4. ЗВЕРЬ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. ЗВЕРЬ

…Конечно же, боевые и прочие достойные качества Ивана Ивановича заключались не в одной лишь магнетической силе его жёлто-зелёных глаз, в способности свершать прыжки, подобные полёту, и в его горделивой осанке. Он действительно вырос бойцом. А воина, даже очень доброго по душе, не бывает без жестокости. Без неё он обречён на проигрыш. И в том, что камышовый найдёныш может становиться лютым зверем, люди убедились очень скоро… Многих староборцев бросило в дрожь, когда они узнали, как наказал он лису, застигнутую им ночью в курятнике.

Тогда не только Брянцевых, но и многих их соседей разбудил дикий страдальческий вой, доносившийся из курятника. Этот вой перемежался с яростными воплями Ивана Ивановича. И когда Ваня с домочадцами осветили курятник, то застыли в потрясении, поняв: было от чего столь дико выть рыжей воровке. Кот проник вслед за ней в куриное жилище по прорытому ею же лазу под стеной, — и не успела она начать потрошение хохлаток, он, судя по всему, обезоружил её самым жестоким, но и самым верным способом. Вцепился ей копями в глаза — и выдрал их!

И ослеплённая лиса, испытывая безумные мучения, каталась по полу курятника в поисках прорытого ею же лаза, чтоб хотя бы вслепую, но вырваться на волю. Однако лаз был ей недоступен: кот своим крупным телом заслонил его, и едва лишь лиса приближалась к нему — бил ей когтистыми лапами по кровоточащим глазницам… Зрелище было таким жутким, что старший Брянцев тут же велел всем, и детям, и Тасе уйти из курятника, чтоб одному — да и то собравшись с духом — прекратить мучения рыжей разбойницы.

Тогда-то Брянцевы и их односельчане впервые убедились по-настоящему: камышовый приёмыш, вошедший в полную силу и зрелость, может быть не только добрым, и не только чутким, и не только гордым — и даже не только разъярённо-злым, но и лютым. Лютым зверем, иначе не скажешь…

— Да, это тебе не кыска, не домашний кот. Те, даже когда сцепятся, на такое не способны. Это, брат, одно слово — природа! А она, знаешь ли, доброй не бывает… Землетрясения, лавины, наводнения — это ведь тоже природа. А, с другой стороны, представь себе, что та же лиса с курами сотворила бы, если б не кот. Да и с ним самим, будь он послабей. Как там в сказке говорится — пошли бы клочки по переулочкам! А всё она, природа. Её слепая сила. Нет, не так, Федя, не совсем слепая. Если хочешь знать, тут и её высшая справедливость. Наверное, это и зовётся — Бог… Впрочем, это тебе самому ещё и узнавать, и решать. Лишь бы без больших потерь и мучений у тебя оно, познанье-то, происходило бы, сердечный ты мой!..

Так говорил с младшим Брянцевым бывший учитель зоологии и ботаники. Мальчик никак не мог поверить, что в его питомце заложена такая крайняя жестокость, Потрясение юного натуралиста и поэта было столь сильным, что он разрыдался и никак не мог успокоиться. Тогда-то родители и призвали на помощь Степана Софроновича, и тот в долгой философско-воспитательной беседе кое-как успокоил Федюшку…

Но даже и тогда, когда Иван Иванович проявлял в схватках с пернатыми и четвероногими противниками эту звериную лютость, он одновременно выказывал такие невиданные, неслыханные и необыкновенные качества, причём совсем не свойственные не только домашним, но и диким кошкам, что люди, дивясь на него, как-то и забывали о его лютости. Хотя бы на какое-то время. Его почти сверхъестественные свойства и способности затмевали его звериную жестокость в их глазах. Да так порой затмевали, что и Брянцевы, и их односельчане, и другие жители талабского приозерья, поражаясь его подвигам, восклицали: «Ну и артист!» Потому-то Ваня Брянцев и звал приёмыша «артистократом», соединяя два слова в одном.

Знаете ли вы, к примеру, что такое — охота на барсука? Или на енота? Знаете ли вы, сколько сил надобно охотнику и его собаке, чтобы «заполевать», как говорят у нас, добыть и забить хоть одного за сезон такого зверя? Извлечь его из его глубокой норы, где он лежит и копит под шкурой своё целебнейшее сало, которое может спасти больного человека и от чахотки, и от множества других тяжких недугов… О, семь раз по семь потов сойдут с охотника и его пса, пока они вместе добудут хоть одного из этих дальних родичей волка, лисы и собаки. А пёс на такой, «норной» охоте нужен тоже особый, «норный». Фокстерьеры — ну, они, что следует из названия, больше по лисам пригодны, да ещё, как ни странно это будет узнать многим горожанкам, таксы…

— Да, такса по барсукам — лучший пёс! — объяснял мне двоюродный брат Вани Брянцева. Егерь приозёрного охотохозяйства Миша Брянцев (тот самый, чья дочка, выйдя замуж, махнула рукой на блистательную шахматную карьеру). — Да и на енота хороша. Но зато, ты ж видел, без лопаты с ней полевать не пойдёшь. Она зверя загонит в норе, прижмёт и лает, чтоб, значит, охотник слышал, в каком месте под землёй они засели. А там бывает что и метра два с лихом, они глыбко прячутся. Вот и машешь лопатой — всё равно, что солдату окоп вырыть полного профиля. Пока отроешь — на тебе вся одёжка хоть выжимай. Никакого тебе уж и сала не надо… Вот потому-то я себе ягдтерьера и завёл, — заключал егерь.

Действительно, двоюродные братья Миша и Ваня Брянцевы на «норную» охоту предпочитали ходить с ягдтерьером. Эти на вид некрупные, неказистые собаки до безумия отчаянны: никакой опасности, даже гибели от клыков кабана и от волчьих зубов для них не существует. Но и «норного» зверя они добывают замечательно. В несколько мгновений загоняют барсука или енота в норе, да не ждут, как такса, пока хозяин откликнется на их лай, — мгновенно же мёртвой хваткой пленяют подземного мохнатого жителя и доставляют его наверх… Но и дальние их родичи тоже существа хитрые, и жизнь свою норную защищают по-своему. Их норы — это целые лабиринты, с тупиками-«отростками». Вот в такой-то «отросток» собака нередко и суётся — и находит там свою погибель. В мгновение ока енот засыпает ягдтерьера, закапывает, зарывает его, наглухо забивая «отросток» землёй. Такса или фокстерьер ещё могут лаем спасти себя, призывая хозяина на помощь, — и то чудо, если он быстро дороется до «отростка» и откопает собаку. Ягдтерьер же и вовсе обречён там на смерть: он под землёй не лает. Эта гордая собака вообще никогда не зовёт хозяина спасти её…

К чему я раскрываю вам все эти сложности «норной» охоты? Да лишь к тому, что однажды двоюродные братья Брянцевы отправились «полевать» подземного зверя, взяв с собой Федюшку, — «мелкий» упросил-таки отца и дядю, считавших, что ему слишком рано наблюдать умерщвление живого существа. Но Мишин ягдтерьер в тот раз не был удачлив. Несколько раз он совался в нору, где пропадал по четверти часа, — но вылезал оттуда с обескураженным видом. Осмотрев песчаный обрывистый лесной берег, в толще которого таились извилины енотовой норы, Михаил сказал: — Видать, нора «кручёная», с переходом. Ну, вроде как двухэтажная, — видя, что младший Брянцев не понимает, объяснил он ему. — Он там собаку водит по одному уровню, потом шасть — и в другой отсек, а переход быстрёхонько забивает. Вот и не может мой Яшка его достать…

И охотники уже было собрались в обратный путь, кляня охотничью фортуну, повернувшуюся на сей раз к ним тыльной стороной. Но ягдтерьер Яшка вдруг хрипло залаял, причём вовсе не в сторону норы. Но тут же смолк — и Брянцевы остолбенели от удивления: из вересковых зарослей к ним преспокойно двигался Иван Иванович. И не успели они отойти от этого удивления, как ждало их ещё одно, гораздо более серьёзное. Кот нырнул в нору!

Он сделал это так ловко, словно каждый день травил енотов и барсуков, проникая в их подземное жильё. Ни Михаил, ни его двоюродный брат, конечно же, не смотрели на часы, однако оба готовы были поручиться, что Иван Иванович пребывал под землей меньше минуты. Ну, не больше! Через минуту он уже вылезал из норы, держа в зубах енотовидную собаку. Горло подземного зверя было перекушено.

Егерь, увидев брянцевского найдёныша с его добычей, сел наземь, обхватил голову руками и аж застонал. — Ванька-а! Ванька! ну, ведь не поверит нам с тобой никто! ну, ведь скажи кому, что твой котяра, будь он хоть трижды камышовым, енота заполевал — ведь не поверит никто! Засмеют, скажут: поддали на охоте крепенько, вот и привиделось им такое… Не, не поверят! Ну, Ван Ваныч, ну, обставил ты Яшку моего… Эх, мать твою, до чего ж обидно, что никто, окромя нас, этого не видал!

А новоявленный усатый удачливый охотник на енотов уже лениво возлежал рядом с Федей, тоже севшим наземь в ошеломлении. И любой, кто взглянул бы на кота в тот миг, мог прочесть в его круглых глазах, лучисто отражавших осеннее солнце, и во всём его облике только одно: «Подумаешь, дела! Да мне такое — раз плюнуть…» Ваня же, взрезавший добытого зверя, чтобы выпустить из него кровь, пока тот не застыл, тоже мычал от досады, повторяя: — Да, Мишка, не поверят нам… Ну, Ван Ваныч, ну, артист! Ну, и зверюгой же ты вырос! Артистокра-ат!

…Однако им поверили. Жители Старого Бора и окрестностей уже готовы были поверить в любую небывальщину, связанную с брянцевским котом. Они уже сами слагали о нём легенды и небылицы… Что там затравленный в норе енот! Вот если бы в окрестных талабских борах появился бы мамонт, а Иван Иванович одолел бы его в поединке, — тут, быть может, нашлись бы маловеры…

Окончательно же хозяева камышового кота убедились в том, что их славному приёмышу бывает свойственна самая крайняя жестокость, именно в тот день, когда над их двором появился ястреб.

Надо сказать, от ястребов их усадьбу до той поры несколько лет подряд Бог миловал. И от коршунов, и от других крупных летучих любителей мелкой домашней живности. Несколько раз появлялись в воздухе над брянцевским подворьем всякие хищные малята вроде кобчиков или чеглоков. Но одних вначале распугивал лай Джульки, а потом, наверное, кое-кто из этих пернатых стал замечать сверху присутствие Ивана Ивановича и уже не рисковал разбойничать… А вот на второе лето жизни камышового кота случилась и его встреча с ястребом. Её свидетелем был один лишь Николай, хотя в доме находились и Тася, и Федя. Но хозяйка кормила в хлеву поросят, а «мелкий» сидел в своём садовом шалашике и что-то читал. Всё произошло быстро, в минуту-другую…

Птица вначале парила высоко в небе, затем, ястребиным своим взором углядела скопление гусят позади брянцевского дома и начала вершить плавные круги, медленно снижаясь. Колька, позже рассказывая виденное своим домашним, объясняя, почему он не сбегал в дом за отцовским ружьём (а у Вани, кроме отменной «ижевки», был ещё и редкостный немецкий «Зимпсон» с нарезкой, и старший сын уже выказал себя метким стрелком) и не прервал спуск хищника на усадьбу, говорил в немалом смущении: «Гляжу на него — аж дух захватило! Ну до чего красиво он эти кругали свои выделывал! ни разу я такого не видал… Прям-таки заворожил он меня, глаз не оторвать было, остолбеневши стоял!»

Николай, не в пример младшему брату-лирику и логически мыслящей сестре, рос повторением отца, был и неглуп, и добр, но ни сентиментальностью, ни большим воображением не отличался. И раз уж лаже он заговорил таким возвышенным слогом, значит, и впрямь его захватил вид кружащейся большой птицы в нестерпимо синем солнечном небе… А потом ястреб камнем пал наземь и мгновенно закогтил молодого гусёнка. «Тут я даже и не понял, куда он подевался, — рассказывал старший сын Брянцевых, — Вроде только что кружился, и нету его, и слышу, гуси гвалт подняли, пух-перья летят, а он из пылищи вылетает!» Тут ястреб и совершил ошибку, оказавшуюся для него роковой. Схваченный им гусёнок, видимо, показался ему слишком маленьким, ястреб выпустил из когтей свою жертву и кинулся на другую, схватил гуску покрупнее и пошёл с нею вверх… Этих-то мгновений и хватило Ивану Ивановичу, который, услышав панический гусиный гогот, появился на крыше. Может быть, сил для прыжка придала коту и его досада на то, что он на этот раз «прозевал» хищника, покушавшегося на хозяйское достояние… Как бы там ни было, такого гигантского прыжка на людских глазах камышовый кот ещё не совершал. Он буквально спикировал на ястреба, только-только начавшего взлёт с краснолапой своей ношей в когтях. И — сбил его наземь!

Смерть этого ястреба была страшна… Если прежним своим пернатым жертвам Иван Иванович всего лишь перекусывал горло, то от этого хищника практически ничего не осталось. То есть — остались кровавые клочья и лохмотья, в которые кот изорвал своего врага… «А ведь они и не дрались вовсе!» — рассказывал Колька родным и соседям, которые смотрели на жуткие останки птицы в таком потрясении, что вначале никто из них и слова из себя не мог выдавить. Ещё бы! — чтоб совершить такую страшную казнь над врагом, даже зверь — как говорится, тварь неразумная — должен был придти в состояние ослеплённо-гневного безумия. За брянцевским найдёнышем числилось уже немало ратных подвигов, в том числе и лишённая глаз лиса, но в подобном он ещё не был замечен…

— …Они и не дрались, — продолжал Николай. — Смотрю, Ван Ваныч сшиб его и давай терзать, и ну рвать на куски, да с таким воем, как будто его самого пластают. А на самом-то — ни царапины. Вроде даже и не клюнул его ястреб-то.

…Из людей, глядевших на ошмётки ястребиного тела, Ваня Брянцев мрачнее всех выглядел. Наконец, он глухо промолвил: «Тут одно скажу — кровь ему так велела…» Федя поднял потрясённые глаза на отца: «Какая кровь?» Тот помолчал, потом заговорил уже твёрже: «А такая… Такая — что без мести нет ей жисти!» И напомнил собравшимся о том, при каких обстоятельствах он обнаружил камышового котенка в плавнях два года назад. О том, что являло тогда из себя кошачье разорённое логово, где лежали рядом убитая кошка-мать и издыхающий ястреб…

— Да-а! — выдохнул Николай. — А какой же всёжки красавец был… Невжель через два-то года наш кот всё это помнит? Ведь, по правде-то, не этот ястреб евонное гнездо зорил, а?

— Знаешь, сынок, — медленно и тихо ответил ему отец, — не дай-то Бог, конечно, но коли у тебя на глазах родную матку погубили бы, ты б и через сто лет не только супостата, но и весь корень его помнил бы. Нутром бы помнил… А уж что там сотворил бы ты над ними, каким судом бы судил — то другое дело…

Нет, после таких жутковатых своих боевых побед Иван Иванович всё-таки продолжал оставаться любимцем семьи Брянцевых. Более того, росла их гордость за своего кота… Однако именно котом-то в их глазах он месяц от месяца переставал быть. То есть — всего лишь котом, пусть и дикого происхождения. Никто из Брянцевых не мог объяснить это себе или кому другому, но в их глазах камышовый приёмыш перерастал в существо какого-то совсем иного порядка, чем те, кого люди издревле зовут котами, кошками… Конечно же, они продолжали и ласкать-гладить его как кота, насколько он это позволял, и кормить его так же, как люди кормят своих кошек, — а не собак, скажем. (Хотя усато-хвостатый член брянцевского семейства спокойно ел всё то, что и люди). И звали они его к себе не только по имени-отчеству, но и просто «кыс-кыс»… А всё же собственно кошкой для них он уже не был.

…Ване Брянцеву порой казалось: приёмыш подобен их с Тасей троим детям в том, что, как и каждый из детей, он тоже «наособицу». На всём, что составляло камышово-кошачью жизнедеятельность Ивана Ивановича, лежал отпечаток чего-то исключительного и необычайного. Такого, что не под силу ни котам, диким и домашним, ни другим животным.

Взять хотя бы ещё одну хищную птицу, которая попалась ему в лапы вскоре после его смертельного отмщения отряду ястребиных. Этого несостоявшегося обидчика брянцевских курят и гусят он не только не разорвал в клочья, но почему-то оставил почти совершенно нерастрёпанным. Однако, глядя на убиенного пернатого хищника, никто не мог сказать, что это за птица. Никто, даже Степан Софронович. Даже ему, зоологу, знатоку местной фауны, было неведомо, чьего роду-племени сей крупный хищник, к какому виду или подвиду принадлежит эта явно редкостная птица… «Залётный зверь!» — в голос сказали два местных старика, всю свою жизнь промышлявших охотой именно на птиц. «Сколь годов ни полевали, таких не встречалось…»

— Действительно, — размышлял вслух бывший школьный наставник Брянцевых, — не разбери-пойми: тушка вроде бы ястребиная, а клюв и глаза — что у филина, и хохолок такой же. А уж хвост совсем чудной: полоски светлые, кайма тёмная, а на конце как по дуге обрезан, закругляется. И крылья тоже явно не ястребиные, широкие да короткие. Взгляни-ка, Федя, и на лапы — такие у диких гусей, разве что перепонки у него зачаточные…

— А уж масть вообще непонятно какая, — подметил Федюшка, — верх, как будто чернобурка, а брюхо почти что серебристое. Ну, молодец наш Ван Ваныч, не погубил ему оперение, — красота какая!

— Вот что, — заключил свои устные размышления Степан Софронович. — Отвезу-ка я это чудо в перьях в Талабск, отдам знакомому своему, таксидермисту… Он-то уж должен определить.

— А чем, — не понял старший Брянцев, — чем ваш знакомый занимается-то, что ему эту диковину отдать хотите? Он таксист аль дерьмо качает?

— Ни то, ни другое, Ваня, — интеллигентно поставил на место своего бывшего ученика Степан Софронович. — Таксидермист — это чучельник. Знакомый мой чучела делает. В том числе и птичьи. И уж он-то всяких редкостных птичек и зверей на своём веку повидал. Думаю, и этот раритет ему известен.

…Пожалуй, впервые бывший школьный зоолог слукавил в своей литературной деятельности. Не упомянул Степан Софронович в своей заметке, вскоре появившейся в областной газете, о том, что именно камышовый кот, которого сельская семья сумела приручить, изловил такую редчайшую птицу. Помнил старый натуралист горькие последствия своей заметки про чудо-раков…

— …Это, друзья мои, канюк. Канюк — вот кого ваш феномен залапил, — с восторгом поведал он Брянцевым, вернувшись из областного центра. — На юге их ещё сарычами зовут. Это — скажем так, троюродный брат ястреба. Но всё у него совершенно не ястребиное, кроме того, разумеется, что канюк — тоже хищник. Однако и повадки, и гнездовья, и, как видели вы, внешность у них иные, чем у ястребов. Очень требовательная и прихотливая птица… По всей России на сей день числится всего восемь гнездовий этого канюка. Он не выносит никакого шума-грохота. Вот и водятся канюки там, где ни войны не было, ни промышленности нет, ни больших дорог. Вроде дрофы — её тоже почти не осталось… Вот какой раритет вашему коту в лапы попался! — заключил Степан Софронович. — Как сюда залетел?!

— Ишь ты! — хмыкнул Ваня. — Стало быть, и тут Ван Ваныч отличился… В музей, говорите, чучело этого канюка поместят? Ну-ну… Кто ж теперь у нашего кота на очереди, знать бы, а?