Боксер

Боксер

У Родина свой дом. Дом, построенный поневоле. Захотел в городе жить, а квартиры не было. Вот и вбил в эти стены и сбережения и отпуск. Теперь не жалеет.

Тихая домашняя обстановка, земля, пахнущая весенними цветами и всеми благами сельской жизни. Но чтобы пахать, завести свинью или корову — боже упаси. Даже кур у него нет.

— Я все-таки моряк, — говорил он, — и заниматься свинством или скотством не в моем характере. Нет, нет — это не по мне.

Итак, при всей своей горячей любви к флоре и фауне, он держал только голубей и собаку-овчарку. В свободное от вахты время (а его у него хватало: сутки отдежурит в портовом флоте, а трое — дома) он возился в саду, гонял голубей и писал рассказы. А еще любил сидеть на кухне у окна. Это окно было украшением всего дома. Большое, как широкоформатный экран. Родин сделал его из двух рам и говорил: «Отсюда проецируется дуга в сто восемьдесят градусов» — что в переводе на сухопутный язык означает: половина вселенной, то есть видна величественная панорама Авачинской губы — голубой краешек великого океана, восточная сторона Петропавловского порта. Справа простирается лайда, вернее, лиман реки Авачи, живописный треугольник проток и озер. Всю дугу по горизонту венчают изумительной красоты горы. Они притягивают, наводят на размышление. Родин порой подолгу безотрывно смотрит в неведомую даль, и лишь настойчивый голос жены может вывести его из состояния покоя.

— Опять уставился? — буднично спросит она. — О чем это ты все думаешь? Куда тебя манит? Или кого уже высмотрел?

— Да вон же лес, горы, — оправдывался Родин, — а небо-то, небо какое…

— Если бы только на небо смотрел, а то увидел, дерутся пьяницы и выскочил. Хорошо еще, фонарем отделался…

— Ну что ж я буду из окна смотреть, как трое одного бьют?

— Наверное, заслужил, вот и поддали…

— Заслужил, не заслужил, а трое на одного — нечестно, это уже хулиганство.

— Тебя вечно кто шилом колет. Машина застряла — бежишь. Грибники глазеют, куда податься, а ты уже дорогу показываешь, а уж баб-ягодниц ни одну не упустишь…

— Что ж я — кулак, чтоб за семью замками сидеть.

По твоим словам, как по пословице: «Я ничего не знаю, моя хата с краю»? Нет, Валя. Если человек человеку волк, то и сам попадешь ему в зубы.

Однажды зимой, вернее, не зимой, а на исходе марта, когда земля камчатская еще спит под толстым снежным одеялом, а весеннее солнце упорно стучит в окно, сидел он, как обычно, на кухне, обдумывал очередной рассказ. И вдруг увидел на пустынном поле животное, похожее на лису. Надо сказать, что дом Родина стоит на отшибе, на двести-триста метров в сторону от поселка. Так уж выделили ему землю: за пахотным полем, на бугре.

«Что же это ползет?» — заинтересовался он, сгорая от любопытства, достал бинокль. Теперь стало ясно: шел пес. Шел в стороне от дороги, проваливаясь в сугробах и часто останавливаясь. Вот он повернул свою тяжелую голову, как бы измеряя расстояние до ближних домов поселка. Подумал и направился на бугор.

«К нам идет. Чей же это?»

Теперь уже и без бинокля можно было разглядеть пса. Это был не обычный деревенский барбос, не лайка и не овчарка, что тоже не редкость в поселковых домах. Пес был из породы бульдогов, а вернее, боксер. Он дугой выгибал спину, живот его подтянуло почти к позвоночнику, и ребра, обтянутые красной шкурой, выпирали, как шпангоуты у побитого катера. «Эге, бедолага, — подумал Родин, — да ты, брат, приблудный. Болен или голоден. Сейчас что-нибудь придумаем».

И не успела жена слова сказать, а он уже выскочил за дверь.

«Вот так, — подумала она, — сейчас приласкает. Не хватало нам третьей собаки. Одна есть. Вторую пацаны притащили — жалко стало, а сейчас приведет и этого…»

Худенькая симпатичная женщина, в общем-то добрая, она иногда ворчала на Родина: «За сорок уже, а все как пацан, только и знаешь голубей гонять да с собакой по лесу бегать. Никакой солидности. Люди вон в своих домах хозяйство держат, а у нас даже кур нет».

«Почти двадцать лет живу с ним, — думала она, — а понять не могу. Вот недавно ухитрился из рогатки сокола сбить прямо во дворе, когда тот на голубей напал. Оглушил его и — в клетку. «Наказал, — говорит, — разбойника. Чучело сделаем, комнату украсим». Три дня держал его, кормил и любовался, а потом открыл клетку. «Лети! Дыши свободой. Обойдемся без чучела». А на другой день этот же сокол лучшего двухчубого голубя унес. А муж улыбается: «Закон природы, соколу тоже питаться надо». Вот и пойми его».

Родин невысок, быстр в решениях, по-мальчишески вспыльчив. Возраст его выдают лишь седины, упавшие на виски.

«Индевею, — говорит, — индевею помаленьку. Это все соль морская выступает».

В жизни своей много соли хлебнул Родин. Много. Трудные военные годы детства, а потом море. Со школьной скамьи море. И торговые суда и рыболовецкие, а вот в последние три года перешел в портовый флот капитаном буксира.

«Амба! — говорит. — Довольно плаваний. Сутки вахта — трое дома! А то сыновья вырастут и не замечу. Забыл уже, как лес по весне пахнет. Всю жизнь пыль морская».

Он купил себе мотоцикл «Урал»: «Жигули» для чинуши, а нам за грибами, за ягодой, по бездорожью в самый раз на «Урале». Куда курс проложим? — обычно спрашивал сыновей. — В долину Антилопы или в кратер Корякского вулкана?»

Радик старший, ему четырнадцать, Алешка младше. Он с ними — ровня.

«Ну зачем ему чья-то собака?» — подумала жена. Она открыла форточку и крикнула:

— Оделся бы хоть, а то простынешь!

За окном свисали сосульки, а на березе, в кормушке, цикали синички — постоянные гости-зимовщики. Во дворе рвался с цепи Шар, восточноевропейская овчарка; Он не видел из-за дома боксера, но чуял его приход.

Родин подошел к приблудной собаке.

— А вдруг бешеный пес. Укусит еще, по больницам набегаешься, — переживала Валя.

Маленькая лохматая вездесущая собачонка Татошка звонко лаяла на боксера. Но тот и ухом не вел. Даже не глянул на взъерошенную моську. Родин протянул руку, погладил пса:

— Ну что, псина, заблудился или бросили тебя хозяева?… У-у-у, тощий-то, как скелет, бедняга…

Пес стоял перед ним, не дрогнув, не моргнув, будто окаменел. Он смотрел далекими, отсутствующими глазами. «В них нет жизни, — подумал Родин, — даже нет надежды. Или это характер? Железная воля, сила духа и непокорность? Что с тобой делать?»

Родин вбежал на кухню:

— Валя, дай-ка мне немного супчику!

— Там только тебе и детям! — ответила она из другой комнаты, а когда вышла на кухню, Родина и след простыл. В окно было хорошо видно, как из кастрюли в собачью миску выливается содержимое.

— Ешь, бродяга! Свежайший, из говядины. Да ешь, не бойся, чего смотришь? Пошла Татошка, не мешай. Да цыц ты, погремушка!

Собачонка отскочила. Пес понюхал суп, но есть не стал. Он стоял угрюмый, широкогрудый, с ввалившимися боками, сгорбленный и кривоногий. Большая голова с раздвоенным черепом была слегка повернута в сторону Родина, а с вислых губ стекала слюна. Родин снова погладил пса. Но боксер ни единым движением не выдал своих эмоций, ни один мускул не дрогнул. И чувствовалось, что где-то в этом тощем теле еще таится внутренняя сила.

«Неприятный и страшный пес, — подумал Родин. — Голоден, а не ест. На больного не похож. Глаза ясные, нос холодный. Видно, кто-то из города вывез его и бросил. Сельские такую породу не держат. Это привилегия горожан. Скорее блажь, чем любовь к животным. А этот — преданный пес. Он будет искать хозяина, пока не умрет от истощения. И черт меня дернул выйти! Как часто я за горячность расплачиваюсь угрызениями совести! И бросить его, беспомощного, жаль, а взять некуда».

Родин еще постоял в раздумье. Выручила жена. Она стучала в окно и резко, энергично манила рукой.

— Ну извини. Извини, песик. Пищу ты не берешь — тогда иди! Ищи своего хозяина! Возможно, он тебя тоже ищет. — Родин снова погладил пса по крутому лбу. Пес оставался безучастным. Он будто примерз к белому насту. Лишь глаза его скосились в сторону и чуть-чуть вверх. Родин смотрел прямо в глаза неподвижному псу и видел, как разгораются в них золотые огоньки. Будто потеплело, растаял ледок. Казалось, что в это страшное четвероногое чучело вдохнули жизнь и разум и что вот сейчас он шевельнет отвислыми губами, сморщит курносый нос, разинет квадратную пасть и скажет: «К тебе бы я пошел. Но ты не берешь, что делать? Судьба… Иди в свой теплый дом!»

Родин отвернулся. Ему стыдно было смотреть в эти глаза. Он сознавал свое фальшивое поведение и уже не мог исправить ничего.

— Швабры! Растаку иху мать, — ругнул он неизвестных хозяев. — Возьмут собаку, а потом выбросят. Конечно, пес не в моем вкусе, — рассуждал он, подходя к дому, — не та масть, урод, а все живое существо — порода. Такой не возьмет пищу из чужих рук и будет еще долго искать хозяина. Бессердечные, бессовестные люди.

Родин не оглянулся, но чувствовал, как прожигает спину укоризненный взгляд измученной собаки.

— Зачем ты его гладил? — напустилась жена. — Теперь не уйдет. Ведь животные чувствительны к ласке.

— Постоит и уйдет.

— Есть будешь?

— Нет, — буркнул и ушел в свой кабинет-каюту, как он называл шутя отдельную комнату.

Жена стучала посудой, завывала музыка в телевизоре, мелькали картины сельской жизни. Урчал трактор — на полях Большой земли шла посевная.

«А у нас еще зима», — подумал Родин и глянул в окно. Красный горбатый силуэт по-прежнему возвышался над полем, и можно было подумать, что пес изучает снег.

Родин взял книгу и лег на диван: «Вот дожился, вдаль вижу, как беркут, а перед носом туман. Пока разглядываешь горизонт, можно на рифы выскочить». Он надел на нос очки и открыл страницу. Прочитал абзац, снял очки, протер их.

Интересно, ушел, боксер или нет? Запал в голову, как строка из какой-нибудь песни и сверлит, и сверлит. Родин вышел на кухню и уставился в окно.

«Стоит, стоит и смотрит на наш дом. У него адское терпение. Фанатик. Динозавр. А может быть, наскитался и нет сил двигаться дальше? Неприятная собака, непривычная и непонятная, медлительная, тугодумная и опасная. Какой дурак вывел эту породу? Овцебык, куда ни шло: шерсть и мясо. А этот ни богу свечка, ни черту кочерга. Бульдог — понятно. С ним охотились на бизонов. Тяжел, мертвая хватка. Дог сродни ему. Гордец, красавец, великан. Древняя порода. С догами и крепости защищали и ходили в атаку. Силища неимоверная. Бойцовый пес, а где сейчас? Вместо болонки в меблированной комнате на мягком ковре у ног изнеженной хозяйки. Нечто вроде золотого теленка, который не мычит и не доится. А боксер — помесь бульдога с чемоданом. И нести тяжело и бросить жалко. Хотя вот бросили… Есть же любители антикрасоты, сумасшедшие. А куда же деть наших красавиц овчарок, лаек, сеттеров и прочих из древнейших пород. Куда? Ведь эдак можно опошлить и испохабить все, а для чего? Для чего эти, с побитой мордой и обрубленным хвостом?»

Родин еще раз вспомнил матушку, бога, неизвестного хозяина и почесал затылок.

«Кому бы предложить пса? Наши в поселке не возьмут. Страхолюдина, не для двора. С такой тонкой шерстью только у грелки. Во! Затоптался… Что это он? Ага-а… Устал, Ложится. Ну пусть отдохнет. Потом поест, и снова в путь, наверное. Он без своего хозяина жить не сможет. Будет ходить, заглядывать всем в глаза и искать, искать, искать. Однолюб. Таким трудно. Наверно, получал на пути трепку — село обходил. Конечно, у каждого на цепи сытый зверь. А на дороге стая надоедливых шавок, а он нелюдим, чужак, да и ослаб от голода. Вот была у нас на судне собачурка — Щеткой звали. Веселая, игрунья, ну прямо мела по палубе. Весь флот знал ее. Ко всем ласкалась и на улице чувствовала себя, как на судне. У нее все друзья. Такая не пропадет. А этот одинок. Несчастный плод фантазии человеческой. Природа таких неприспособленных не создает. Конечно, в своей среде он преобразится, станет веселым, смышленым и резвым. Но где эта среда?»

Часы отстукали девятнадцать, солнышко повисло на вершине ольхи, под стволами вытянулись тени, длинные, как жерди на белом снегу. Во дворе послышался шум, и в кухню ввалились дети.

— Ну, гаврики, чем порадуете? У кого пятерка? Молчок? Ладно, на четверку согласен. Счас, брат, учеба нужна, как море. А к нам гость притопал…

Жена предупреждающе зыркнула, и Родин смолк. «Детей не хочет расстраивать, — сообразил он. — А меня вечно дернут за язык».

— Ну, садитесь за стол, — скомандовала жена и хотела задернуть штору, но в это время поднялся пес.

— Пап, а кто гость? Вон тот, что ли?

В багровом зареве заката горбатый пес казался еще горбатей. Он выгнулся дугой, стал еще краснее, как будто солнце, утопая, вылило на него свинцовый сурик.

Белое поле за окном окрасилось алой кровавой краской.

— Он, — ответил Родин и не донес ложку до рта, — боксер.

— А чей он?

— Не знаю. Блудит…

Парнишки вскочили с мест.

— Ну вот, начался ужин. Что отец, что дети. Сидите, — возмутилась мать, — второй раз накрывать не буду.

— А почему он такой худой? Давай накормим.

— Кормил уже. Не надо к нему ходить. А вдруг он больной?

Дети замолкли раздумывая. Мать задернула штору.

— Не отвлекайтесь! Мало ли собак бегает… Ешьте и — за уроки!

Родин успел заметить, что боксер лег опять.

— Смотаюсь-ка я в Елизово к Ларину, — решил он. — У них машина, гараж, а собаки нет. Возьмет, наверное.

Вскоре зарокотал во дворе мотоцикл. На землю опустилась ночь. Но в окно был хорошо виден темный клубок на снегу.

«Теперь не уйдет, — подумала Валя. — Не дай бог, сдохнет под окном… Хотя бы договорился с Лариным. Собака-то не простая»…

Родин застал Ларина в гараже.

— Привет, старина!

— А-а, Родин? — Ларин протянул руку. — Каким ветром?

— Попутным, как всегда, попутным, а ты все «Жигули» облизываешь?

— Вчера мотался в Паратунку и не почистил. Ну выкладывай, выкладывай. Что у тебя, так ведь не зарулишь…

— Подарок тебе имею. Хочешь породистого пса бесплатно? Боксер. В гараже или в комнате незаменимый страж. И вообще солидности ради… Ну как?

— Я бы с удовольствием, но жена…

«По крайней мере, честно», — думал Родин, выруливая к Нечаеву. От Нечаева он шпарил к Петрову, от Петрова к Орченко и удивлялся тому, что друзья его оказались рассудительны, холодны и практичны. «Пес — зачем он нам? За свинью лопает, а что караулить?» Резонно. Квартиры на этажах. Запоры с секретом, не то что у меня… Пес — и опоры и запоры. Да и то больше не как сторож, а друг четвероногий».

Последний поворот — и Родин вырулил напрямую к своему дому.

В свете фар увидел, как загорелись глаза и потухли.

«Не ушел. Сидит», — с сожалением подумал Родин. Он остановил мотоцикл, заглушил, но свет не выключил.

Родин подошел к собаке. Пес сидел, понуро опустив голову, но глаза его смотрели снизу вверх исподлобья, дико, по-волчьи, с синеватым холодным блеском. В них не было зла, но что-то отреченное, еще более зловещее остановило Родина.

«Черт… Страшен в своем молчании. Прямо как та собака Баскервилей. Хоть бы зарычал или хвостом-култышкой вильнул. Мертвец и только. Живой мертвец. А ведь ждет. Ждет, надеется. Верит в доброту человеческую. В своего друга, хозяина, который должен прийти. Надо только ждать, ждать и ждать…»

Пес устало прикрыл глаза. И от этого стал еще страшнее. Родин отступил к мотоциклу. Жутко. «Не жилец он. Не-е-т. Лучшим милосердием будет положить этому конец. Смотаюсь-ка я в госпромхоз к Ваське. Он специалист по шкурам».

Снова рявкнул мотор, застрекотал по дороге. И вскоре Родин разговаривал с Васькой:

— Я тебе говорю, что шерсть гладкая, однотонная, золотистая. Ну, благородный пес. Чистый, не то что наши лохмачи. Уж если не хочешь держать, то делай, что хочешь. Сойдет за выдру или ондатру. Нет, только без меня. Еще не спит, наверное, Колька-шоферюга. Пусть заведет самосвал. Увидишь, против моего окна. Только не стреляй возле дома. Придумай что-нибудь другое. Ну, бывай! Мне еще кой-куда надо.

Родин газанул и с предельной скоростью помчался к своему дому.

Подъезжая, он увидел пса. Боксер сидел как идол, бронзовый под звездами, и снег искрился перед ним, как вата под Новый год. Над лесом поднималась луна. Родин подошел к своей овчарке, погладил, потрепал за холку и тихонько вошел в дом. Он не спеша разделся в прихожей и, не зажигая света, прошел в кухню.

— Ты что как вор крадешься! — окликнула его жена. — Где тебя носило до полуночи?

— Просил, чтобы забрали собаку. Должен сейчас Васька подъехать.

— Какой?

— Ну тот, что в собачьей шапке.

Жена смолчала. Родин отдернул штору. Над вершиной ольховника висел светящийся шар — красавица луна. Она заливала матовым светом и поле, и лиман, и заснеженные горы. И гроздья ярких звезд в бездонном космосе, как искры от невидимого костра, бросали свои блики на холодную землю. А на снегу сидел одинокий пес. Сидел под гигантским куполом, где даже горящие звезды были холодны и мертвы. Все для него было далеким и чужим. Вот он поднялся, все так же горбясь, пошел через поле к лесу. Пошел, еле волоча ноги, будто нес на себе вселенную. И горбатая тень тащилась за ним по искристому снегу.

— Валя! Валя, — зашептал Родин, — иди сюда. Быстренько, ну иди же! В лес уходит, смотри! В обход поселка…

— Беги, песик! Беги!

Родин посмотрел на дорогу, откуда вот-вот должна была показаться машина.

— Эх, черт! Если выедут сейчас, он не успеет уйти.

Но дорога была пустынна, как пустынно небо, лиман и поле. Лишь горбатый пес, волоча свою тень, медленно продвигался к лесу.