3. Трудная жизнь Уэсли Бинкса

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3. Трудная жизнь Уэсли Бинкса

Я увидел, как лондонский полицейский грозит пальцем угрюмому оборвышу, и мне вдруг вспомнился Уэсли Бинкс — тот случай, когда он сунул шутиху в щель для писем. Я побежал на звонок по темному коридору, и тут она взорвалась у самых моих ног, так что я от неожиданности просто взвился в воздух.

Распахнув дверь, я посмотрел по сторонам. Улица была пуста, но на углу, где фонарь отражался в витрине Робсона, мелькнула неясная фигура, и до меня донеслись отголоски ехидного смеха. Сделать я ничего не мог, хотя и знал, что где-то там прячется Уэсли Бинкс.

Я уныло вернулся в дом. Почему этот паренек с таким упорством допекает меня? Чем я мог так досадить десятилетнему мальчишке? Я никогда его не обижал, и тем не менее он явно вел против меня продуманную кампанию.

Впрочем, тут, возможно, не было ничего личного. Просто в его глазах я символизировал власть, установленный порядок вещей — или же просто оказался удобным объектом.

Бесспорно, я был прямо-таки создан для его излюбленной шуточки со звонком: ведь не пойти открывать я не мог — а вдруг это клиент? От приемной и от операционной до прихожей было очень далеко, и он знал, что всегда успеет удрать. К тому же он иногда заставлял меня спускаться из нашей квартирки под самой крышей. И как было не вспылить, если, проделав длиннейший путь до входной двери и открыв ее, я видел только гримасничающего мальчишку, который злорадно приплясывал на безопасном расстоянии!

Иногда он менял тактику и просовывал в щель для писем всякий мусор, или обрывал цветы, которые мы выращивали в крохотном палисаднике, или писал мелом на моей машине всякие слова.

Я знал, что кроме меня есть и другие жертвы. Мне приходилось слышать их жалобы — хозяина фруктовой лавки, чьи яблоки исчезали из лотка в витрине, бакалейщика, против воли угощавшего его печеньем.

Да, бесспорно, он был городской язвой, и непонятно, почему его нарекли в честь Уэсли, добродетельнейшего основателя методизма. В его воспитании явно не проглядывало никаких следов методистских заповедей. Впрочем, о его семье я ничего не знал. Жил он в беднейшей части Дарроуби, во «дворах», где теснились ветхие домишки, многие из которых стояли пустыми, потому что могли вот-вот рухнуть.

Я часто видел, как он бродит по лугам и проселкам или удит рыбу в тихих речных заводях в то время, когда должен был бы сидеть в школе на уроках. Стоило ему заметить меня, как он выкрикивал ядовитую насмешку, и если с ним были приятели, все они покатывались от хохота. Неприятно, конечно, но я напоминал себе, что ничего личного тут нет, — просто я взрослый, и этого достаточно.

Решающую победу Уэсли, бесспорно, одержал в тот день, когда снял защитную решетку с люка нашего угольного подвала. Она находилась слева от входной двери, а под ней был крутой скат, по которому в подвал ссыпали уголь из мешков.

Не знаю, была ли это случайность или тонкий расчет, но решетку он убрал в день местного праздника. Торжества начинались шествием через весь городок, и во главе шел Серебряный оркестр, приглашавшийся из Хоултона.

Выглянув в окно нашей квартирки, я увидел, что шествие выстраивается на улице внизу.

— Погляди-ка, Хелен, — сказал я. — Они, по-видимому, пойдут отсюда. Там полно знакомых лиц.

Хелен нагнулась через мое плечо, разглядывая длинные шеренги школьников, школьниц и ветеранов. На тротуарах теснилось чуть ли не все население городка.

— Очень интересно! Давай спустимся и посмотрим, как они пойдут.

Мы сбежали по длинным лестничным маршам, и вслед за ней я вышел на крыльцо. И тут же оказался в центре общего внимания. Зрителям на тротуарах представилась возможность в ожидании шествия поглазеть на что-то еще. Маленькие школьницы принялись махать мне из стройных рядов, люди вокруг и на противоположной стороне улицы улыбались и кивали.

Я без труда догадывался об их мыслях: «А вон из дома вышел новый ветеринар. Он на днях женился. Вон его хозяйка рядом с ним».

Меня охватило удивительно приятное чувство. Не знаю, все ли молодые мужья его испытывают, но в те первые месяцы меня не оставляло ощущение тихой и прочной радости. И я гордился тем, что я «новый ветеринар» и стал в городке своим. Возле на решетке как символ моей значимости висела дощечка с моей фамилией. Теперь я прочно стоял на ногах, я получил признание!

Поглядывая по сторонам, я отвечал на приветствия легкими, полными достоинства улыбками или любезно помахивал рукой, точно особа королевской крови во время торжественного выезда. Но тут я заметил, что мешаю Хелен смотреть, а потому сделал шаг влево, ступил на исчезнувшую решетку — и изящно скатился в подвал.

Эффектнее было бы сказать, что я внезапно исчез из виду, словно земля разверзлась и поглотила меня. Но, к большому моему сожалению, этого не случилось. Тогда я просто отсиделся бы в подвале и был бы избавлен от дальнейших испытаний. Увы, скат оказался коротким, и мои голова и плечи остались торчать над тротуаром.

Мое небольшое злоключение вызвало огромное оживление среди зрителей. Шествие было на время забыто. На некоторых лицах отразилась тревога, но вскоре хохот стал всеобщим. Взрослые хватались друг за друга, а маленькие школьницы, расстроив ряды, буквально валились с ног, и распорядители тщетно пытались восстановить порядок.

Маленькие школьницы, расстроив ряды, буквально валились с ног.

Я парализовал и музыкантов Серебряного оркестра, которые уже подносили к губам мундштуки своих труб, чтобы дать сигнал к выступлению. Им на время пришлось отказаться от этой идеи: вряд ли хоть у кого-нибудь хватило бы сил подуть даже в детскую свистульку.

Собственно говоря, на свет божий меня извлекли именно два музыканта, подхватив под мышки. А моя жена, вместо того чтобы протянуть мне руку помощи, изнемогала от смеха у дверного косяка под моим укоризненным взглядом, утирая глаза платочком.

Что произошло, я понял, когда вновь достиг уровня тротуара и начал с небрежным видом отряхивать брюки от угольной пыли. Вот тут я и увидел Уэсли Бинкса: согнувшись от хохота в три погибели, он показывал пальцем на меня и на угольный люк. Он был совсем близко, и я впервые мог как следует рассмотреть злобного бесенка, который так меня допекал. Наверное, я бессознательно шагнул в его сторону, потому что он мгновенно исчез в толпе, ухмыльнувшись напоследок по моему адресу.

Вечером я спросил про него у Хелен. Но она знала только, что отец Уэсли бросил семью, когда мальчику было лет шесть, а его мать потом снова вышла замуж, и он живет с ней и отчимом.

По странному стечению обстоятельств мне вскоре представился случай познакомиться с ним покороче. Примерно неделю спустя после этого падения в угольный подвал, когда рана, нанесенная моему самолюбию, еще не зажила, я, заглянув в приемную, увидел, что там в одиночестве сидит Уэсли, то есть в одиночестве, если не считать тощей черной собачонки у него на коленях.

Я просто не поверил своим глазам. Сколько раз отшлифовывал я фразы, приготовленные именно на этот случай! Однако из-за собаки я сдержался: если ему требовалась моя профессиональная помощь, я не имел права начинать с нотаций. Может быть, потом…

Я надел белый халат и вышел к нему.

— Чем могу служить? — спросил я холодно. Мальчик встал, и выражение вызова, смешанного с отчаянием, сказало, чего ему стоило прийти сюда.

— С собакой у меня неладно, — буркнул он.

— Хорошо. Неси ее сюда. — Я пошел впереди него в смотровую.

— Пожалуйста, положи ее на стол, — сказал я и, пока он укладывал собачонку на столе, решил, что не стоит упускать случая. Осматривая собаку, я небрежно коснусь недавних событий. Нет, никаких упреков, никаких язвительных уколов, а просто спокойный разбор ситуации. И я уже собрался сказать: «Почему ты все время устраиваешь мне пакости?» — но взглянул на собаку, и все остальное вылетело у меня из головы.

Собственно, это был полувзрослый щенок самых смешанных кровей. Свою черную, глянцевитую шерсть он, наверное, получил от ньюфаундленда, а острый нос и небольшие вздернутые уши говорили, что среди его предков присутствовал терьер, но длинный, тонкий, как веревочка, хвост и кривые передние ноги поставили меня в тупик. Тем не менее он был очень симпатичным, с доброй выразительной мордочкой.

Но все мое внимание поглотили желтые комочки гноя в уголках его глаз и гнойная слизь, текущая из носа. И боязнь света: болезненно зажмурившись, песик отвернулся от окна.

Классический случай собачьей чумы определить очень просто, но удовлетворения при этом не испытываешь ни малейшего.

— А я и не знал, что ты обзавелся щенком. Давно он у тебя?

— С месяц. Один парень спер его из живодерни в Хартингтоне и продал мне.

— Ах так! — Я смерил температуру и нисколько не удивился, увидев, что столбик ртути поднялся до 40 градусов.

— Сколько ему?

— Девять месяцев.

Я кивнул — самый скверный возраст.

И начал задавать все положенные вопросы, хотя знал ответы заранее. Да, последние недели песик вроде бы попритих. Да нет, не болел, а как-то заскучал и иногда кашлял. Ну и, разумеется, мальчик забеспокоился и принес его ко мне, только когда начались гнойные выделения из глаз и носа. Именно на этой стадии нам обычно и доводится осматривать чумных животных — когда уже поздно.

Уэсли отвечал настороженно и насупленно поглядывал на меня, словно в любую секунду ожидал получить затрещину. Но теперь, когда я рассмотрел его поближе, моя враждебность быстро рассеялась. Адский бесенок оказался просто ребенком, до которого никому не было дела. Грязный свитер с протертыми локтями, обтрепанные шорты и кисловатый запах детского, давно не мытого тела, который особенно меня ужаснул. Мне и в голову не приходило, что в Дарроуби могут быть такие дети.

Кончив отвечать мне, он собрался с духом и выпалил свой вопрос:

— Что с ним такое?

После некоторого колебания я ответил:

— У него чума, Уэс.

— Это что же?

— Тяжелая заразная болезнь. Наверное, он подхватил ее у другой, уже больной собаки.

— А он выздоровеет?

— Будем надеяться. Я сделаю все что можно. — У меня не хватило мужества сказать мальчику, что его четвероногий друг скорее всего погибнет.

Я набрал в шприц «мактериновую смесь», которую мы тогда применяли при чуме от возможных осложнений. Большого проку от нее не было, но ведь и теперь со всеми нашими антибиотиками мы почти не можем повлиять на окончательный исход. Если удается захватить болезнь на ранней стадии, инъекция гипериммунной сыворотки может дать полное излечение, но хозяева собак редко обращаются к ветеринару так рано.

От укола щенок заскулил, и мальчик ласково его погладил.

— Не бойся, Принц, — сказал он.

— Значит, ты его так назвал? Принцем?

— Ну да.

Он потрепал шелковистые уши, а песик повернулся, взмахнул нелепым хвостом-веревочкой и быстро лизнул его пальцы. Уэс улыбнулся, поглядел на меня, и вдруг с чумазого лица исчезла угрюмая маска, а в темных ожесточенных глазах я прочел выражение восторженной радости. Я выругался про себя: значит, будет еще тяжелее.

Я отсыпал в коробочку борной кислоты и протянул ее мальчику.

— Растворяй в воде и промывай ему глаза и нос. Видишь, ноздри у него совсем запеклись. Ему сразу станет полегче.

Уэс молча взял коробочку и почти тем же движением положил на стол три с половиной шиллинга — наш обычный гонорар за консультацию.

— А когда мне с ним опять прийти?

Я нерешительно посмотрел на мальчика. Конечно, можно было повторить инъекцию, но что она даст? Он истолковал мои колебания по-своему.

— Я заплачу! — воскликнул он. — Я заработаю сколько нужно!

— Да нет, Уэс. Я просто прикидывал, когда будет удобнее. Как насчет четверга?

Он радостно закивал и ушел.

Дезинфицируя стол, я испытывал гнетущее чувство беспомощности. Современный ветеринар реже сталкивается с собачьей чумой просто потому, что теперь люди стараются сделать щенку предохранительные прививки как можно раньше. Но в тридцатые годы такие счастливцы среди собак были редкостью. Чуму легко предупредить, но почти невозможно вылечить.

За следующие три недели Уэсли Бинкс преобразился самым волшебным образом. У него уже была прочная репутация заядлого бездельника, теперь же он стал образцом трудолюбия и усердия — разносил газеты по утрам, вскапывал огороды, помогал гуртовщикам гнать скот на рынок. Но, вероятно, только я знал, что делает он все это ради Принца.

Каждые два-три дня он являлся с щенком на прием и платил с щепетильной точностью. Разумеется, я брал с него чисто символическую сумму, но все остальные его деньги тоже уходили на Принца — на свежее мясо, молоко и сухарики.

— Принц сегодня выглядит настоящим щеголем, — сказал я, когда Уэс пришел в очередной раз. — А, да ты купил ему новый ошейник с поводком?

Мальчик застенчиво кивнул и напряженно посмотрел на меня:

— Ему лучше?

— Не лучше и не хуже, Уэс. Такая уж это болезнь — тянется и тянется без особых перемен.

— А когда… Вы это заметите?

Я задумался. Может быть, ему станет легче, если он поймет настоящее положение вещей.

— Видишь ли, дело обстоит так: Принц поправится, если ему удастся избежать нервных осложнений.

— А это что?

— Припадки, паралич и еще хорея — когда мышцы сами дергаются.

— Ну а если они начнутся?

— Тогда худо. Но ведь осложнения бывают не всегда. — Я попытался ободряюще улыбнуться. — И у Принца есть одно преимущество: он полукровка. У собак смешанных пород есть такая штука — гибридная стойкость, которая помогает им бороться с болезнями. Он же ест неплохо и не куксится, верно?

— Ага!

— Ну так будем продолжать. Сейчас я сделаю ему еще одну инъекцию.

Мальчик вернулся через три дня, и по его лицу я догадался, что ему не терпится сообщить замечательную новость.

— Принцу куда лучше! Глаза и нос у него совсем сухие, а ест, что твоя лошадь! — Он даже задыхался от волнения.

Я поднял щенка на стол. Да, действительно, он выглядел намного лучше, и я постарался поддержать ликующий тон.

— Просто замечательно, Уэс! — сказал я, а мозг мне сверлила тревожная мысль: если начнет развиваться нервная форма, то именно сейчас, когда собака как будто пошла на поправку. Я отогнал ее. — Ну, раз так, вам можно больше сюда не ходить, но внимательно следи за ним и, чуть заметишь что-нибудь необычное, сразу же веди его ко мне.

Маленький оборвыш сиял от восторга. Он буквально приплясывал в коридоре, а я до глубины души надеялся, что больше его и Принца не увижу.

Это произошло в пятницу вечером, а в понедельник вся история уже отодвинулась в прошлое, в категорию приятных воспоминаний. Но тут в приемную вошел Уэс, ведя на поводке Принца. Я сидел за письменным столом и заполнял ежедневник.

— Что случилось, Уэс? — спросил я, поднимая голову.

— Его дергает.

Я не пошел с ним в смотровую, а тут же сел на пол и стал вглядываться в щенка. Сначала я ничего не обнаружил, но потом заметил, что голова у него чуть-чуть подрагивает. Я положил ладонь ему между ушами и выждал. Да, вот оно: очень легкое, но непрерывное подергивание височных мышц, которого я так опасался.

— Боюсь, у него хорея, Уэс, — сказал я.

— А это что?

— Помнишь, я тебе говорил. Иногда ее называют пляской Святого Витта. Я надеялся, что она у него не начнется.

Мальчик неожиданно стал очень маленьким, очень беззащитным. Он стоял понурившись и вертел в пальцах новый поводок. Заговорить ему было так трудно, что он даже закрыл глаза.

— Он что, умрет?

— Иногда собаки выздоравливают от хореи, Уэс. — Но я не сказал ему, что сам видел только один такой случай. — У меня есть таблетки, которые могут ему помочь. Сейчас я тебе их дам.

Я отсыпал ему горсть таблеток с мышьяком, которые давал той единственной вылеченной мной собаке. Я даже не был уверен, что ей помогли именно они. Но никакого другого средства все равно не было. Следующие две недели хорея у Принца протекала точно по учебнику. Все, чего я так боялся, происходило с беспощадной последовательностью. Подергивание распространилось с головы на конечности, потом при ходьбе он начал вилять задом.

Уэсли чуть ли не каждый день приводил его ко мне, и я что-то делал, одновременно стараясь показать, что положение безнадежно. Но мальчик упрямо не отступал. Он с еще большей энергией разносил газеты, брался за любую работу и обязательно мне платил, хотя я не хотел брать денег. Потом он пришел один.

— Принца я не привел, — пробормотал он. — Он ходить не может. Вы бы не съездили посмотреть его?

Мы сели в машину. Было воскресенье, и, как всегда, к трем часам улицы обезлюдели. Уэс провел меня через мощенный булыжником двор и открыл дверь. В нос ударил душный запах. Сельский ветеринар быстро отучается от брезгливости, и все-таки меня затошнило. Миссис Бинкс, неряшливая толстуха в каком-то бесформенном балахоне, с сигаретой во рту читала журнал, положив его на кухонном столе между грудами грязных тарелок, и только тряхнула папильотками, когда мы вошли.

На кушетке под окном храпел ее муж, от которого разило пивом. Раковину, тоже заваленную грязной посудой, покрывал какой-то отвратительный зеленый налет. На полу валялись газеты, одежда и разный непонятный хлам, и над всем этим в полную мощь гремело радио.

Чистой и новой здесь была только собачья корзинка в углу. Я прошел туда и нагнулся над щенком. Принц бессильно вытянулся, его исхудавшее тело непрерывно дергалось. Ввалившиеся глаза, вновь залитые гноем, безучастно смотрели прямо перед собой.

— Уэс, — сказал я. — Его лучше усыпить.

Он ничего не ответил, а ревущее радио заглушило мои слова, когда я попытался объяснить. Я повернулся к его матери.

— Вы не могли бы выключить радио?

Она кивнула сыну, он подошел к приемнику и повернул ручку. В наступившей тишине я сказал Уэсли:

— Поверь мне, ничего другого не остается. Нельзя же допустить, чтобы он вот так мучился, пока не умрет.

Мальчик даже не посмотрел на меня, его взгляд был устремлен на щенка. Потом он поднес руку к лицу, и я услышал тихий шепот:

— Ладно…

Я побежал в машину за нембуталом.

— Не бойся, ему совсем не будет больно, — сказал я, наполняя шприц. И действительно, щенок только глубоко вздохнул. Потом он вытянулся, и роковая дрожь утихла навсегда. Я положил шприц в карман.

— Я его заберу, Уэс?

Он поглядел на меня непонимающими глазами, но тут вмешалась его мать:

— Забирайте, забирайте его! Я с самого начала не хотела эту дрянь в дом пускать! — И она снова погрузилась в свой журнал.

Я быстро поднял обмякшее тельце и вышел. Уэс вышел следом за мной и смотрел, как я бережно кладу Принца в багажник на мой черный сложенный халат. Когда я захлопнул крышку, он прижал кулаки к глазам и весь затрясся от рыданий. Я обнял его за плечи, и, пока он плакал, прижавшись ко мне, я подумал, что, наверное, ему еще никогда не доводилось плакать вот так — как плачут дети, когда их есть кому утешать.

Но вскоре он отодвинулся и размазал слезы по грязным щекам.

— Ты вернешься домой, Уэс? — спросил я.

Он замигал и взглянул на меня с прежним хмурым выражением.

— Не-а, — ответил он, повернулся и зашагал через улицу. Я смотрел, как он, не оглянувшись, перелез через ограду и побрел по лугу к реке.

И мне почудилось, что я вижу, как он возвращается к своему прежнему существованию. С тех пор он уже не разносил газет и никому не помогал в огороде. Меня он больше не допекал, но поведение его становилось все более ожесточенным. Он поджигал сараи, был арестован за кражу, а в тринадцать лет начал угонять автомобили.

В конце концов его отправили в специальную школу, и он навсегда исчез из наших краев. Никто не знал, что с ним сталось, и почти все забыли его. Среди тех, кто не забыл, был наш полицейский.

— Этот парнишка, Уэсли Бинкс, помните? — как-то сказал он мне задумчиво. — Второго такого закоренелого я еще не встречал. По-моему, он в жизни никого и ничего не любил. Ни единого живого существа.

— Я понимаю вас, — ответил я. — Но вы не вполне правы. Было одно живое существо…

Мастерская колесника

Приготовив обитую железом ступицу из вяза, колесник вставляет в нее дубовые спицы. Обод собирается из нескольких ясеневых, вязовых или буковых косяков. При подгонке косяков две спицы немного стягиваются при помощи особого захвата с длинной ручкой. Чтобы колесо получилось крепкое, все пазы, шипы и штыри должны быть выточены с большой точностью. Когда все косяки установлены, на колесо можно надевать железную шину.

Торфяные лопаты

Форма лопат для выкапывания торфа варьирует от местности к местности, но у всех обязательно есть фланец, который расположен под прямым углом к лезвию; он обрезает кусок торфа сбоку, когда лезвие вонзается снизу. Деревянная ручка книзу расширяется, чтобы вырезанный кусок не соскочил с лопаты, пока ее заносят над тачкой. С такой лопатой опытный работник нарезал до двух тысяч кусков торфа в день.

Гуси на рынке

Гусей продавали на рынке партиями с аукциона. Купившие их фермеры выпускали птиц кормиться на стерне, чтобы они были пожирнее, когда настанет время приготовить из них жаркое. По традиции гусей гнали на рынок большими партиями перекупщики, которые приобретали их на фермах и смазывали им лапы дегтем с песком, чтобы они сумели пройти километров 30, если не больше, до рыночного городка, например Ричмонда. Деревенские жители также держали гусей (на выгоне или на берегу ручья) и продавали гусят перекупщикам по 3 шиллинга за штуку.

Картофельный пирог

Выкопанный картофель укладывался на зимнее хранение в бурты, которые в Йоркшире назывались «картофельным пирогом». На рисунке с повозки граблями сбрасывают последние клубни, завершающие длинную кучу, и уже приготовлены связки соломы, чтобы укрыть бурт от морозов и влаги, обеспечив при этом вентиляцию. Картофель извлекали из-под соломы, когда приходило время его продавать на рынке. Теперь картофель чаще всего хранят в помещениях.

Укладка картофеля в мешки

На протяжении зимы картофель время от времени забирают из бурта для продажи. Клубни пропускают через сортировочную машину, отделяющую крупные от более мелких и ссыпающую их в мешки для доставки на рынок. К весне картофеля в буртах почти не остается да и клубни прорастают и уже не годятся для продажи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.