически законченные музыкальные фразы. Сейчас это уже не односложное мырканье и не резкое отрывистое мяуканье, каким обычно выражаются страдания обездоленной кошки, – в едином потоке ее причитаний сложным чередованием восходящих и ниспадающих интонационных потоков одновременно объединяется и то и другое.

Может быть, в них звучит некий кошачий аналог когда-то любимого всей российской беспризорщиной старого городского романса, маленькой жемчужины национального фольклора, «Позабыт, позаброшен». Кстати, он исполняется ею без всякого надрыва, пусть и способного выдавить слезу у простодушной непритязательной публики, но вместе с тем оставляющего и смутное ощущение свершенного над нею насилия. Сдержанное благородство переполняет ее талантливую проникновенную игру, но это только подчеркивает глубокий трагизм переживаемого моей питомицей. Вслушиваясь, я невольно представляю себе то, что в кошачьем сознании обязано было бы ассоциироваться с тем убогим скорбным могильным холмиком, о котором столь трогательно поется здесь: «Вот умру я, умру я, похоронят меня, и никто не узнает, где могилка моя», – и мое бедное терзаемое чужой болью сердце разрывается на части. А может, она погружается в совсем иные слои уже не только нашей национальной культуры и ей чудится замерзающее на улице маленькое трепетное существо, серные (атрибут светлой рождественской сказки) спички в холодеющей лапке, и в жалобном голосе кошки прорывается острая ностальгическая тоска по все разрешающему чуду, каким и должна венчаться любая сказочная ночь. Нет-нет, она нисколько не сомневается в том, что ее законное место в изножье теплой хозяйской постели всегда останется за нею, но сейчас ей грезится именно это (пусть и маленькое) волшебство, когда в голубом вертолете кто-то большой и сильный вдруг опустится к ней, возьмет ее на руки и перенесет прямо туда.

Чье сердце сможет устоять перед этим наивным и одновременно таким симпатичным ожиданием? – и вот ее давно немолодое чудо спускается с постели и направляется к ней, чтобы взять ее на руки…

Впрочем, не будем без нужды идеализировать мою кошку – ведь маленькие пятна бывают даже на Солнце. Вот так и ее игра отнюдь не всегда ярка и талантлива; как, наверное, и любая актриса, она подвержена не одним только порывам чистого вдохновения, но и (увы!) каким-то необъяснимым спадам, когда безразличие к сиюминутному успеху вдруг затмевает все и уже не выручает даже доведенная до филиграни и автоматизма техника ремесла. Кроме того, богато одаренное творческое существо, она, конечно же, не обделена и некоторым тяготением к тому, что отличает любую богему (а проще сказать – склонностью к обыкновенной лени). Словом, нет решительно ничего удивительного в том, что в ее исполнении пусть редко, но все же случается и откровенная халтура.

Вот, например. Как-то раз я всерьез решил ее поколотить. Дело в том, что кошка начала исподтишка рвать своими когтями стоящий на самом видном месте гостиной мой «парадно-выходной» диван. Кстати, к тому времени ею из единого мебельного гарнитура (который, по совести, давно уже пора сменить на новый) уже было основательно испорчено одно кресло, появились следы когтей и на другом, так что посягательства на открыто стоящий диван, пока не поздно, нужно было пресекать – и пресекать самым решительным образом.

В абстрактном, академическом плане я не имею ничего против обоснованного справедливого наказания. Расположение хозяина дома, конечно же, не вправе пониматься как индульгенция решительно никем из находящихся в его юрисдикции домочадцев; в то же время патриархальность внутрисемейного уклада обладает счастливым свойством вольности по отношению ко многим условностям и ограничениям, что властвуют над нами вне стен нашего крова. Принципиальная требовательность ко всем членам семьи – это нерушимый залог всеобщего порядка и согласия, умеренная же трепка, как кажется, никогда еще не вредила ни одной кошке. И потом, она ведь и сама – здесь уже говорилось об этом – тоже не видит ничего плохого в том, чтобы иногда цапнуть зубами меня, своего хозяина; так что в этом пункте мы, пожалуй, квиты. Но для того, чтобы дисциплинарное воздействие имело бы именно воспитательный, а не какой другой эффект, словом, для того, чтобы она сама усвоила, что так поступать непозволительно никому, ее обязательно нужно было поймать прямо на месте преступления, что говорится, «взять с поличным». (Ведь, если честно, во мне самом поднимается лишь мутная волна раздражения, когда меня вдруг настигает уже нежданная отплата за то, чему было достаточно времени для забвения.) Другими словами, дистанция, отделяющая преступление от законного воздаяния за него, должна была быть минимальной. Так говорит многовековая практика, это же утверждают и призванные обобщить ее результаты основоположения классической теория наказания, вписанные в генную память всех прикосновенных к таинству управления.

Случай представился довольно скоро. В один прекрасный день что-то в ее поведении подсказало мне, что вот сейчас и должно будет произойти покушение: она как-то уж очень подозрительно терлась около дивана, и, словно предчувствуя что-то, по-шпионски через плечо оглядывалась на меня. Тугая обивка дивана, по всему, манила, притягивала ее, как большим, к тому же густо обмазанным сметаной, магнитом. Наблюдая эту картину, я уже напрягся и был готов в любую секунду сорваться с места, поэтому не успела она вожделенно растопырить свои когти, как меня уже несло к ней. Разумеется, ее реакция была куда стремительней моей, однако на скользком паркете кошке трудно набрать нужное ускорение: в мгновение внезапного взрыва любая кошка рефлекторно выпускает свои когти – именно они-то, проскальзывая по паркету, и мешают ей. К тому же, по-видимому, растерявшись от такой – совершенно неожиданной для нее – прыти своего хозяина, она поначалу испуганно заметалась на месте. Наконец, трусливо поджав уши, она брызнула в коридор, – однако справедливое возмездие уже настигало ее. Вот тут-то и произошло то, что мгновенно заставило меня забыть обо всех системообразующих принципах домашнего ли воспитания, дрессуры (назовем это как угодно, – все будет равно неправильно, если мы не вспомним о внечувственном общении душ)…

В сущности, впервые – я, правда, понял это только потом – этот несчастный, как оказалось, до смерти перепуганный зверек увидел как огромная (в сравнении с ней, конечно) масса ее хозяина, сотрясая пол, так что зазвенела вся посуда в серванте, и опрокидывая стоящие на пути стулья, громоподобно обрушивается на нее. Ни о каком спасении уже не могло быть и речи: набранная мной скорость делала ее обреченной, к тому же потрясение, вызванное этой неожиданной взрывной реакцией, по-видимому, ввергло ее в глубочайший шок; она вдруг остановилась на своем бегу и, как бы совершенно теряя силы, упала на бок, сжимаясь в какой-то жалкий беспомощный комочек. При этом кошка все пыталась куда-то спрятать голову. Голову спрятать никак не удавалось, и, повернув ее в мою сторону, она лишь трогательно прикрыла ее своей лапкой. Эта маленькая тщательно вылизанная белая с розовым на просвет лапка могла защитить только нижнюю часть полосатой мордочки, и из-под белого меха вдруг вспыхнули чем-то невиданным мною ранее, чем-то запредельным и неземным безумные кошачьи глаза. Собственно, это был только один – расширившийся до каких-то невозможных размеров – пламенеющий черный глаз, другой был скрыт поворотом ее головы. Но лучше бы я никогда не видел и его!..

Буквально только что, еще какие-то ничтожные доли секунды назад, переполнявшая ее маленькое напружиненное тельце энергия вдруг куда-то исчезла, она прямо на моих глазах сникала, и сейчас все в ней – ее стремительно теряющие всякие очертания формы, уплывающий куда-то в неизвестное взгляд излучали уже некое абсолютное отрешение. Казалось – да, по-видимому, это и в самом деле было так – свет внезапно померк для нее; и в этот момент, когда перед всем наделенным живою душой должна проноситься спрессованная в единое мгновение череда событий, замыкающих круг земного бытия, она прощалась с миром, со ставшим ее обителью домом, со мной… В этом горящем глазу, распахнувшемся чуть ли не на половину ее искаженной непередаваемым ужасом мордочки, светилось уже что-то потустороннее, нездешнее.

Нет, все происходящее не было испугом. Я хорошо знаю, как выглядит ее, кошачий, страх. Ужасная по своей природе трусиха, она жутко боялась всех чужих, по разным причинам появлявшихся в моем доме. Видно, что-то тяжелое хранила наследственная память моего маленького приемыша. Почему-то человек устроен так, что ему хочется всякий раз погладить оказавшуюся рядом опрятную домашнюю кошечку, но всем тем, кто бывал у меня, категорически запрещалось не только трогать ее руками, но даже выражать намерение прикоснуться к ней. Увы, мои запреты действовали не всегда; и каждый раз, когда к ней тянулась чья-то чужая – всегда казавшаяся ей враждебной – рука, она умирала от страха. Но при всем том, моя питомица была довольно отважна, и никогда не пыталась убежать и скрыться где-нибудь под диваном, как это обычно делают другие кошки. Напротив, страх действовал на нее, как некий мощный наркотик, и если мне удавалось, осторожно взяв на руки, унести ее в сторону от опасности, она, вспарывая мои руки когтями, всякий раз вырывалась из них и возвращалась назад – отважно защищать от вторжения наш общий с нею дом. Сказать, что в эту минуту ее шерсть вставала дыбом, значит, не сказать ничего – дыбилась каждая шерстинка на ее маленьком сотрясаемом крупной дрожью тельце. И еще она кричала. Обычно в состоянии предельного испуга кошки шипят, – моя именно кричала. Нет, это не было истошное мяуканье, это был не сдерживаемый ничем дикий хриплый крик, какого никогда не издают домашние кошки.

Сейчас же она была охвачена совсем не страхом, – она прямо у меня на глазах стремительно проваливалась в какие-то иные измерения бытия, иная властная стихия уже без остатка поглощала ее. Какая-то надмирная непереносимая мука и еще – вселенская, способная затопить собою все вокруг нее, тоска светилась в этом обращенном ко мне пламенеющем глазу. Внезапно рухнул весь ее теплый уютный мир, и, поняв, что случилось что-то трагическое и непоправимое, она навсегда прощалась и с ним и со мной, и эта мука была именно мукой (авва, Отче!) последнего прощания. Как видно, что-то серьезное внутри нее подсказывало ей, что причиной вершившегося светопреставления была она сама; и этот глядевший мне прямо в смятенную душу огромный заслоняющий все горящий черный глаз… молил меня о последнем прощении: «Хозяин, прости, я плохая, я гадкая!..»

Она принимала обрушивающееся на нее возмездие со всем возможным смирением и покорностью, и даже не пыталась уклониться от вознесенной над нею карающей длани; и только где-то там, в самой глубине бездонного черного пожара, горевшего за прижатой к мордочке беспомощной маленькой лапкой, едва прослеживаемым нитевидным пульсом все еще умирала надежда: «не убивай!..»

Кто из нас двоих в этот миг испытал большее потрясение, – это еще вопрос, но как бы то ни было занесенная над нею рука опустилась, однако вовсе не для того, чтобы ударить жалкое замершее передо мной тельце, которое уже свело свои суетные счеты с миром. Удивляться себе я стану только потом, когда сам приду в себя, сейчас же я гладил и гладил эту охваченную смертным ужасом полосатую мордочку: «Хорошенькая моя, да хрен с ним, с этим треклятым диваном!! Прости ты меня, дурака!..»

Добрая отходчивая душа, она, конечно же, простила.

…Однако неосторожное слово уже было произнесено, и, как видно, не осталось неуслышанным ею, поэтому через какое-то время я снова давал себе обязательство преодолеть самого себя, свое вредное для любого порядка толстовство и доказать-таки, что требования домашнего дисциплинарного устава обязаны неукоснительно соблюдаться всеми домочадцами, независимо от расположения к ним хозяина дома. И вновь повторилось все. Включая трагический апофеоз финальной сцены. Но вместе с тем что-то таинственное и неизъяснимое исчезло в тот день, и это исчезновение неприятно задело мое внимание. Казалось, все было в точности то же: было и ощущение все той же вины перед нею, была и вспышка все той же рязанской жалости, но тем не менее что-то оказалось безвозвратно потерянным. Как-то неуловимо поблекли краски… недоставало чего-то пронзительного и щемящего во мне… да и ее собственное поведение чем-то едва заметным отличалось от того, что так больно сдавило самую мою душу в тот достопамятный день.

Аристотель в его «Поэтике» вводит термин, который станет позднее одним из ключевых понятий учения о классической трагедии, – катарсис. Катарсис – это и есть то самое потрясение, которое испытываем мы в процессе сочувствия, сопереживания чему-то. Переносное значение этого восходящего к истокам всей нашей культуры слова состоит в нравственном очищении человеческой души, возрождении ее к добру.

В этот раз, вроде бы, все было точно так же, как и в первый, но недоставало только одного – катарсиса.

Причины этого обстоятельства я сумею понять лишь по истечении какого-то (впрочем, очень короткого) времени. Тогда же я сильно рассердился на самого себя: ведь смутное ощущение чего-то недостающего, ушедшего неприятно обнажало то, в чем мне не хотелось бы признаваться в первую очередь перед самим собою. Прошло всего несколько дней, но вот оказывалось, что мое – не столь уж, если честно, и развитое – сочувствие чужому страданию способно к тому же и быстро угасать. Внезапно встревоженная, пробудившаяся к боли совесть вновь лениво отходила ко сну…

Заметим одно до чрезвычайности важное обстоятельство. Еще совсем недавно телесное наказание входило в общий арсенал педагогических воздействий как нечто такое, категорическая необходимость и прямая целесообразность чего не подлежали никакому сомнению. (Кстати, и сегодня мало кто посягает на святой материнский шлепок или на столь же святую отцовскую затрещину.) При этом не только воспитанная этикой Нагорной проповеди традиция требовала для исполнения наказания назначать по возможности тех, для кого причинить боль маленькому человечку означало бы хлестнуть самого себя прямо по обнаженному сердцу. Воспитывает ведь вовсе не боль (кто ж возьмется в полную силу избивать ребенка?) и даже не унижение (какое унижение там, где телесное наказание – это общепринятая система?), и то и другое способны породить в ребенке одно лишь озлобление. Воспитывать его не в последнюю очередь должно было нравственное страдание, которое переносил тот, кто оказывался вынужденным причинять боль своему подопечному. Физическое воздействие обязано было стимулировать обострение именно нравственного чувства, совести, и уже только этим материям надлежало способствовать формированию всего того, что делает человека человеком.

Конечно, на практике такое достигалось далеко не всегда, однако и культура, и этика наказания все же существовали, и (я в самом деле не хочу связывать это с отменой телесных наказаний, но все же…) остается фактом один странный и страшный парадокс нашей общей истории: самые жуткие преступления против человечности и человечества были совершены лишь после нее.

Все в этом мире начинается с малого, именно поэтому то малое, что в столь короткий срок оказалось утраченным мною, так неприятно – как ржавым железом по стеклу – и резануло мою совесть, напомнив о том, что мне и в самом деле есть в чем укорять себя. Словом, я хотел бы думать о себе много лучше…

Но был еще и третий раз! В тот день, едва завидев, что я срываюсь с места, она… нет, она даже не побежала, а как-то замедленно и лениво затрусила все в тот же коридор, все на том же, третьем или четвертом, шаге аккуратно свалилась на бок и все так же полуприкрыла лапкой свою полосатую мордочку. Все так же из-под этой беленькой лапки на меня глядел один ее глаз. Вот только теперь в этом глазу не светилось уже ничего, кроме, может быть, столь же ленивого недоумения: «Ну что тебе не сидится на месте, хозяин?».