5. Такой красивый мальчик!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

5. Такой красивый мальчик!

Наши недели в Лондоне были на исходе. Общую подготовку мы почти завершили и ждали отправления в учебно-тренировочное авиационное крыло (УАК).

Один слух сменялся другим. Нас посылают в Аберистуит в Уэльсе. Нет, для меня далековато. Мне бы где-нибудь на севере. Очередная новость: Ньюки в Корнуолле. Еще хуже! Я отдавал себе полный отчет в том, что надвигающееся рождение первенца у рядового второго класса ВВС Джеймса Хэрриота на ход войны никак не влияет, тем не менее мне хотелось быть как можно ближе к Хелен, когда подойдет ее время.

Лондонский период окружен в моей памяти густым туманом. Возможно, все было настолько новым и необычным, что толком не воспринималось, а возможно, меня придавила неимоверная усталость. И не только меня, но всех нас. Мало кто был подготовлен к тому, чтобы ежедневно вскакивать с постели в шесть утра, а потом до вечера непрерывно заниматься всяческими физическими упражнениями. В перерывах нас строем вели в столовую, на занятия, на беседы. Последние годы я провел главным образом в автомобиле и теперь заново привыкал пользоваться ногами, что оказалось довольно-таки мучительным процессом.

Временами к тому же я испытывал тягостное недоумение: что, собственно, происходит и зачем все это нужно? Подобно любому мальчишке, я воображал, что после очень недолгой, но очень интересной предварительной подготовки сразу сяду за штурвал самолета и буду учиться летать, но теперь выяснилось, что о штурвале пока лучше забыть — в таком отдаленном будущем он маячил. В УАК нам прежде предстояло изучить штурманское дело, принципы полета, азбуку Морзе и еще много всякой всячины.

Но одно меня радовало. Экзамен по математике был уже позади! Я всегда считал (и считаю) на пальцах и до того боялся этого экзамена, что перед призывом посещал в Дарроуби открытые ВВС подготовительные курсы, возобновляя жуткое знакомство школьных лет с поездами, мчащимися навстречу друг другу на разных скоростях, и водой, втекающей и вытекающей по трубам бассейна. Но экзамен я все-таки сдал и теперь был готов к чему угодно.

В Лондоне неприятных сюрпризов хватало. Я уж никак не предполагал, что буду целыми днями возиться в одном из самых грязных свинарников, какие только видел за свою жизнь. Видимо, кому-то в голову пришла блестящая мысль превращать все пищевые отходы ВВС в ветчину и бекон, тем более что даровой рабочей силы было хоть отбавляй. И вот точно в дурном сне я и другие кандидаты в летчики-истребители час за часом убирали навоз и разливали пойло по корытам.

Это же чувство мне довелось испытать и по другому поводу. Как-то вечером мы с двумя приятелями сговорились сходить в кино. Чтобы успеть к началу фильма, мы сумели занять место во главе очереди ожидавших ужина. Когда распахнулись двери огромной столовой в Зоопарке, мы влетели в них первыми, и нас тут же перехватил сержант-повар со словами:

— Мне требуются три добровольца мыть посуду! Ты, ты и ты — ткнул он в нас пальцем. Но, видимо, сердце у него было доброе, так как он поспешил утешить нас, когда мы грустно напяливали засаленные комбинезоны: — Ничего, ребятки, зато уж потом накормлю вас до отвала!

Моих приятелей он куда-то увел, и я остался в одиночестве в узкой темнице у нижнего конца жестяного желоба. Вскоре по нему заскользили грязные тарелки — я должен был очищать их от объедков и укладывать в механическую мойку.

На ужин в этот вечер был деревенский рулет с картофельной соломкой — комбинация, которая запечатлелась в моей памяти навеки. Битых два часа на меня обрушивался нескончаемый каскад тысяч и тысяч фаянсовых тарелок с крошками рулета, застывшими следами мясного соуса и прилипшими к нему обломками картофельной соломки.

Я как маятник покачивался в клубах пара, попахивающего мясным бульоном, а в голове у меня звенели строки песенки, которую мы с Зигфридом постоянно мычали, дожидаясь призыва в ВВС, — модной песенки, описывающей, как нам по простоте душевной казалось, ожидающую нас новую жизнь.

— Если б крыльями я мог обзавестись, До чего ж прекрасной стала б жизнь! В синем небе целый день кружил бы, С птичками веселыми дружил бы!

Но как далеки от меня были эти птички здесь, в душной пещере, где мои руки, лицо, волосы, каждая пора кожи все больше пропитывались запахом деревенского рулета и картофельной соломки!

Но всему наступает конец: каскад заметно поиссяк, а затем и вовсе прекратился. Вошел, сияя улыбкой, сержант, похвалил меня за отличную работу и отвел в обеденный зал, огромный и совсем пустой, если не считать двух моих приятелей. Вид у них был несколько обалделый, как, наверное, и у меня.

— Садитесь, ребятки, — сказал сержант, и мы уселись в углу перед пустым, уходящим в бесконечность столом. — Я же обещал накормить вас до отвала, верно? Ну, так, навались! — И он поставил перед нами три полные доверху тарелки.

— Кушайте на здоровье, — докончил он. — Деревенский рулет с картофельной соломкой. Двойная порция.

Мое разочарование, возможно, перешло бы все границы, но на следующий день нам объявили официально, куда нас отправляют, и все остальное вылетело у меня из головы. Даже не верилось: я еду в Скарборо! Конечно, я знал, что это красивый курортный город на море. Но возликовал я по другой причине — он же в Йоркшире!

Вероятно, вести преступную жизнь раз от разу становится все легче. Лиха беда — начало, а потом совесть умолкает навсегда.

Так, во всяком случае, казалось мне, когда я, улизнув в самоволку, сел в автобус. Уйти из казарм не составило ни малейшего труда, на улицах Скарборо — ни единого военного полицейского, и, когда я небрежной походкой вошел в помещение автобусного вокзала, никто не обратил на меня ни малейшего внимания.

Была суббота, 13 февраля. Роды у Хелен могли начаться с минуты на минуту, так как же я мог усидеть на месте всего в нескольких милях от нее? Ни в субботу, ни в воскресенье занятий у нас не было, значит, я ничего не пропущу и меня никто не хватится. Это чисто формальное нарушение дисциплины, убеждал я себя, но все равно выбора у меня не было: любой ценой мне надо увидеться с Хелен!

Да и ждать долго не придется, думал я, взбегая на знакомое крыльцо Хестон-Грейнджа. Я ворвался в кухню и обвел ее разочарованным взглядом. Никого! А я почему-то был уверен, что Хелен ждет меня здесь с заранее распростертыми объятиями. Я во весь голос окликнул ее по имени — никакого ответа. Я застыл на месте, напряженно прислушиваясь, но тут из внутренней двери появился ее отец.

— Сын у тебя, — сказал он.

Я уцепился рукой за спинку стула.

— Как…

— Сын у тебя.

До чего же он спокоен!

— Когда?..

— Минут десять назад. Сестра Браун как раз позвонила. Интересно, что ты так сразу и вошел.

Я все еще держался за стул, и он внимательно на меня посмотрел.

— Плеснуть тебе виски?

— Виски? А зачем?

— Да так. Очень ты побелел. Ну уж перекусить тебе надо обязательно.

— Нет, нет, нет! Спасибо. Я сейчас же туда. Он улыбнулся.

— Торопиться некуда. И не до тебя им сейчас. Лучше сначала поешь.

— Спасибо, не хочу. Можно… можно я возьму вашу машину?

Выруливая на дорогу, я все еще дрожал. Ну почему мистер Олдерсон не подготовил меня постепенно? Сказал бы для начала: «А у меня для тебя новость» или еще что-нибудь такое, вместо того чтобы оглушить с места в карьер. Когда я остановил машину перед домом сестры Браун, то все еще по-настоящему не понял, что я — отец.

Гринсайдский родильный дом — название звучное и внушительное, хотя на самом деле это было просто жилище сестры Браун. На свою практику она имела официальное разрешение, и случалось, что у нее одновременно лежали две-три роженицы из Дарроуби и его окрестностей.

Дверь мне открыла она и всплеснула руками.

— Мистер Хэрриот! Ну, за вами дело не стало! Откуда вы взялись?

Была она бодрой энергичной женщиной невысокого роста с насмешливыми глазами. Я смущенно улыбнулся:

— Да вот… Заехал к мистеру Олдерсону, а он мне и сказал.

— Могли бы дать нам все-таки время искупать маленького, — заметила она. — Ну что поделаешь, поднимитесь, посмотрите на него. Просто молодчага — девять фунтов!

По-прежнему словно во сне я поднялся следом за ней в маленькую спальню. Хелен лежала на кровати, лицо у нее раскраснелось.

— Здравствуй, — сказала она. Я подошел и поцеловал ее.

— Как это было? — спросил я боязливо.

— Ужасно, — ответила Хелен без особого удовольствия и кивнула на колыбель рядом с кроватью.

И я впервые узрел моего сына. Малютка Джимми был кирпично-красного цвета, лицо у него выглядело оплывшим, как у пропойцы. Пока я наклонялся над ним, он стиснул крохотные кулачки под подбородком, казалось, в нем происходит отчаянная внутренняя борьба. Лицо его раздулось и побагровело — такие гримасы он строил. Затем из глубины складочек в меня злобным взглядом впились его глаза, и он высунул кончик языка из уголка губ.

— Господи! — вскричал я.

Сестра Браун с недоумением посмотрела на меня:

— Что с вами?

— Он какой-то страшненький…

— Что-о?! — Она смерила меня свирепым взглядом. — Мистер Хэрриот! Да как у вас язык повернулся? Такой красивый мальчик!

Я снова заглянул в колыбель. Джимми приветствовал меня кривой злоехидной усмешкой, полиловел и пустил несколько пузырей.

— Вы уверены, что с ним ничего такого нет?

С кровати донесся слабый смешок, но сестра Браун не сочла мои слова сколько-нибудь забавными.

— Такого? Что, собственно, вы имеете в виду? — Она негодующе выпрямилась.

— Ну, э… — сказал я, переминаясь с ноги на ногу. — Может быть, с ним что-то не так?

Мне почудилось, что она вот-вот меня ударит.

— Что-то… Да как вы смеете! О чем вы говорите? В жизни не слышала подобной чепухи! — Она умоляюще оглянулась на кровать, но глаза Хелен были закрыты, хотя она чуть-чуть улыбалась.

Я отвел взбешенную хозяйку дома в сторону.

— Сестра Браун, а у вас случайно еще одного тут нет?

— Одного — чего? — спросила она ледяным тоном.

— Ну младенца. Так сказать, новорожденного. Мне хотелось бы сравнить Джимми с каким-нибудь таким же.

Глаза у нее полезли на лоб:

— Сравнить его? Мистер Хэрриот, я не хочу вас больше слушать. Вы святого выведете из терпения!

— Но я же вас прошу, — повторил я. — Еще одного у вас не найдется?

Она молча уставилась на меня, как на нечто доселе неведомое и немыслимое.

— Ну… в соседней спальне лежит миссис Дьюберн. Малютка Сидни родился почти одновременно с Джимми.

— Можно я на него посмотрю? — умоляюще воззвал я к ней.

Она заколебалась, но ее губы сложились в сострадательную улыбку:

— Вы… вы… Хорошо, погодите минутку. Сестра Браун вышла в соседнюю комнату, и до меня донеслись неясные голоса, потом она вернулась и сделала мне знак войти.

С миссис Дьюберн, супругой мясника, я был давно знаком. Ее обрамленное подушкой лицо было усталым и раскрасневшимся, как у Хелен.

— Мистер Хэрриот, вот уж не ждала вас увидеть! Я думала, вы в армии.

— Точнее говоря, в ВВС, миссис Дьюберн. У меня… э… увольнительная.

Я заглянул в колыбель. Сидни тоже был темно-красный и оплывший, и в нем тоже происходила какая-то внутренняя борьба, выражавшаяся в нелепых гримасах, которые завершились оскалом беззубых десен. Я невольно попятился и сказал:

— Какой красивый мальчик!

— Да, ведь правда ужасно миленький? — с нежностью произнесла его мать.

— Нет, просто чудесный, — подхватил я, еще раз ошарашенно заглядывая в колыбель. — Большое спасибо, миссис Дьюберн, что вы разрешили мне посмотреть на него.

— Ну что вы, мистер Хэрриот. Я так тронута, что вам захотелось на него взглянуть.

За дверью я перевел дух и вытер мокрый лоб. С меня точно гора свалилась — Сидни был даже пострашнее Джимми.

Когда я вернулся к Хелен, сестра Браун сидела рядом с ней на кровати и обе они явно потешались на мой счет. (Разумеется, задним числом я должен согласиться, что мог показаться смешным. Теперь Сидни Дьюберн и мой сын высокие, широкоплечие, очень красивые молодые мужчины, так что мои страхи оказались беспочвенными.)

Сестра Браун поглядела на меня с веселой усмешкой, видимо даровав мне свое прощение:

— Наверное, вы считаете своих телят и жеребят красавцами уже в ту минуту, когда они появляются на свет?

— Ну да, — ответил я. — Не буду отрицать. По-моему, они удивительно красивы.

Как мне не раз приходилось упоминать, находчивостью я не отличаюсь, но на обратном пути в Скарборо у меня в уме начал складываться адский план.

Роды жены давали мне право на отпуск, но для чего он мне сейчас? Хелен пробудет у сестры Браун еще две недели. Так какой толк томиться в Дарроуби одному, а с ней видеться урывками? Нет, лучше через две недели послать себе телеграмму с извещением, что у меня родился сын, и тогда отпуск мы проведем вместе.

Небезынтересно, как мои нравственные принципы не выдерживали соблазна. Но, сказал я себе, кому от этого какой вред? Я ведь ничего лишнего не присваиваю, а просто меняю время. Ни ВВС, ни положение на фронтах не понесут никакого морального ущерба. Задолго до того, как затемненный автобус въехал на затемненные улицы Скарборо, я уже твердо знал, что не отступлю. На следующее же утро я написал в Дарроуби одному приятелю и объяснил ему, что и как следует сделать.

Однако выяснилось, что я все-таки не такой закоснелый преступник, каким считал себя, ибо день ото дня меня все сильнее мучили сомнения. Правила в УАК были строгими, и, попадись я на таком обмане, мне пришлось бы туго. Но надежда на отпуск, проведенный с Хелен, заслоняла все остальное.

В роковой день мы после обеда валялись на койках, как вдруг в коридоре загремел зычный голос:

— Рядовой второго класса Хэрриот! Ну-ка, Хэрриот, давай сюда!

У меня сердце ушло в пятки. Я как-то не думал, что мне придется иметь дело с самим старшим сержантом Блакеттом. Ну, там со старшим рядовым, с капралом, на худой конец с кем-нибудь из младших сержантов, но не с таким же начальством!

Старший сержант Блакетт был беспощадным блюстителем дисциплины, никогда не улыбался и обладал внутренней внушительностью, которую усугубляли высокая сухопарая фигура, широкие костлявые плечи и рубленая физиономия. Обычно нашими дисциплинарными проступками занимались младшие сержанты, но уж если воздаяние исходило от старшего сержанта Блакетта, оно запоминалось надолго.

И вновь я услышал зычный голос, раскатывавшийся над нашими головами на плацу каждое утро:

— Хэрриот! Давай-давай сюда, Хэрриот!

Я уже выскочил из спальни и рысил по натертому полу коридора. Перед высокой фигурой я остановился как вкопанный и вытянулся.

— Есть, старший сержант!

— Ты Хэрриот?

— Да, старший сержант.

Он помахивал рукой, и зажатая в его пальцах телеграмма зашуршала о голубую шерсть его брюк. Я ждал, а сердце у меня колотилось все отчаяннее.

— Так вот, рад тебе сказать, что твоя жена разрешилась благополучно. — Он поднес телеграмму к глазам. — Значит, так: «Мальчик, оба чувствуют себя хорошо. Сестра Браун». Позволь, я тебя первый поздравлю. — Он протянул мне руку, а когда я ее пожал, вдруг улыбнулся. И внезапно стал удивительно похож на Гэри Купера, тогдашнего короля американского экрана.

— Теперь, конечно, тебе не терпится помчаться к ним, а?

Я тупо кивнул и, наверное, показался ему на редкость бесчувственным отцом и мужем. Тем не менее он положил мне руку на плечо и повел меня в канцелярию.

— Ну-ка, ребята, пошевеливайтесь! — Басовые органные ноты обрушились на писарей за столами. — Сверхсрочное дело. Вот новоиспеченный папаша. Увольнительная, железнодорожный пропуск, жалованье — и поживей!

— Есть, старший сержант! Сию минуту, старший сержант!

А он отошел к железнодорожному расписанию на стене и начал его изучать.

— Ехать тебе ведь недалеко. Ну-ка, посмотрим. Дарроуби… Дарроуби… Ага! Поезд на Йорк отходит в три двадцать. — Он взглянул на свои часы. — Можешь успеть, если поторопишься.

Когда он снова заговорил, нарастающие волны стыда уже захлестывали меня почти с головой.

— Бегом марш собираться! А мы тем временем закончим с документами.

Я переоделся в парадную форму, кое-как запихал все необходимое в вещмешок, вскинул его на плечо и кинулся назад в канцелярию.

Старший сержант уже ждал меня с длинным конвертом в руке.

— Тут все, сынок, и времени у тебя полно. — Он оглядел меня с ног до головы, потом обошел со всех сторон и поправил белую эмблему на моей фуражке. — Так-то лучше. Надо ведь, чтобы твоей хозяйке тебя не стыдно было, верно? — Он снова одарил меня гэрикуперовской улыбкой. Как это я раньше не замечал, что он очень красивый мужчина, а глаза у него добрые?

Мы пошли по коридору к выходу.

— Это у тебя первый, так?

— Да, старший сержант.

Он кивнул:

— Знаменательный для тебя день. У меня их трое. Совсем уже взрослые стали, но все равно я по ним стосковался. Чертова война! Знаешь, я тебе завидую: войдешь вечером в дверь и увидишь своего сына, в самый что ни на есть первый раз.

У меня даже уши горели, таким виноватым я себя почувствовал. Мы остановились на верхней площадке лестницы, и я не сомневался, что бегающие глаза и смущенный вид выдадут меня с головой. Но старший сержант Блакетт смотрел куда-то поверх моей головы.

— Знаешь, малый, — сказал он негромко, — самое лучшее время в твоей жизни подошло.

По парадной лестнице нам ходить не разрешалось, и, сбегая по узким каменным ступенькам черного хода, я снова услышал зычный голос:

— Кланяйся от меня обоим!

Мне было донельзя хорошо с Хелен. Мы отправлялись на долгие прогулки, и я узнал, какое это удовольствие — катить перед собой коляску. А Джимми каким-то чудом преобразился в очень даже симпатичного младенца. Получи я отпуск в положенное время, всего этого счастья мне не видать бы, так что мой план увенчался бесспорным успехом.

Но никакого торжества я не испытывал. Что-то меня грызло. И грызет по сей день.

Старший сержант Блакетт испортил мне всю радость.

Уэльская свинья

Эта белая порода, произошедшая от неприхотливых свиней, которых в старину держали жители уэльских холмов, очень напоминает ландрасов длинным туловищем и длинным рылом, прикрытым опущенными на него ушами. Как и у других пород, опорос бывает дважды в год. Свиноматка приносит до десяти поросят и кормит их два месяца. Когда свинью откармливают на продажу, в ее рацион вводят большое количество отходов молочного производства, и прежде всего сыворотку.

Фургон военного времени

Во время второй мировой войны на бензин были введены строжайшие нормы и на улицах вновь появились конные экипажи. Этот фургон, запряженный парой шайров, обслуживал одну из лондонских товарных станций в 1942 году. Возникший спрос на лошадей привел к повышению цен на них с 40 фунтов стерлингов до 60.

Земледельческая армия

На протяжении второй мировой войны повсюду в йоркширских холмах по 50 часов в неделю трудились одетые в комбинезоны и зеленые джемперы молодые женщины и девушки — доили, пахали, жали, косили сено и выполняли всякие другие сельскохозяйственные работы. Это были члены Женской земледельческой армии, насчитывавшей к 1943 году 80 тысяч человек. Они заменили работников, призванных в армию. Более трети составляли горожанки — и призванные, и уехавшие в деревню добровольно. Опыта у них не было никакого: одни прошли краткосрочные курсы, другие учились в процессе работы. Они ехали туда, куда их посылали, но оставались гражданской организацией, и труд их оплачивали фермеры, которым требовалась их помощь.

Имбирная коврижка

В северной, более холодной и влажной части страны основная зерновая культура не пшеница, а овес. Имбирная коврижка сочетает вкус овсяного печенья со сладостью патоки и имбирной душистостью. Это излюбленное лакомство детей да и взрослых, собирающихся у костров 5 ноября в День Гая Фокса. Чтобы испечь имбирную коврижку, смешайте 120 г блинной муки с чайной ложкой молотого имбиря, чайной ложкой пищевой соды и порядочной щепоткой соли. Осторожно растопите в кастрюле 120 г патоки с 50 г сахара и 50 г сливочного масла. Вылейте на муку, добавьте 1 яйцо и хорошенько размешайте, разведя примерно 2 столовыми ложками молока. Выложите в хорошо смазанную квадратную форму со стороной около 15 см и выпекайте при температуре 170°C около часа, пока не затвердеет посередине. Когда коврижка остынет, нарежьте ее кубиками.

Лохань для масла

У масла, вынутого из маслобойки, внутри обычно остаются пузырьки пахты. Избавиться от них очень трудно, но сделать это надо было непременно, так как пахта быстро приобретает кислый вкус. Чтобы отжать пахту, масло отбивали и месили в деревянной лохани вроде этой, выдолбленной из расколотого пополам вязового чурбака до 1,5 м в длину.

Отжим пахты

Из только что сбитого масла можно было относительно легко удалить пахту, если пропустить его через отжим. Выгнутый лоток (длиной в метр) снабжен деревянным в желобках катком, который, когда его вращают за ручку, движется по лотку взад-вперед, отжимая масло. Пахта стекает к обоим концам лотка. Ее сливают в маслобойку к остальной пахте, которая идет на корм свиньям или добавляется в тесто для лепешек и овсяного хлеба.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.