Глава двенадцатая СМЕРТЬ МЕХОВОГО МАНТО

Глава двенадцатая

СМЕРТЬ МЕХОВОГО МАНТО

В тот день, когда Шеба загнала комара за картину над бюро и оставила на стене черные отпечатки лап, Чарльз сказал, что нечестно винить кошек за все, что бы ни случилось. Что ей оставалось делать, если он пролетел мимо как раз тогда, когда она заглядывала в камин и испачкала лапы сажей? Когда же я наконец запомню, что сиамские кошки не похожи на остальных, и начну принимать во внимание их бойкость и любознательность?

Но он этого не повторил, когда мы постелили на лестницу новую ковровую дорожку и Соломон, наглядно демонстрируя Шебе, какой он Сильный, превратил в лохмотья ее низ, пока мы деловито приколачивали к площадке верхний конец. Чарльз тогда сказал, что Соломон проклятущая чума и язва, и если он не поостережется, то кончит дни в кошачьем приюте. Положение не улучшилось, когда я, чтобы спасти оставшуюся дорожку, пока Соломону не надоест точить об нее когти, придумала класть на каждую ступеньку сложенные экземпляры «Таймс», когда мы куда-нибудь уезжали. Несколько дней это помогало, а затем как-то утром Чарльз в последнюю минуту кинулся наверх за бумажником, поскользнулся на верхней «Таймс» и скатился вниз на спине. Тут уж виноватыми оказались и Соломон и я. Меня это не очень напугало — Чарльз ростом шесть футов, ступеньки нашей лестницы крутые и узкие, и он постоянно с нее падает, а я вышла бы виноватой, сиди я на вершине Эвереста, но Соломон очень переживал.

Пока Шеба утешала Чарльза в прихожей, прогуливаясь взад и вперед по его жилету и тревожно осведомляясь, уж не Умер ли он, Соломон восседал на верхней площадке и произносил долгий сиамский монолог о несправедливости всего этого. «Шеба Рвет Когтями Вещи, — сказал он, — и Никто на Нее Не Жалуется». И это была чистая правда. Кресло в свободной комнате снизу было все в лохмотьях: когда Шеба утром просыпалась, она упражнялась под ним в ползании на спине в качестве зарядки. А Чарльз по этому поводу сказал, что надо считаться с ее живым характером.

«Она Сбрасывает Вещи и Попадает в Людей», — надрывался Соломон. По модуляциям его голоса всегда можно было узнать, что он добрался до этой части своей филиппики. Когда он сознавал свою правоту, из его глотки вырывался оглушительный рев. Соломон вещи на людей не сбрасывал. Он просто не мог взобраться на нужную высоту. Но Шеба, прыгая как серна по книжным полкам по обе стороны камина, вечно бомбардировала доверчивых гостей томами энциклопедий или юридическими сочинениями. Последнее время я начала подозревать, что это вовсе не несчастная случайность, как она утверждала. И уж, конечно, в тот вечер, когда я помешала ей увенчать Соломона медным индийским кувшином, случайностью это никак быть не могло. Я остановила ее в тот момент, когда она стояла на ручке кресла и изо всех сил старалась зацепить его лапой и сбросить с каминной полки, под которой Соломон, растянувшись во всю длину на коврике, чтобы согреть живот, спал сном праведника и ничего не подозревал.

И вот теперь, вытягивая шею над площадкой, чтобы все его хорошо слышали, Соломон продолжал повествовать о своих горестях. «Чарльз Неуклюжий, — вопил он, укоризненно глядя туда, где Шеба, с облегчением удостоверившись, что Чарльз протянет еще год-другой, энергично расхаживала по его жилету и заверяла его, что она-то — пай-девочка. — Чарльз Свалился бы С Лестницы и без газеты, — вопил Соломон. — Чарльз Всегда Падает. В прошлую субботу Чарльз Упал С Приставной Лестницы. Никто, — сказал Соломон с печальным завыванием, смахивавшим на шмыганье носом, — никто не может обвинить в этом его. Чарльз Сам Во Всем Виноват».

Что было, то было. Чарльз красил стрехи, примостившись на лестнице с надломленной ножкой, которую установил на наклонной крыше крыльца и привязал для страховки старой веревкой к печной трубе — вопреки предостережению старика Адамса, что он знавал немало людей, которые вот так разбились насмерть. Согласно версии Чарльза, он вытянул руку, чтобы наложить последний мазок, думая про себя (работая, он развлекался, сочиняя маленькие трагедии, полные напряжения): «И в тот момент, когда он протянул руку, чтобы уцепиться за последний уступ, раздался резкий треск лопнувшей веревки, и он камнем рухнул в разверстую бездну» — и тут веревка и правда лопнула. Но без резкого треска. Она медленно, садистски развязалась у него на глазах, а он стоял на последней перекладине и беспомощно смотрел на нее. И в бездну он не рухнул, а хлопнулся на крышу крыльца с таким грохотом, что потряс старенький коттедж до самого его основания. Когда я выскочила наружу, не сомневаясь, что наконец стала вдовой, он уныло сидел на крыше в луже светло-голубой краски, а на кровле угольного сарая, вытягивая шеи, словно чтобы лучше рассмотреть процессию лорда-мэра, стояли Соломон и Шеба, с волнением спрашивая, зачем он это сделал.

Чарльз сказал, что я, наверное, не поверю, но, скользя по крыше после падения, он увидел — собственными глазами увидел! — как эта парочка галопом неслась по дорожке и взобралась на угольный сарай, — свою зрительскую трибуну. Естественно, я поверила. Они сами так часто вляпывались в неприятности, что обожали наблюдать чужие, благонравно усевшись, чинно обвив хвостами передние лапы и напустив на мордочки выражение возмущенного недоумения. Помню случай, когда собака загнала соседскую кошечку на электрический столб. Соломону, казалось бы, не стоило открывать рот после происшествия с вызовом пожарных, а Шеба приобрела привычку покойной матери требовать, чтобы Чарльз спасал ее с каждого дерева, которое попадалось ей на пути. Но это их не остановило. Пока мы с Чарльзом пытались решить задачу, как понадежнее приставить лестницу к круглому столбу, они сидели бок о бок у его подножия, вытянув шеи по-жирафьи, дабы подчеркнуть, Как До Нее Высоко, округлив глаза в бутылочные крышечки, и ободряюще вопили ей, что Она, Наверное, Дурочка, Если Залезла На Такую Верхотуру, и, По Их Мнению, Нам Ее Оттуда Ни За Что Не Снять. А тот факт, что не успел Чарльз спасти кошечку, как ему тут же пришлось лезть за Соломоном, который из спортивного интереса успел взобраться до половины лестницы и, застряв там, начал отчаянно орать, — этот факт, естественно, никакого значения не имел. А Шеба у подножия столба радостно щебетала, на какой он верхотуре, и ей кажется, нам его оттуда никогда не снять. Разумеется, такое жадное любопытство не могло довести до добра. И беда стряслась, когда в коттедж рядом въехали новые жильцы и Сол с Шебой, изнывая от любознательности, принялись навещать их каждый день. Мы предупреждали новых соседей, чтобы они их не привечали. Иначе катастрофа неминуема. Соломон испортит ковровую дорожку на лестнице или ограбит кладовую, а Шеба либо залезет в каминную трубу, либо свалится в унитаз. Но они ничего не хотели слушать. Прежде им не доводилось иметь дела с сиамскими кошками, и они очарованы, сказали они, тем, как эти котята важно идут друг за другом по садовой дорожке, здороваются с ними веселыми воплями, а потом начинают по-хозяйски всюду все осматривать. И потому, с нашей точки зрения, Вестоны были сами виноваты, когда во время засухи надумали противозаконно налить дождевую бочку из кухонного крана при помощи шланга, укрытого за водосборами и люпинами. Соломон и Шеба тут же выдали их всей деревне — уселись на крыше сарайчика, взирая широко открытыми глазами на пузыри и во весь голос приглашая прохожих посмотреть, что они нашли! Одним из тех, кто принял их приглашения, был старик Адамс — в давние времена его дед жил в вестоновском коттедже, и по неписаным деревенским законам это давало ему право ходить по вестоновской дорожке больше, чем самим Вестонам. И он сказал, что старина Вестон пошел всеми цветами радуги, что твой хамелеон, чуть сообразил, что его разоблачили. Он слишком недолго жил здесь и еще не успел узнать, что практически все, — а старик Адамс так наверняка, — наполняют свои бочки именно этим способом, и еще долго ходил, не смея никому взглянуть в лицо. Что, как сказала тетушка Этель в тот день, когда Соломон Съел косметический крем, обошедшийся ей в гинею, убедительно доказывает, какое безумие иметь хоть какое-то дело с сиамскими кошками.

Нам ни разу не удалось взять над ними верх. Только мы решали, что уж сейчас их прищучим, как они выдавали что-нибудь новенькое. Например, ловля мышей. Едва мы привыкли к тому, что их ловит Шеба, а Соломон часами кидает их мимо наших голов, как Шеба, придя к выводу, что Соломон слишком уж приковывает к себе внимание, постановила впредь докладывать нам о каждой пойманной мыши — чтобы мы знали, чья она. Когда Соломон в первый раз услышал, как Шеба, возвращаясь домой, во исполнение своего плана истово имитирует сигнал воздушной тревоги, он сказал, что это воет привидение, и залез под ванну, откуда мы его выманили ценой неимоверных усилий. Но вскоре он в свой черед придумал кунштюк похлеще. Взял и съел спорную мышь. И не спокойно в уголке, а с большой помпой и шумом на коврике перед камином, оставив нам в качестве сувениров голову и хвост. Тогда и Шеба съела мышь. Но желудок у нее был не таким крепким, как у Соломона, так что она тут же прошествовала на лестницу, где ее и стошнило. И жизнь, как выразился Чарльз, продолжалась в том же духе.

После смерти Саджи наступил период, когда котята начали осознавать себя как личности, и если у нас бывали гости, вопреки нашим усилиям, плотно усаживались к ним на колени, облизывали глазурь на их кексах, стоило тем отвернуться, обыскивали их сумочки и болтали с ними под дверью ванной. Они просто обожали людей, и когда однажды мы заперли их в прихожей, так как на приятеле Чарльза был темный костюм, да и кошек он не любил, они вскарабкались по занавескам, вылезли через фрамугу, случайно оставшуюся открытой, и внезапно возникли за окном гостиной, прижали закопченные мордочки к стеклу, тоскливо заглядывая внутрь, как киносиротки.

Успех они имели потрясающий. Все ими умилялись, кормили мороженым, а приятель Чарльза вернулся домой в костюме, словно сшитом из шкурок ангорских кроликов. В следующий же раз, когда их заперли, Соломон припомнил мороженое и тотчас снова выпрыгнул из окна. А поскольку все окна в прихожей были закрыты, пустоголовый дуралей побежал наверх и выбросился из окна спальни. Одна наша гостья лишилась чувств, увидев, как он падает, но упал он на гортензии и остался цел и невредим. Беда была в том, что теперь Соломон сделал важное открытие: он сам мог приподнять оконную раму, стоило подсунуть толстую круглую головенку под шпингалет и хорошенько нажать. Так что с этих пор, запирая от них дверь гостиной, мы должны были не только застилать лестницу двенадцатью номерами «Таймс», но и завязывать веревочками шпингалеты на всех окнах.

Хотя в начале вечера наши кошки доводили гостей до исступления знаками своего внимания, если кто-то засиживался дольше одиннадцати, положение круто изменялось. Тогда они удалялись на самое уютное кресло (если оно было занято, они забирались за спину сидящего и начинали вертеться, пока он не вставал, — это средство всегда срабатывало), свертывались клубочком и демонстративно пытались уснуть. Стоило кому-нибудь посмотреть на кресло, и он обязательно видел хотя бы одну приподнятую сиамскую головку с одним полуоткрытым глазом и страдальческим выражением, которое яснее слов говорило, что им давно пора отправляться по домам. Есть Такие, которые устали. Если это не действовало, немного погодя Соломон садился, шумно зевал и со вздохом ложился поперек Шебы. Этот намек доходил до любого гостя. Зевок Соломона напоминал рыгание толстяка — долгий, громкий, смачный. Особенно неприятно было то, как они, только что лежавшие без сил, словно после дня каторжного труда, мгновенно оживали, чуть только гости начинали прощаться. Если бы они просто провожали их вежливо до дверей, как Саджи, это было бы еще ничего. Но эти двое усаживались в прихожей и орали, чтобы чужие люди поскорее собирались. А когда мы сопровождали гостей до калитки, в окно было прекрасно видно, как они, празднуя победу, гоняются друг за другом по стульям.

Правду сказать, к этому времени гости обычно смотрели на наших кошек уже не так умиленно, как раньше. Например, моя приятельница, которая надела старые чулки, чтобы поиграть с кошками, а лучшую пару оставила для безопасности у нас в спальне. Она ожидала, что старые чулки неминуемо погибнут, и не обманулась. Когда мы сели пить чай, Соломон дружески куснул ее за лодыжку, и чулок поехал. К несчастью, дверь в спальню не притворили как следует, и Шеба по собственной инициативе решила отнести новую пару их владелице, а они зацепились за угол ступеньки, и им тоже пришел конец.

А другая наша знакомая беззаботно оставила ключи от машины на столе в прихожей. Ну и, казалось бы, что тут такого? К несчастью, Соломон именно тогда изображал овчарку и таскал поноски. Так что мы битых два часа искали, куда он их засунул. Оказалось, что в лунку для мини-гольфа на лужайке.

А однажды таинственно исчез кактус из горшка, пока владелица, только что получившая его в подарок, на обратном пути заглянула к нам выпить чаю. Чарльз спросил, какие еще требуются доказательства того, что у Соломона не все дома, — однако Соломон тут был ни при чем. Похитила кактус Шеба, как мы узнали, когда сами завели кактусы и были вынуждены каждый вечер запирать их на ночь в ванной от греха подальше, пока Шеба под дверью выла, требуя хоть самый маленький, чтобы покатать его по полу.

Зато Соломон один, без посторонней помощи убил меховое манто. Мы засмеялись, увидев, какое благоговение появилось на его мордочке, когда он узрел это манто и тут же выгнул спину, вызывая его на бой. И мы ни на секунду не задумались, когда владелица погладила Соломона по голове и, говоря: «Ничего, малыш, это ведь просто манто», небрежно положила его на стул в прихожей. А вот Соломон задумался. И, получив свою долю бутерброда с крабовым мясом, тут же ушел в прихожую, где убил манто так обстоятельно, что я и теперь дрожу, вспоминая, во что нам обошлась его починка. 

После этого мы тщательно охраняли меховые манто. Пока гостья раздевалась, Чарльз держал Соломона на кухне, а затем я собственноручно запирала манто в гардеробе, после чего запирала и дверь спальни. И все же меня охватили дурные предчувствия в тот вечер, когда в гардеробе было заперто очень дорогое манто из меха леопарда, а Соломон, едва ужин кончился, тихонько ускользнул в прихожую. Улучив минуту, я на всякий случай последовала за ним. Все, казалось, было в полном порядке. Дверь в спальню была надежно заперта, Соломон с невинным видом сидел на столе в прихожей и глядел в ночную тьму, а когда я с ним заговорила, объяснил, что он просто высматривает лисиц.

И только когда гостья, уходя, начала оглядывать прихожую и повторять, как странно, она твердо помнит, что оставила ее на шкафчике, я спохватилась, что шляпу в спальню не забрала. Но уже все свершилось. Это была — вернее, была прежде — щегольская шляпа с эгреткой из черных петушиных перьев. Когда мы извлекли ее из-под того же кресла, которое однажды укрывало знаменитую телеграмму тетушки Этель, все перья отвалились.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.