6. Шуточная война
6. Шуточная война
Я уже вошел в размеренную колею жизни Скелдейл-Хауса. Вначале я не совсем понимал, как, собственно, в нее укладывается Тристан. Проходит практику, отдыхает, работает или как? Но вскоре выяснилось, что он — прислуга за все: выдавал и доставлял лекарства, мыл машины, отвечал на телефонные звонки и — при отсутствии иного выбора — отправлялся по вызову.
По крайней мере таким он виделся Зигфриду, который обладал обширным репертуаром хитрых способов воздействия на него — возвращался домой в неурочный час или внезапно влетал в комнату, рассчитывая захватить его врасплох в минуту сладкого безделья, — но словно бы не замечал очевидного факта: каникулы кончились, и Тристану давно уже следовало вернуться в колледж. Месяца два спустя я пришел к выводу, что у Тристана была какая-то особая договоренность с властями колледжа, так как он проводил дома весьма порядочную часть учебного времени. Он не вполне разделял взгляды брата на свою роль в Дарроуби, и в значительной мере могучая энергия его незаурядного интеллекта тратилась на то, чтобы избегать какой бы то ни было работы. По правде говоря, чуть ли не весь день Тристан упорно спал в кресле. Когда он оставался дома один, дабы составлять лекарства, он тотчас брал бутылку емкостью в шестнадцать унций, наполнял ее наполовину водой, добавлял немного хлородина, капельку ипекакуаны, затыкал бутылку пробкой, относил ее в гостиную и ставил возле своего любимого кресла. Оно удивительно отвечало его потребностям: старомодное, с высокой спинкой и подголовником.
Он брал свою любимую «Дейли миррор», закуривал сигарету и располагался со всеми удобствами, а затем погружался в сон. Если в гостиную вихрем врывался Зигфрид, Тристан молниеносно хватал бутылку и принимался бешено ее встряхивать, иногда останавливаясь, чтобы вперить внимательный взор в содержимое. Затем он шествовал в аптеку, наполнял пузырек и наклеивал ярлык.
Система была здравая, надежная, если бы не один минус: он не мог знать, кто именно открывает дверь, и частенько его вспугивал, входя в гостиную, всего лишь ваш покорный слуга. Взметнувшись, он смотрел на меня мутными от сна глазами, а его руки уже трясли бутылку.
По вечерам он чаще всего восседал на высоком табурете у стойки в «Гуртовщиках», непринужденно болтая с девицей за стойкой, или же приглашал куда-нибудь одну из сестер местной больницы, явно считая, что главное назначение этого лечебного заведения — обеспечивать ему женское общество. Короче говоря, жизнь он вел достаточно полную.
Был субботний вечер, половина одиннадцатого, и я кончал записывать свои дневные труды. Внезапно зазвонил телефон, я выругался, подержался за дерево и снял трубку.
— Да? Хэрриот слушает.
— А! Значит, я на вас нарвался, — пробурчал ворчливый йоркширский голос. — Мне мистер Фарнон требуется.
— Мне очень жаль, но мистер Фарнон на вызове. Не могу ли я его заменить?
— Можете-то можете, да только с хозяином-то вашим куда сподручнее. Симз говорит, из Бил-Клоуза.
(О, Господи! Только не Бил-Клоуз в субботнюю ночь! Бог знает, сколько миль вверх-вниз, вверх-вниз ухабистым проселком с восемью воротами!)
— Здравствуйте, мистер Симз. Что случилось?
— Да уж случилось. Хуже не бывает. Конь у меня, значит. Жеребец с выставки. Семнадцать ладоней в холке. Так он заднюю ногу себе поранил. Аккурат над путом. Так зашить его надо. И чтоб немедленно.
(Святый Боже! Над путом! Прелестней места, чтобы подштопать жеребца, и не придумать. Разве уж он очень смирный, а то радостей не оберешься.)
— А рана большая, мистер Симз?
— Да уж куда больше. С добрый фут, а кровища так и хлещет. Коняга злобный, что твой угорь. У мухи глаз выбьет, он такой. Я к нему и сунуться боюсь. Как кого увидит, враз копытищами в стенку вдарит. Черт его знает! Тут вот я его подковать водил, так кузнец от него шарахнулся, право слово. Здоровенный жеребец, что есть, то есть.
(Чтоб вас черт побрал, мистер Симз, и Бил-Клоуз заодно, и вашего здоровенного жеребца туда же!)
— Хорошо, сейчас приеду. Если можно, найдите кого-нибудь помочь. Возможно, надо будет его повалить…
— Повалить? Его повалить? Повалишь его, как же! Да он прежде тебя в лепешку расшибет. Да и нету у меня никого. Мистер-то Фарнон без помощников обходится.
(Чудесно! Чудесно! То-то будет радости!)
— Очень хорошо, мистер Симз. Выезжаю.
— Э-эй! Чуть не позабыл. Вчера дорогу ко мне ливнем размыло. Так последние полторы мили надо вам будет на своих на двоих пройти. Так что пошевеливайтесь, не ждать же мне вас всю ночь!
(Нет уж, всему есть предел!)
— Послушайте, мистер Симз, мне не нравится ваш тон. Я же сказал, что выезжаю, а уж доберусь, когда доберусь.
— Тон ему мой не нравится, фу-ты ну-ты! А мне вот не нравится, чтоб коновалов подручный на моей скотине руку себе набивал, так что язык-то не больно распускайте. Ничего в своем деле не смыслит, а туда же!
(Ну, хватит!)
— Вот что, Симз. Если бы ваша лошадь не истекала кровью, я бы к вам вообще не поехал. Кем вы себя воображаете? Если вы еще раз позволите себе так со мной разговаривать…
— Ну-ка, Джим! Возьми себя в руки. Легче на поворотах, старина. Так и до кровоизлияния в мозг недалеко.
— Кто, черт побери…
— Джим, Джим, успокойся! Ну и характерец у тебя! Последи за собой.
— Тристан! Откуда ты говоришь, черт тебя дери!
— Из будки перед «Гуртовщиками». После пятой пинты меня одолело остроумие. И дико захотелось позвонить тебе.
— Ей-богу, я тебя прикончу, если ты не прекратишь эти штучки. Я скоро поседею. Ну, иногда почему бы и нет, но ведь это уже третий раз на этой неделе.
— Зато и самый лучший. Нет, Джим, ты был неподражаем. Когда ты начал выпрямляться во весь свой внушительный рост… Я чуть не окочурился. О Господи! Какая жалость, что ты сам себя не слышал! — И он захлебнулся неудержимым хохотом.
А мои жалкие потуги поквитаться: прокрадываюсь, дрожа, в уединенную телефонную будку…
— Молодой мистер Фарнон, что ли ча? — загробным хрипом. — Тилсон из Хай-Вудз, значится. Давайте езжайте! Жуткий случай…
— Извини, Джим, что перебиваю, но у тебя гланды не в порядке? Ах, нет? Отлично. Продолжай, старина. Я просто сгораю от нетерпения.
Лишь один-единственный раз в дураках остался не я. Был вторник, мой полувыходной день — и в 11.30 зазвенел телефон. Выпадение матки у коровы. Одно из самых тяжких испытаний для деревенского ветеринара, и я ощутил знакомый озноб.
Случается это, когда корова, отелившись, продолжает тужиться, пока матка не вываливается целиком наружу и не повисает чуть не до самых копыт. Орган этот очень велик, и вернуть его на законное место чрезвычайно трудно — главным образом потому, что корова, раз уж она от него избавилась, не желает получать его обратно. А в честной схватке между человеком и скотиной шансы коровы много предпочтительнее.
Зубры ветеринарии, пытаясь как-то уравнять положение, подвешивали корову за задние ноги, а наиболее изобретательные придумывали всяческие приспособления вроде «коровьего саквояжа», которые якобы сдавливали матку до более удобных размеров. Но все обычно сводилось к многочасовым усилиям, от которых ломило спину.
Появление эпидуральной анестезии заметно облегчило дело (матка утрачивала чувствительность и корова переставала тужиться), тем не менее слова в трубке «телячья постелька вывалилась» гарантированно стирали улыбку с лица самого закаленного ветеринара.
Я решил взять с собой Тристана — а вдруг мне понадобится лишняя пара рук, чтобы нажать хорошенько. Он поехал, но без особого восторга, который и вовсе угас, едва он увидел пациентку — весьма тучную представительницу шортгорнской породы, беззаботно разлегшуюся в стойле. Позади нее в желобе покоилась бесформенная кровавая масса, состоявшая из матки, последа, навоза и соломы.
Корове не слишком хотелось подниматься на ноги, но мы так орали и толкали ее в плечо, что в конце концов она подчинилась с брюзгливым видом.
Отыскать среди жирных складок нужное место, чтобы сделать эпидуральную анестезию, было не так-то просто; я не знал, все ли содержимое шприца попало куда положено. Удалив послед, я очистил матку и положил ее на чистую простыню, которую ухватили фермер и его брат. Оба были очень щуплыми и лишь с трудом удерживали простыню в горизонтальном положении. На их помощь рассчитывать не приходилось.
Я кивнул Тристану. Мы сняли рубашки, обвязали вокруг талии чистые мешки и приняли матку в объятия.
Она заметно распухла, налилась кровью, и нам понадобился час, чтобы водворить ее на место. Вначале мы очень долго бились впустую, и самая мысль о том, чтобы впихнуть этот огромный мешок в небольшое отверстие, казалась нелепой — словно мы пытались вдеть сардельку в игольное ушко. Затем в течение нескольких дивных минут нам казалось, что все пошло на лад, но тут же выяснилось, что мы усердно пропускаем ее сквозь прореху в простыне. (Зигфрид однажды поведал мне, как он целое утро пытался ввести матку в задний проход — и самое страшное, добавил он, ему это чуть было не удалось.) А под конец, когда угасла последняя надежда, вдруг наступил блаженный миг: мешок внезапно скользнул внутрь и скрылся там целиком.
Где-то в середине мы одновременно устроили передышку, почти сталкиваясь лбами и устало пыхтя. Щеки Тристана покрывал узор изящных крапинок, оставшихся после того, как их обрызгала лопнувшая артерия. Мне представилась возможность заглянуть ему в глаза глубоко-глубоко, и я прочел там крайнее отвращение ко всему происходящему.
Намыливая руки в ведре, чувствуя ноющую боль в плечах и спине, я взглянул на Тристана. Он натягивал через голову рубашку, словно из последних сил, а корова ублаготворенно жевала клок сена, явно сохранив за собой пальму первенства.
В машине Тристан простонал:
— Я убежден, что мне подобные операции очень вредны. У меня такое ощущение, будто по мне проехал паровой каток. О, черт, ну и жизнь!
После обеда я встал из-за стола.
— Ну, Трис, я отбываю в Бротон и хотел бы напомнить тебе, что, быть может, эта корова своего последнего слова еще не сказала. Рецидивы не так уж редки, и есть порядком шансов, что эта штучка опять вывалится. В таком случае, она вся твоя. Зигфрид вернется неведомо когда, а я от своего свободного вечера не откажусь ни за какие коврижки.
Против обыкновения чувство юмора изменило Тристану. Лицо его вдруг осунулось, и он словно постарел на три десятка лет.
— Господи! — простонал он. — Помолчал бы ты. Я совсем дошел. Вторая такая свистопляска меня уложит в гроб. И чтобы я один? Этого мне не пережить, слышишь?
— Ну что же, — садистски протянул я, — постарайся об этом не думать. Ведь все может еще обойтись благополучно.
И вот когда на десятой миле Бротонского шоссе я увидел телефонную будку, меня внезапно осенило, и, затормозив, я вылез из машины.
— А вдруг, — бормотал я, — а вдруг хоть раз и мне повезет.
Когда я закрыл за собой дверь будки, вдохновение уже бушевало во мне. Я закутал микрофон носовым платком, набрал номер Скелдейл-Хауса и, услышав голос Тристана, оглушительно гаркнул:
— Это вы, что ли, нынче утром засунули обратно нашей корове телячью постельку?
— Ну да, и я тоже. — Голос Тристана стал пронзительным. — А что-нибудь случилось?
— Случилось! — взревел я. — Она ее обратно выкинула.
— Обратно? Обратно? Целиком? — взвизгнул Тристан.
— Ага. Смотреть страх берет. Кровь льет, и раздуло ее вдвое больше против утрешнего. Придется вам с ней повозиться.
Наступило долгое молчание, и я подумал, уж не хлопнулся ли Тристан в обморок. Но тут послышался его голос — хриплый, но решительный:
— Хорошо. Сейчас еду.
Наступила новая пауза, а потом он спросил почти шепотом:
— Она целиком вывалилась?
И я не выдержал. В этих словах прозвучала такая тоска, что меня разобрал смех. В них чудилась безумная надежда, что фермер все-таки преувеличил и наружу торчит лишь маленький кусочек. Я захохотал. Мне хотелось поиграть с моей жертвой чуть подольше, но это оказалось невозможным. Я захохотал еще громче и сдернул платок с трубки, чтобы Тристан услышал мой голос.
Несколько секунд я внимал взрыву бешеной ругани, а затем осторожно повесил трубку. Да, вряд ли это повторится, но до чего же было приятно!
Популярный вид транспорта
В 1936 году фермер мог за 100 фунтов купить автомобиль, чтобы быстро добираться на рынок и избавиться от утомительного хождения по крутым дорогам. «Фармерз уикли» помещала объявления о продаже автомобилей, но в йоркширских холмах такую покупку мог себе позволить только очень состоятельный фермер. Для остальных же со средним годовым доходом на содержание семьи менее 500 фунтов автомобиль был роскошью. Только на исходе 50-х годов большинство фермеров в этих местах обзавелись машинами — «пикапами» или «лендроверами».
Край автопутешествий
Летом по воскресеньям, праздникам и в пору отпусков по дорогам среди холмов катило много машин. Автофургоны и черные закрытые автомобили местных врачей, ветеринаров и т. д. составляли лишь малую их часть. В основном же это были жители промышленных районов, приезжавшие провести свободный день на лоне природы. Они катили по зеленым склонам, среди лиловых вересков и останавливались в живописных деревушках, чтобы хорошенько проштудировать путеводитель — за каких-то шесть пенсов они получали возможность смело кружить по сложному лабиринту проселков.
Корова шортгорнской породы
Пегие или рыжие с белым шортгорны усеивали зеленые склоны холмов, не зная соперниц до самых 40-х годов. Разнообразные достоинства сделали их излюбленными коровами фермеров в этих краях да и почти по всей Англии. Они дают прекрасное молоко, а по мясу почти не уступают мясным породам. Быстро нагуливают вес на хороших пастбищах, молока же дают много и на скудном корме. Уэнслидейлский сыр, отличающийся приятным мягким вкусом, изготовлялся главным образом из молока шортгорнов, пасшихся среди йоркширских холмов.
Бык шортгорнской породы
Шортгорны преобладали на севере Йоркшира, пока в 50-х годах их не стал вытеснять фризский скот. Редкие фермеры держали там чистопородные стада, коров старались случать с быками-шортгорнами, чтобы усилить в потомстве лучшие качества шортгорнов. Купить быка дорого, а содержать — еще дороже, так что иметь своего производителя было по карману только богатым фермерам. Остальные либо платили за случку каждый сам по себе, либо устраивали складчину, чтобы на несколько недель взять быка к себе на фермы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.