VII

VII

Мы на пути. — Игра в зевки. — Сныть, то есть страна, текущая млеком и медом. — Степь графини Отакойто. — Грозная весть. — Столб и надпись. — Миловидный дистаночный и зверообразный объездчик. — Феопен как дипломат, или вор у вора дубинку украл. — Представительная личность. — Лестное предложение. — Кое-что о русских глаголах.

Мы на пути, то есть мы заняты несколько суток сряду скучным делом передвижения с места на место. Встречный люд глядит, разиня рот, на наш длинный поезд, составленный из каких-то необыкновенных фур, брык, вагонов и прочего, из которых выглядывают и собачьи морды, и полусонные человеческие физиономии в косматых шапках, или помятых и сбитых набок картузах. Первый день мы провели не скучно, среди общего говора, оживленного шутками и смехом; солнце приветливо глядело на нас сверху, и легкий ветерок чуть относил струи табачного дыма от экипажей. На другой день затеялась чичерь и провожала нас вплоть до места. А знаете ли вы, что такое чичерь? Это все, что хотите, то есть и сухая, едкая крупа, и крупный дождь с мелким снегом, и крупный снег с дождем пополам, и опять крупа — стучит и прыгает, и опять очередная… Так и думалось, что настанет зима, подмерзнет, подтрусит снежку, и начнутся пороши. Однако ж не подмерзло, не запорошило; наутро переменился ветер, перемежающаяся чичерь обратилась в скучную, однообразную слякоть… настала тишина, обуяла лень, дремота, все утихло, все насупилось, молча, без мысли и желания, глядишь, как мелкий дождик сечет по кожаному фартуку, слушаешь, как чавкают лошадиные копыта, а там уставятся глаза на обод колеса и тупо глядят, как клубится и плывет по нем мутная вода, потом перейдут они на лицо соседа, а тот все-таки держит между пальцами окурок сигары, а сам опустил веки и клюет носом по сторонам; улыбнешься, зевнешь раз-другой, глаза закроются, и сам начнешь клевать носом, а сосед проснулся, глядит на тебя, улыбается… И так от станции до станции, с утра до ночи, одни лишь усталые кони, кажется, живут полной жизнью: они хлопочут из всех сил дотащить нас в степь…

Сколько написано стихов, сколько пропето песен про эту степь! Так и думается, что это та обетованная страна, где и светло, и тепло, и просторно человеку; так и чудятся эти бесконечные пампы[252] Буэнос-Айреса[253], эта ширь да гладь нашего Херсона[254], где «куда едешь — там будешь», где «поехал в степь — ночуй в степи, встал в степи — ложись на степь!…» Ковыль, да перекати-поле, да глубокое синее небо с журавлиными резкими окриками, несущимися невесть откуда… Не такова степь затамбовская! Вот мы едем в степь: направо ветла, налево ветла, опять ветла за ветлой, а за ними все-таки ветлы да ветлы… Пришлось так или наскучило: свернули направо, — налево дорожка словно ленточка; тут черная гряда, глубокая пахоть, тут полосами озими, опять грядки взбуравленной земли да порыжевшая степца с болотными круговинами да с вымочками… Бледно, желто, бугристо, и грязь, и груда… скирды с сеном, стога с хлебом, какие-то подобия человеческих жилищ под грубой настилкой соломы, полусгнившей от течи, полуистлевшей от копоти, да кой-где куща горького осинника, утыканного сплошь вороньими гнездами… А вот усталые кони начали пофыркивать и поднимают уши чаще прежнего: впереди хуторок, непременно Свинушка или вроде того… Вот и опять хутора!

— Эй! Как зовутся ваши хуторы?

— Большие Свинушки!

— Малые Свинушки!

Вот вам и Сныть! Большая Сныть, Малая Сныть! Стой! Добрались до места. Тут нам ночевать! О, кого наделила судьба хоть один раз в жизни ночлегом в этой Сныти, тот, наверное, удержит его в памяти наравне с пожаром, наводнением, неприятельским нашествием и им подобными злополучиями.

— Эй, мужичок, поди сюда! Как называется ваш поселок?

— Сныть. Мала-Сныть.

— Ну, ладно! Что, остановиться тут можно?

— Как остановиться?

— Ну, известно как… На ночевку. Ночевать.

— А, ночевать… Можно… У нас, у суседа можно; иде хошь.

— Овес есть?

— Как не быть! Овса вволю.

— Почем за четверть?

— Как почем?

— Ну, известно, как цена? Почем продаете?

— На продажу нетути.

— Как нетути? Ведь ты говоришь — овса вволю! Ведь вы овес продаете?

— Продаем. К пристаням ставим, на базар вывозим.

— Ну, как цена базарная? Почем?

— Хто ш ее… Ономнясь гривен семь продавали. Бают, стал дешевле… год овсяный.

— Ну, мы тебе дадим восемь гривен да четверть; давай овса.

И опять: «нетути!»

Семь, восемь гривен ассигнациями за четверть овса, и овса «нетути», а у хозяина четырнадцать кладушек «сулетошннх» на гумне — точат мыши, а на продажу все-таки «нетути». Неуправка, своих лошадей кормят снопами, а помолотиться не хватает времени:

— Возка одолела: хлеб до зимы не убрать с поля!

— Эй, хозяйка! Смети-ка со стола! Что это за крошево навалено? — взывает наш Артамон Никитич, войдя в тесную, смрадную лачугу, от пола до потолка набитую ребятами и поросятами. Тут, по его соображению, можно было поместить поваров, потому что осмотренные уже им две лачуги были еще гаже и неопрятнее.

— Зараз, кормилец! То хлебушка. Ребяты не поглодали, — приговаривает одна из закоптелых баб, сгребая локтем в решето крошево, или, лучше сказать, ломти и крошки черного, как уголь, и черствого, как камень, хлеба.

У хозяина десять кладушек непочатых ржи на гумне, а он сам и его робяты с утра до ночи, лето и зиму, в праздники и будни глодают это подобие хлеба, недоквашенного, недомешанного, в котором запекаются дне части всякой дряни и только третья часть чистой муки. Что это? Скудость, нищета, экономия, что ли? В краю, где каждая десятина дает сорок четвертей хлеба превосходного качества?

— Да грязь-то соскобли с лавок! — добавляет Артамон Никитич, толкая ногой свинью, рассвирепевшую за свое крикливое детище, которому я имел неосторожность отдавить ноги, ступивши на пук соломы, где оно копошилось.

Вскоре появились наши люди и, выгнав баб с ребятами и свинью с поросятами в другую избу, принялись выгребать и выворачивать скребками и лопатами гнилую постилку и всякий сор из избы, чтоб иметь возможность приготовить ужин для охотников. Я пошел смотреть, как кучера и борзятники таскали под мышками немолоченый овес. Сам хозяин усердно помогал разорять сулетошнюю кладушку и сам таскал снопы и подкладывал их под морды лошадям. К величайшему нашему удовольствию, слякоть прекратилась, ветер гнал облака в разные стороны, изредка просвечивало красноватое осеннее солнце, готовое спрятаться за длинным ометом гречневой соломы, лежавшим на краю выгона: все предвещало холодную утреннюю зарю и если не ведряный и теплый, то, по крайней мере, сухой день. Заботливые наши ловчие увели обе стаи залежавшихся гончих в проводку. Освобождаясь из тесной и душной закуты, собаки радостно взвизгивали, выпрямляли ноги, катались на спине и, как будто поздравляя с простором и свободой, вылизывали одна у другой морды. Всего опаснее в этом случае борзые: те, после обыкновенной растяжки и выправки, пускались делать вольты и удивительные прыжки. Тут без внимательного надзора и постоянных окриков может случиться то, что пять-шесть элобачей заложатся по игрунье, заловят ее и прежде, нежели псари успеют подбежать на выручку, плясуна, или плясунью изорвут в клочки.

В надежде на благоприятную перемену погоды мы расположились на выгоне бивуаком, сдвинули экипажи, как указывала потребность и подувавший еще легкий ветерок, устроили логовище для стайных и сворных собак. Из единственного деревянного топлива, с трудом добытого в Сныти, то есть из старого плетня, развели два пепелища для заварки котлов и добывания углей на самовары. Одним словом, в короткое время перед Снытью образовалось что то вроде конной ярмарки: близ двух котлов, в которых псари кипятили воду для овсянки, а повара белковали двух жирных баранов на ужин людям, собралась порядочная куча зевак, и те из охотников, которые были непрочь поточить лясы и поострить насчет ближнего, затеяли тотчас разговор с мирными обитателями Сныти.

— А что, почтенный, в баню, чай, по субботам ходишь? — обратился остряк Никита к сиволапому долговязому парню, который стоял, растопыря руки и выпуча глаза. Детина этот был до того грязен, что на него страшно было смотреть. Волосы на голове у него были сухи, бесцветны и торчали как иглы.

— Кака там баня? — произнес парень, запуская пятерню к себе в чуб и глядя в пустоту.

— Известно, какие бани бывают…

— И, касатик, мы к эфтому не привычны, бань нетути к в заведении у нас, — вступился невзрачный клинобородый мужичонка, такой же грязный и нечесаный, как и первый.

— Что ж вы, косарем, что ли, скоблитесь?

— А вот, родимый, под праздник Миколы Зимнего бражку заварим, в печку слазим — то и баня у нас!

— От Николы до Николы, а там — николи! Ладно! — заключил Никита.

— Оттого и дамы у них все таки брунетачки! — добавнл графский борзятник, довольный своей изысканной речью.

Я не стал больше слушать и пошел к экипажам; там с помощью ковров, попон и прочего сумели устроить что-то вроде шатров и балаганов с обильным количеством сена и соломы, долженствовавших заменить для нас и для охотников пуховики и матрацы. Тут же на двух появившихся откуда-то столах Артамон Никитич распоряжался приготовлением чая. Чем ближе были мы к цели, тем сильнее томило всех желание скорее кончить наше скучное путешествие. Все с тоскливым видом поглядывали другу в глаза, и взгляды эти как нельзя яснее выражали мысль каждого. Все эти Воробьевки, Свинушки, Сныти и прочее, со всею их грязью и копотью, блохами и тараканами, были до того однообразны и с виду похожи одна на другую, что нам, после двух-трех ночлегов, начало уже казаться, будто мы закружились в каком-то водовороте и вертимся на одном и том же месте. Алексей Николаевич, которого мы наименовали шкипером, один соображал, рассчитывал и распоряжался нашим передвижением и, как опытный моряк, знавший все рифы и отмели, уверял нас, что избранный им ночлег есть лучший и удобнейший, и слегка подтрунивал над нашим нетерпением.

И вот, выждав минуту, когда мы, разместившись как попало, начали молча прихлебывать из стаканов, он улыбнулся, глядя на наше уныние, и объявил, что завтра нам остается только один короткий переход до места. Все оживились и заговорили враз.

— Да, отсюда до графской степи всего восемнадцать верст, а там верст семь степью до станции, — заключил Алеев.

Начались общие поздравления. Второй стакан чаю казался для нас вкуснее. Граф приказал налить Петрунчику пунш. Тот приосанился и выкинул штучку; Бацов подал Караю полкренделя; Владимирец отпустил малую толику из пантомимы глухонемого… — одним словом, от этого ничтожного известия у всех просияли лица. Тотчас был призван один из обозничих, и ему приказано с частью легких передовых подвод и поварскою фурою выступить на рассвете и идти до места на рысях для занятия квартир.

Ни с одной станции не собирались мы так торопливо и весело в путь, как это было после ночлега в Сныти. Едва рассвело, и передовые тронулись, как и остальное кочевье поднялось на ноги; начали поить и впрягать лошадей, кормить собак, укладываться, усаживаться… и вот, при ярком сиянии солнца на совершенно чистом небе, среди невыразимей тишины свежего осеннего утра, мы тихо потянулись по ровной проселочной дороге. Вследствие ли перемены погоды, или потому, что на душу веяло ожиданием чего-то лучшего, мне казалось, что самая местность резко изменилась в своих очертаниях, и что мы очутились в другом краю. Кругом нас была эта тишь, простор, безлюдье; кроме нашего обоза, ползшего шаг за шагом по ровной плоскости, мы не встретили ни одного существа, способного нарушить безмолвие окружавшей нас пустыни; одни лишь белогрудые дрофы, ходя стадами по полю, сторожко нас оглядывали. Кой-где торчали не свезенные еще копны, да разбросанные по горизонту хуторки, словно приплюснутые к земле соломенные жгутики, разнообразили ту картину, которой нельзя было дать другого названия, как земля да небо. Все с напряженным вниманием смотрели в даль, как будто каждый из нас старался увидеть прежде других что-нибудь знакомое впереди, но долго и долго перед нами длилась одна лишь эта недостижимая черта дальнего горизонта, которая убегала все дальше и дальше, становилась тонее и нежнее по мере возвышения солнца на синем безоблачном небе.

Наконец, подобно мореходцам, потерпевшим крушение, мы могли воскликнуть: «Берег, берег!» Мы узрели эту заветную грань, за которою, по всем вероятностям, ожидало нас много сильных и дорогих охотнику ощущений. Алексей Николаевич, первый показывая на тонкую, едва заметную впереди черту, сказал: «Вот Графская!» — и все начали напряженно смотреть вдаль. Для меня, мало постигавшего значение этой короткой фразы, открылось впереди не что иное, как просторная равнина степи, законченная темною полосою леса, обнимавшего полнебосклона впереди. Мы подвинулись еще версты на три вперед, и лес этот, казавшийся вначале отдельною кущею, начал принимать обширные размеры, темнел и ширился.

— Ого, мы, кажись, едем в степь, а впереди нас засинела целая Вологодская губерния; тут, как видно, растут леса, и не маленькие! — сказал я, обратясь к Алееву.

Тот улыбнулся и вместо возражения встретил меня вопросом:

— Вы принимаете эту черную полосу за гряду леса?

— Конечно! Иначе быть не может. И, вдобавок, лес не шуточный: тут будет где разойтись вашим пискунам.

— Это начались соры. Вы их увидите здесь много. Вот вскоре покажутся Синие кусты: то лес настоящий… — И, глядя на мою вопрошающую физиономию, Алексей Николаевич продолжал: — Вот эта, широкая возвышенная полоса, по которой нетрудно разъехаться в двух каретах, не что иное как грань или окружная межа графской степи. Она опоясывает сто двадцать тысяч десятин земли, от сотворения мира не паханной. По ней бродят стадами журавли, дрофы, стрепета и обитают миллионы сурков. Это собственность графини Отакойто. Купцы-гуртоправы снимают часть этой степи участками для выкормки бойного скота с правом распахивать третью часть участка. Таким образом, поднявши часть степи плугом, они засевают на ней бакчи, потом просо, мак, пшеницу и, снявши несколько хлебов, бросают вспаханную землю и поднимают новь. Тучный чернозем, оставленный без обработки, покрывается сорными травами: полынном, чернобыльником, девясилом, репейником и другими; некоторые стебли тянутся в вышину аршина на два и выше и образуют собою сорную заросль вышиною в рост человеческий. Вот от чего издали эти соры кажутся сплошной лесной кущей и так разнообразят вид степи. Тут появляется множество мышей, которым в грунте разрыхленном легко устраивать для себя норки, и это служит приманкой для лисиц. Они постоянно мышкуют в сорах, а живут и выплаживают по соседству с ними, в сурчинах. А вот и Синие кусты показались! Отсюда остается нам проехать верст пять до Козихи, а там Дроновы хутора, — заключил мой опытный истолкователь.

Мы подвинулись еще версты на три вперед; Синие кусты показались в полном объеме и начали уходить от нас налево; стоя посреди графской степи, они являли из себя что-то вроде оазиса среди плоскости, усеянной небольшими курганчиками, на которых, подобно коротким тумбочкам сидели сурки. Мы ехали рубежом; направо от нас были земли, так называемые владельческие, налево бесконечно тянулась графская степь, там-сям появлялись отдельными полосками соры, ближайший к нам был не что иное, как редкий бурьян, а дальние, сливаясь в одну гряду, обманывали глаз и казались сплошным и густым лесом. Глядя на Синие кусты и следуя рубежом, мы подъехали к Козихе, то есть к круглому, заросшему мелким кустарником болоту, которое лежало во владельческих угодьях и упирало в графский рубеж. Это болото названо Козихой потому, что тут некогда обитали дикие козы, а теперь выплаживается в нем большое количество журавлей, гусей и другой дичи. За болотом направо показались Дроновы хутора, то есть место нашего пристанища. Надобно было продвинуться еще с версту вперед, повернуть направо и быть дома. Тут, на краю, так сказать, желанного берега, нас ждало то явление, кторому надлежащее название предоставляю дать горячим охотникам.

На рубеже, в том месте, откуда шла со степи дорога к хуторам, мы увидели столб с черной доской. Подле столба два человека о чем-то горячо разговаривали: один из них, пеший, стоял и слушал, — вершник что-то объяснял ему, показывая рукой в разные стороны; наконец он тронулся резкой рысью в степь, часто оглядываясь и зорко осматривая наш поезд. Пешковой пошел к нам навстречу. В нем мы вскоре узнали Артамона Никитича, который на рассвете дня отправился с передовыми для занятия квартир. Трудно было угадать, что спешил он нам сообщить, но, судя по этой дальней встрече, нельзя было сомневаться, что шел за делом.

— Ну, что? — произнес граф на таком расстоянии, с которого можно было слышать слова и обозреть до крайности озабоченную физиономию его камердинера.

Вместо ответа Артамон Никитич снял шапку и, не прибавляя прыти, тем же мерным шагом подошел к экипажу.

— Что скажешь? — повторил граф, ожидая слышать непременно что-нибудь новое.

— Что, ваше сиятельство, плохо… вышел нарочно, чтоб встретить вас… — начал Артамон Никитич.

— Как плохо? Что такое? Что случилось?

— Да у нас, слава Богу, все благополучно… только вот это обстоятельство как вам покажется? — добавил камердинер, показывая на столб с черной доской.

— Что там такое? Что за доска?

— Помилуйте, такое строгое запрещение на все, что, кажется, птице чужой не перелететь за межу! По осени вот уже четыре охоты спровадили… и мы чуть остановились — объездчик на двор: вот он поехал извещать дистаночного об вашей охоте. Строгость, говорит, да взыски с них такие, что боже упаси!

Выслушивая эту новость, мы успели выйти из экипажей и вместо всяких рассуждений отправились к столбу.

Кто ожидал, кому могло прийти на мысль, что в минуту прибытия нашего в этот желанный край нас встретит, как будто нарочно для нас приготовленное, одно из тяжелых испытаний, перед которым вся эта прошлая тоска и дремота, грязь и слякоть, все эти Воробьевки и Свинушки, с их полным безобразием, были ничто?

На столбе мы прочли если не так складно, зато явственно и вразумительно написанное объявление от гласной вотчинной конторы графини Отакойто (так будем ее называть по милости Афанасья), объявление, строго воспрещающее: «прогон на паству лошадей, скота, а главное — ружейную и псовую охоты во владении графини, под опасением, что скот, лошади, овцы и ружья у охотников будут отбираемы, собаки убиваемы, все охотничьи снасти, как то: капканы, дудки, силки, сети перепелиные и прочее уничтожаемы, а сами охотники, в случае ослушания и ссор, в контору по принадлежности представляемы…» и прочее. И все эти «аемые», то есть чаемые и для нас злополучия были читаны всеми поочередно и по нескольку раз.

Пока господа упражнялись в чтении этого зловещего объявления, охотники тоже сходились, окружали Артамона Никитича и, с приличными в нужных местах восклицаниями на русский лад, выслушивали от него неприятную новость. Один только Феопен слушал в пол-уха и, сидя на козлах стайной фуры, задумчиво похлестывал коротким кнутиком по сапогу. Новость эта, как видно, была для него нипочем. Я подошел к нему;

— Ну, Феопен Иванович, дело-то вышло дрянь! — сказал я, любопытствуя знать, как это известие на него подействовало.

— А что?

— Да то, что в графскую нам нельзя и носа сунуть… Запрещение строгое.

— Ни-че-во-с!

— Как ничего? До нас четыре охоты были здесь, да съехали; следовательно, и нас не пустят.

— Захотят — пустят…

— В том-то и дело, что не захотят… Объездные учреждены, ловят, ружья ломают, собак бьют… Значит, нельзя же идти напролом! Пожалуй, неприятностей могут наделать.

— Да, што?… Ничево-с…

Только и речи! Какое-то странное упорство, досадная самонадеянность, это холодное отношение к интересу минуты… «Черт знает, что это за каменный человек!» подумал я и отошел к обществу.

Мы дошли пешком до квартиры. Дроновы хутора расселены вдоль неправильной ложбины с узким протоком, перепруженным плотинами. Тут, в ближайшем к графской степи хуторе, суждено было ним приютиться. Помещение было довольно сносное, особенно для стайных и сворных собак обеих охот нашлись два просторных сарая, которые для большего удобства надлежало только разгородить жердями и устлать соломой; но мы не могли ни к чему приступить положительно. Люди ходили с места на место, опустя головы и, как говорится, руки врозь, не зная, за что взяться. Господа собрались в одной из довольно просторных изб, с недавно вымытым дощатым полом. Одни сидели молча, как громом пораженные, другие бегали в досаде из угла в угол, цепляясь за связки и чемоданы, кой-как брошенные при переноске их из экипажей. Это неожиданное известие действовало на всех возмутительно: кроме того, что мы лишались одного из самых лучших и надежных мест для двухнедельной потехи, мы потратили много времени на длинный переезд, зашли в противную сторону и отдалились от вольных и обильных зверем мест на двойное расстояние. Алексей Николаевич вытребовал хозяина. Ражий мужчина, с окладистой бородой в виде лопаты и с простодушным взглядом, подтвердил наше опасение за будущее и предрекал чистую неудачу: по словам его, уже несколько охот прежде нас, простояв сутки в хуторах, должны были удалиться.

— Завелси, вишь, новый управляющий над заводами и положил запрет на все… а об охотниках и говорить нечего! Что ружей поизломали у мужиков, которые охочи до дудаков[255], что сетей поотобрали у перепелятников, — ужасти! Так и вашей милости, я чай, не придется погалдить[256] в степи, — затем новый управляющий, сказывают, сам собачар! Допрежде его всем было сподручно, и насчет скотины было куды вольготно! А теперь нет! Крутые времена пришли! — заключил рассказчик.

Сообщив эту нерадостную весть, борода yбралась восвояси.

Во время обеда нам объявили, что едут объездчики. Все обратились к окнам и с любопытством смотрели на этих посланцев судьбы. На статных конях степной породы полем, прямо к нашему хутору, ехали три всадника.

Не было сомнения, что это объездные с графской ехали к нам с известием, конечно, нерадостным. Тотчас был призван Артамон Никитич, и ему в пять голосов было приказано задерживать г[оспод] прибывших пока кончится наш обед, а между тем принять их как можно ласковее, угостить порядком и стараться как можно вкрадчивее и искуснее «добыть языка», но, главное, стараться задобрить и, если можно, то купить их расположение.

Что было говорено до нас — неизвестно. После обеда велено впустить объездных к его сиятельству. Один из них остался при лошадях, двое вошли к нам в избу и, почтительно поклонившись, остановились у двери. Первый из вошедших был молодой, статный и красивый малый, в синем тонком полукафтане, перетянут черкесским поясом и в козловых сапогах; с первого же взгляда было ясно, что этот щеголь был неглуп, речист и самолюбив, то есть непрочь от удовольствия получить особенный почет и при случае разыграть роль проезжего купчика. Он состоял в роли старшего объездчика или дистаночного, имел у себя под командой двенадцать человек верховых налетов, которыми, как узнаем после, распоряжался очень умно и не безвыгодно для себя. Товарищ его, простой объездчик, был что-то среднее между мужиком и дворовым и вместе с тем среднее же между человеком обыкновенным и страшилищем. Судя по его росту, плечам и этой скуластой, плоской, изрытой оспинами, с тупым и зверским взглядом раскосых глаз харе и вообще какой-то свирепости во всем ее складе, значилось ясно, что для этого степного витязя выпить полведра с маху, сожрать барана и приплюснуть встречного было делом, не стоящим долгого размышления.

— Ну что, господа честные, зачем пожаловали? — начал Алексей Николаевич, которому, как опытнейшему и бывалому уже здесь, мы предоставили дипломатическую часть этого дела.

— К вашему сиятельству явились с покорнейшей просьбой, — отвечал начальник стражи с полным уважением и заученной подчиненностью. По его голосу и выражению надо было думать, что он должен быть или смышленейший и тончайший плут, или скромный и точный исполнитель своей обязанности.

— Рад служить. Что вам от нас надобно?

— Мы наслышаны, что ваше сиятельство изволили прибыть в эти места насчет охоты, так если вашему сиятельству неравно желательно будет проехать в нашу степь, то мы обязаны вас предупредить и дать об вас знать конторе, а вам заявить вперед, что травить зверя в наших дачах не дозволяется.

— Знаю, любезный! Мы давеча читали там у вас на меже запрещение. Кто это смастерил его? Для вашей графини, кажется, все равно… Что, она вернулась из Италии?

— Никак нет. Вот уж седьмой год пошел…

— А управляющий у вас тот же? Как его… Огнивкин, Кремешков, что ли? Он был человек сговорчивый.

— Никак нет. На их место назначен новый. Вот уж два года с лишком, как они заведывают и вотчиной и заводами.

— Ага, так это он придумал такую строгую систему?

— Не могу знать. Нам от конторы назначение последовало. Еще с прошлого года учредили четыре дистанции, человек по двенадцати объездных в каждой.

— Ого! Значит, к вам теперь и муха не пролетит без вашего ведома?…

— Муха не муха, а вот насчет бычков да промышленников разных — уж это будет наше попечение… Тут мы должны стараться не упускать из вида ничего.

— Хорошо. Ну, а если нам теперь понадобится идти к Боброву или на Битюг? Тут как вы посудите? Ведь нам нельзя же перелететь на крыльях верст сорок!… Мы не журавли!

— Это как вашей милости будет угодно. Тут мы воспрепятствовать не можем. Только я обязан о проходе вашем известить контору и проводить вас через свой участок. Уж это моя должность. Вот, не угодно ли вашему сиятельству полюбопытствовать на инструкцию?

И г[осподин] дистаночный почтительно поднес Алееву перегнутый ввосьмую лист бумаги.

Фирман[257] этот был написан года два назад и так потерт от постоянного ношения в кармане, что состоял из восьми отдельных лоскутков с буроватыми пятнами. Мы окружили Алеева и начали читать, глядя через плечи. Любопытное постановление начиналось так: «От вотчинного правления ее сиятельства — и так далее — старшему дистаночному 2-й половины колягинских меж — Алексею Антонову Крутолобову.

«Инструкция»

Тут следовало множество пунктов за подписью главноупрявляющего полковника Стебакова и управляющего конторою Клевалова, а внизу печать.

Инструкция была полная и неумолимо строгая. После пунктов, относящихся к чабанам, гуртоправам и прочему люду, следовал длинный наказ, как управляться с охотниками всех сортов и видов. Тут было припасено, как говорится: «всем сестрам по серьгам»! Начитавшись вдоволь о ястребятниках, перепелятниках, псовых и ружейных охотниках, мы дошли наконец до пункта двадцать девятого, где было сказано: «Буде же осведомишься верно о прибытии больших псовых охот для травли зверя в твоем участке, то обязан ты прибывших с таким намерением господ предупреждать, а о прибытии их контору немедленно извещать. Если же таковым охотам потребуется проходить степью, то обязан ты с объездными оную охоту сопровождать через свой участок, строго наблюдая притом, чтобы во время следования оной охоты никакого зверя травимо не было». Наконец, пункт тридцатый гласил так: «У казенных и помещичьих крестьян, однодворцев и вообще у промышленников, ставящих капканы на сурков, оные отбирать и вместе с владетелями таковые орудия в контору представлять», и прочее.

По прочтении этой «грозы конторской», как назвал ее Владимирец, между нами возникла жаркая французская полемика; каждый опровергал чужое мнение и предлагал от себя что-нибудь новое в свою очередь ни к чему не годное. Стерлядкин упорно стоял на том, что это quelque piegc… pour attraper[258] — насчет срыва, и стоит только заискать и купить расположение дистаночного, то мы, наверное, будем травить сколько душе угодно. На этом кончили, и чтоб условиться на свободе, как действовать и что нам окончательно предпринять, Алеев обратился к дистаночному.

— Ну, любезнейший, это, видно, у вас тут завелись новые порядки, и если существует такое строгое запрещение, то мы, конечно, не решимся сделать вам неприятность. Спасибо, что ты известил нас вовремя. Если понадобится идти вашей степью, мы тогда уведомим. А теперь, чтоб расстаться друзьями, ступяйте-ка напейтесь чайку.

После легкого отказа г[осподин] дистаночный и его молчаливый товарищ вышли с Артамоном Никитичем пить чай.

В короткий срок их отсутствия, на свободе, после подробного обсуждения всего дела, было условлено и положено сообща: «Если не удастся как-нибудь смахлевать этого дела с дистаночным и братиею, помимо конторы и властей, то писать письмо к управляющему и просить у него дозволения, по крайней мере, проходом через степь, метнуть гончих в Синие кусты». Умнее этого придумать, кажется, было нечего.

Через час дистаночный явился благодарить за угощение. Хмельного он ничего не употреблял, и потому вел себя по-прежнему почтительно и с достоинством. Задобренный ласковым приемом и как будто сочувствуя нам, он прибавил:

— Жаль, ваше сиятельство, лисиц у нас много! Я, признаться, и сам охотник, а ловить их не дозволено, хоть бы на вас посмотрел, как бы вы стали тешиться…

— Да, не худо бы… А вот что, любезный, нельзя ли так, помимо вашей инструкции? А? Мы бы атукнули в Синих кустах, прошлись по сорам… Кто там увидит? Управляющий ваш с конторою там, за тридевять земель…

— Никак нельзя, ваше сиятельство, насчет этого у нас строгости большие. Народ тоже… дружка за кружкой, так вот, чего не было, плетут!… Помилуй Бог, донесут; как раз под красную шапку[259] угодишь!… Управляющий же теперешний, не тем будь помянут, человек куда тяжел!…

— Ну, а если мы отправим к нему нарочного с письмом и будем просить разрешения поохотиться хоть в одном твоем участке?… Как думаешь, дозволит?

— Этого я не могу вам доложить… уж это как вам будет угодно… Затем счастливо оставаться!

Заметно было, что последняя предложенная Алеевым мера как-то неблагоприятно подействовала на дистаночного; он поспешно раскланялся и вышел.

Между тем, пока шли у вас эти неудачные переговоры, Феопен Иванович сидел на завалине у крайнего двора, где поместился также и объездчик, остававшийся при лошадях. С первой понюшки табаку, которым Феопен Иванович изволил попотчевать нового знакомца, между ними возникла длинная беседа. Степняк, как видно, был непрочь погуторить с добрым человеком, а ловчий был великий мастер слушать; неизвестно, о чем толковали они, но видно было, что Феопен Иванович услышал для себя что-нибудь очень приятное, потому что даже и тогда, когда степные стражи тронулись в путь, он долго смотрел им вслед, и пропустив потом двойную порцию роменского[260], с передышкой, крякнул и примолвил:

— Ладно!

По отбытии дистаночного мы остались в более сомнительном положении, нежели были до его появления. Осталась одна темная надежда на милость управляющего… За решением исполнение не замедлило. Через час времени хозяин наш стоял у избы с парой дюжих коней, запряженных в крестьянскую телегу, и Афанасий, напутствуемый всеми возможными советами и приказаниями, уселся на мягкой подстилке и резкой рысью отправился в путь. Взад и вперед ему предстояло сделать с лишком семьдесят верст, и потому мы не надеялись получить ответ ранее, как на другой день к вечеру.

Зато встреча ему была самая почетная. На другой день, во время обеда, доложили нам, что едет Афанасий; мы словно по команде вскочили с мест и побежали к окнам. Охотники все до одного вышли к нему навстречу; даже бабы и ребята высыпали на улицу поглазеть на происходившее. Обозрев эту картину, мы снова уселись за покинутую трапезу. Вошел Афанасий и… подал Алееву его же письмо нераспечатанным; при письме была приложена маленькая записка.

— Что ж? — проговорил Алеев, принимая письмо.

— Что, сударь! Ездил ни по что, привез ничего.

Алеев прочел записку сначала молча, потом начал вслух:

«Его высокоблагородие г. главноуправляющий третьего дня в шесть часов пополудни изволил отбыть в С. — Петербург, сроком на один месяц, а потому контора, за отсутствием его, не может дозволить охоты во владениях ее сиятельства.

Конторщик Чревобитов».

Боже мой! На семи печатных листах не передашь всего, что говорилось по получении этого окончательного отказа! Начали наконец утверждать и доказывать, что мы можем травить в дачах графини Отакойто. Отчего, например, во время прохода степью на нас не могут напасть волки, лисицы, даже зайцы? И мы, защищая свою жизнь, рубим их, стреляем, наконец, травим собаками. Бедную графиню наделяли заочно такими побранками, от которых она, наверное, упала бы в истерику, если бы могла их слышать. Управляющему отпускалось их вдвое. Бацов свирепствовал и грозил ему решительным побиением. Наконец он приглашал всех следовать за ним с обнаженными кинжалами и в случае надобности травить самих объездчиков… Это породило общий смех, и бедный Лука Лукич, оставленный в одиночестве при своем лютом мнении, горячился пуще прежнего и начал даже нам самим угрожать кинжалом. Погоревавши и насмеявшись досыта, решили наконец завтра же тронуться в дальнейший путь, взять в полдень Козиху, а оттуда с собаками на смычках идти степью прямо к Хопру.

Решено. Осталось только отдать приказание ловчим.

— Фунтик, кликни Феопена! — сказал Алеев случившемуся тут мальчику Стерлядкина, который так горько рыдал, выпрашиваясь у него в отъезжее. Название Фунтика он получил от охотников уже во время пути.

Вошел Феопен и, по обыкновению, прилип у притолоки.

— Завтра, — начал Алеев, надо брать Козиху.

— Это как вам будет угодно… По-моему, так Козихи спервоначала брать бы не следовало; ее успеем взять и напоследях.

— Когда напоследях?

— Известно, к концу, перед выходом, либо так, между дела, как вздумается. Место под рукой, домашнее, зверь набродный.

— Ты, как видно, располагаешь туразить[261] тут до зимы, а я тебе говорю, что нам надо завтра взять Козиху по пути; мы выступим отсюда к Хопру.

— Это что ж?… Что ни лучшие места кинуть так! Лучше было и не ходить в такую даль!… Что ж, мы все и будем выступать да выступать? От добра добра не ищут. Место — в свете первое. Зверя — сила! А вчера, сидя на завалине, четырех перевидел на рыску… лис выкунял[262]; горит, грач-грачом! Самая пора; только бы вот тронуть — посыплют…

— Ты говоришь как будто во сне… я знаю твой характер: вынь да положь! Слышал ведь, кажется!…

— Да што!… Слышать-то нечего!

— Как нечего! Тебе говорят, что в графскую нас не пустят.

— Как не пустить?… Захотят — пустят…

— Ну, вот, прошу толковать с подобными людьми! — проговорил Алеев горячо. — Зарубил одно… Теперь прошу его урезонить! Тебе говорят русским языком, что мы завтра должны отсюда выступить! Тут делать нечего.

— Это воля ваша… как вам будет угодно… А я мекаю так, что дальше идти нам незачем. Что нам делать на Хопре? Там, я чай, съехалось охотника не в перечет… Поди, подметай чужие следы. А тут ешь — не хочу! Таких мест век не обыщешь, благо, дошли.

— Что ж ты будешь тут делать?

— А что хочу, то и делаю!

— Ну, вот, послушайте его! — обратился к нам Алеев. — Прошу нас потолковать с такими людьми. Тебя призвали сюда для того, чтобы отдать приказание. Завтра мы выступаем. По пути возьмем Козиху, и оттуда, сомкнувши стаю, идем на Хопер. Понятно тебе? Затем тебя и кликнули. Теперь ступай!

— Это понятно. Слушаю-с!

Феопен посмотрел на меня твердо, вопросительно, как будто он хотел что-то мне сказать, повернулся и как-то неохотно вышел. По отбытии ловчего между охотниками возникло словопрение. Как утопающий хватается за соломинку, так Бацов схватился за мысль Феопена и начал варьировать ее на разные лады. Все, видимо, были недовольны своим настоящим положением; никому не хотелось трогаться с места и идти дальше, как говорится, на авось! — и потому Лука Лукич не встречал общего отпора, хотя на вопрос Алеева, для чего нам здесь оставаться и чего ждать, он не мог держать никакого ответа. Я сидел молча и слушал, убеждаясь больше и больше, что все, словно по закакзу, несли околесную… Тут, во время общего говора, незаметно для прочих, ко мне подвернулся Фунтик и сказал шепотом, что Феопен имеет надобность переговорить со мной о весьма нужном деле и просит прийти к нему так, чтобы «не заметили господа». Увернувшись очень ловко, я вышел и по указанию Фунтика отправился на таинственное свидание с ловчим.

За хозяйским гумном, на берегу тинистого протока, гончие лакали запарку из полотняного походного корыта. Феопен стоял тут, опершись грудью на весло; с ним были два его помощника — Сергей и Пашка.

Я подошел к обществу и попросил огня раскурить сигару.

— Что, сударь, вышли прогуляться? — сказал ловчий.

— Да. Наскучило там сидеть. Все горячатся, спорят и все-таки не столкуются, что делать.

— Да што… Не слушал бы!… Дбруц!

Феопен размешал остаток запарки и обратился ко мне:

— Это я вам доложу, сударь, у нас всегда так ведется: с подходом да свысока! Вот и сюда пришли за каким делом? На столбах грамоты вычитывать! Уж это я вам доложу, что не выду так отсюда, а вырою столб и буду возить с собою; куда придем — там и поставлю: пусть их читают на здоровье!

— Нельзя же, любезный друг! Это дело такое: на что если пойдет — и столбу верь. В чужих дачах, ты сам знаешь, травить нельзя, а пойдешь наперекор, — так, пожалуй, влетишь в такое дело, что после и не распутаешься!

Вместо всякого возражения Феопен отвернулся к корыту и начал глядеть по-своему. Эта переглядка вместе с молчанием для меня, начавшего несколько понимать, натуру Феопена Ивановича, значила ясно: «Дескать, и этот городит такой же вздор, как остальные; и этому больше нечего отвечать, как «слушаю!»

— Серега, веди! На место! — крикнул он гончим. Собаки скучились и пошли вслед за Сергеем. — А ты, Пашутка, снимай корыто!

Пашка принялся снимать с колушков корыто для того, чтобы развесить его на жердях для просушки.

— Виноват, сударь, потревожил я вас оттуда. У меня до вас нужное дельце, — начал Феопен, отходя в сторону.

— Очень рад служить, чем могу. Говори, что надо?

— У вас лошади не истомлены, шли налегке; кучер ваш парень степенный… Нужновато б съездить мне, недалече тут, к куме… Не пожалуете ли вашу тройку? Лошади будут сохранны, езды тут нисколько.

— Помилуй, Феопен, как же тебе не стыдно затрудняться в таких пустяках? Сам бы раньше меня распорядился и съездил, куда надо. Лошади свежие, что им, сделается?

— Нет, уж вы сами потрудитесь приказать, своим, словом: это для меня верней. Да там, между господ, неравно, к речи придет, не проговоритесь как-нибудь. Мне бы съехать только так, чтоб невдомек нашему народу, а там пожалуй, хоть и спохватятся, подождут, невелика важность.

Объяснивши в коротких слонах, какого рода приказание я должен буду отдать Игнатке, Феопен кликнул своего выжлятника, которому, как видно, он доверял во всем значительно больше, нежели Сергею.

— Пашутка, летай, сыщи ихнего кучера да шукни ему, чтоб поспешил сюда! Только, смотри, осторожней; не заприметил бы кто.

Недолго пришлось нам ожидать. Пашка и Игнат мигом явились.

— Игнатка, — сказал я своему вознице, в сумерки надень на тройку хомуты, только так, чтоб этого не заметили и не было расспросов, и как только народ соберется ужинать, запряги осторожнее и съезжай со двора как можно тише. Феопен Иванович с Пашкой поедут с тобой куда надо. Ты теперь останешься в полном распоряжении у Феопена Ивановича, и если он похвалит тебя за усердие, то получишь большое от меня спасибо.

Пожелав Феопену Ивановичу счастливого пути, сам не зная, в какую сторону лежал этот путь, я пошел обратно, нимало не затрудняя себя вопросом и желанием разгадать затею нашего ловчего.

«Что будет, узнаем после, — думал я, — а теперь надо молчать».

С этой мыслью очутился я снова и обществе горемык-охотников. Горячий спор и длинные рассуждения шли у них по-прежнему, но дело от этого не уяснялось, и прежнее решение оставалось во всей силе.

Принялись наконец с досады подтрунивать над своим безотрадным положением. Владимирец в этом случае первенствовал и резкими каламбурами вызывал общий хохот.

Подали уже свечи, и, слушая втихомолку разные побасенки, я преспокойно допивал второй стакан чая, как нежданно рушилась гроза на мою тайну.

— Ну, если ты так твердо веришь его словам (словам Феопена), — начал вдруг Алеев, относясь к Бацову, — так ты бы потрудился разузнать от него хорошенько, с чего он вздумал утверждать.

— Однако ж, — подхватил граф, — я сам почти одного мнения с Лукой. — Ты знаешь ведь Феопена: он скорее промолчит о деле, в котором сам сомневается.

— Хорошо. Если он докажет чем бы то ни было, что для нас лучше оставаться здесь, а не идти дальше, — я готов оставаться и ждать хоть целую неделю.

— Пожалуй. Эй, кликните Феопена! — крикнули два голоса разом, и Фунтик прытко побежал из избы.

«Ну, — подумал я, — что теперь лучше: быть или не быть Феопену?»

Прошло около получаса, и Фунтик явился с докладом, что Феопена Ивановича нигде не сыщут.

— Как не сыщут? Пошли кого-нибудь поумней, чтоб спросили у выжлятников, — сказал Алеев.

Прошло еще полчаса. Явился посланец «поумней» и донес, что ловчего нет нигде, и вдобавок Пашка пропал.

— Дурачье! Послать сюда Сергея!

Явился Сергей и доложил, что, когда он уходил ужинать, Феопен и Пашка оставались при стае, вернувшись же назад, он не застал ни того, ни другого.

После этого донесения последовал новый приказ: узнать, где Феопен и Пашка.

Вслед за тем в присутствии моем было отправлено пять посланцев справиться уже о том, нашли ли Феопена? Наконец в половине двенадцатого явился сам Артамон Никитич и доложил как-то тревожно и таинственно, что моя тройка сбежала куда-то со двора.

— Ну, об этом не хлопочите, — отвечал я, надумавшись на свободе, как поискуснее солгать, — Я еще с утра приказал Игнатке перековать пристяжных и перетянуть шину[263] на колесе. Ведь завтра в поход, так надо же исправить…

Это успокоило многих. Спросили еще раза три о Феопене и мирно улеглись спать. Наутро мы пробудились очень рано, и первый вопрос у всех был: где Феопен? Но — увы! — и Феопен, и Пашка, и моя подкованная тройка с Игнатом как будто и на свет не раживались Вплоть до девяти часов только и речи было, что о Феопене и его спутниках. Я упорно молчал, твердо надеясь, что рано или поздно они явятся. Наконец вбежал к нам Фунтик, как будто с вестью о пожаре.

— Феопен Иванович идет, и лошадей ведут! — проговорил он наскоро.

Вместо расспросов мы вышли один по одном и очутились посреди выгона.

По одной из окольных дорог, не со степи, а от соседних хуторов, тихо шел Феопен в своем фризовом балахоне. Он нес что-то похожее на маленькую собачку, которая прыгала и вертелась у него на руках. Следом за ним тройка, поднатужась, везла грузный воз. По сторонам шли Игнат и Пашка. У одного в руках были вожжи, другой управлялся с таким же неспокойным зверьком, как и у Феопена.

Недоумевая, на что подумать, мы молча дождались, пока Феопен Иванович очутился от нас в десяти шагах. На руках у него рвался и юлил всячески живой сурок. Взмыленные лошади подвезли к нашему крылечку покрытый попонами грузный воз, в котором, судя по упору тройки, было не меньше пятидесяти пудов клади.

— Что это? Где это? Как? Откуда? — И множество подобных вопросов и восклицаний встретили в один раз нашего мудреного затейника.

— Да вот, ездили поглядеть, как запретный зверь ловится, — отвечал Феопен и, сдав сурка одному из охотников, которые сбегались со всех концов поглазеть на происходившее, он полез на колесные ступицы и, сдернув попоны, покидал на пол около десятка давленых сурков. Остальная кладь состояла из капканов весьма отчетливой и прочной работы. Судя по емкости телеги и высоте вороха, надо было полагать, что тут их было штук до двухсот, — следовательно, одного железа не меньше сорока пудов.

Неожиданная новость эта до того озадачила всю честную компанию, что никто не решался высказывать вслух своих мыслей. Глядя на это темное пока для всех дело, я как-то невольно припоминал те веские слова, которых смысл теперь только начал понемногу объясняться.

«Да што… ничево-с… как не пустить: захотят — пустят!» — думал я беспрестанно и полагал наверное, что вся эта проделка, всею ее тяжелой стороной, ляжет прямо на дистаночного и его грозную инструкцию. «Кстати же, — думал я, — там есть кое-что о сурках и капканах!»

— Чьи ж это капканы? — спросил Алеев.

— А хто ш их… Там разберутся… Хозяин сыщется, — отвечал Феопен с свойственной ему уклончивостью.

— Как не найтись! — прибавил краснобай Никита, взвешивая на руке один из капканов. — За десятком, пожалуй, не погнались бы, а тут, вишь, что их наворочено: рублей на тысячу будет.

— Тысяча не тысяча, а за пятьсот не укупишь, — возразил старик Андрей, сам капканщик. — Работа знатная, целковых[264] полтора штука…

Стерлядкин и граф посмотрели молча Алееву в глаза и только пожали плечами; последний обратился к своему ловчему.

— Ну, Феопен, спасибо тебе за сметку, а за усердие вдвое. Теперь я вижу, что ты говорил правду: отсюда нам идти, видно, погодить.

— Что ж, денек — другой — время нисколько. А там как вам будет угодно…

— Ну, ну, ладно! Теперь это дело надо отдать тебе в опеку; справляйся как знаешь. Тебе и книги в руки. Мы тут в стороне. Пойдемте, господа!

И господа возвратились в избу совсем не в таком расположении духа, в каком вышли из нее незадолго: у всех просияли лица, Пахнуло вдруг надеждой на благополучный исход испорченного нами же и, как казалось, невозможного дела.

— Что это такое? — повторяли один за другим в раздумье, не зная как и что подумать о случившемся.

— Ага! Что? Я вам говорил! — приговаривал Бацов, бегая взад-вперед по комнате. Он торжествовал.

— Ну, брат, Феопен твой редкий человек! — вторил граф, и вслед за тем все сразу приступили ко мне с вопросом, что значат эти сурки и капканы, с какой целью Феопен скрылся вчера и для какой надобности выпрашивал у меня лошадей. Я отвечал, что цель эту постигаю настолько же, насколько и они, а лошадей он просил для того, чтобы съездить к куме.

Все громко захохотали.