2. Мистер Фарнон меня испытывает

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. Мистер Фарнон меня испытывает

В дни былой славы длинная пристройка позади дома предназначалась для слуг. В отличие от комнат по фасаду там все было темным, узким и тесным.

Фарнон подвел меня к первой из нескольких дверей, открывавшихся в коридор, где висел запах эфира и карболки.

— Это, — сказал он, и глаза его таинственно заблестели, словно он указывал мне вход в пещеру Аладдина, — наша аптека.

В дни, когда еще не было пенициллина и сульфаниламидов, аптеке принадлежала весьма важная роль. От пола до потолка по стенам тянулись ряды сверкающих банок и бутылей. Я с удовольствием читал знакомые названия: эфир, настойка камфары, хлородин, формалин, нашатырь, гексамин, свинцовый сахар, линиментум альбум, сулема, вытяжной пластырь. Хоровод этикеток действовал успокаивающе.

Я был среди старых друзей. Сколько лет им отдано, сколько трудов положено, чтобы постичь их тайны! Я знал их состав, действие, применение и все капризы их дозировки. У меня в ушах зазвучал голос экзаменатора: «Доза для лошади? Для коровы? Для овцы? Для свиньи? Для собаки? Для кошки?».

Эти полки содержали весь арсенал ветеринара в его войне с болезнями. На рабочем столе у окна красовались орудия для приготовления из них нужных лекарств — мензурки, колбы, ступки, пестики. А под ними за открытыми дверцами шкафчика — пузырьки, груды пробок всех размеров, коробочки под пилюли, бумага для заворачивания порошков.

Мы медленно обходили комнату, и Фарнон с каждой минутой оживлялся все больше. Глаза его сверкали, он так и сыпал словами. То и дело он протягивал руку и поглаживал бутыль на полке, взвешивал на ладони лошадиный болюс, доставал из коробки баночку с пастой на меду, ласково похлопывал ее и бережно ставил на место.

— Поглядите-ка, Хэрриот! — неожиданно закричал он так, что я вздрогнул. — Адреван! Прекрасное средство от аскарид у лошадей. Но дороговато! Десять шиллингов коробочка. А это пессарии[1] с генциановым фиолетовым. Если засунуть такой пессарий в матку коровы после чистки, выделения обретают прелестный цвет. Так и кажется, что от него есть польза. А этот фокус вы видели?

Он бросил несколько кристаллов йода в стеклянную чашечку и капнул на них скипидаром. Секунду все оставалось как было, а потом к потолку поднялось клубящееся облако фиолетового дыма. При виде моего ошарашенного лица он расхохотался.

— Прямо-таки черная магия, верно? Так я лечу раны на ногах у лошадей. Химическая реакция загоняет йод глубоко в ткани.

— Неужели?

— Точно не скажу, но такая теория существует, а к тому же, согласитесь, выглядит это впечатляюще. Самый твердолобый клиент не устоит.

Некоторые бутылки на полках не вполне отвечали этическим нормам, которые я усвоил в колледже. Например, та, которая была украшена этикеткой «Бальзам от колик» и внушительным рисунком бьющейся в агонии лошади. Морда животного была повернута вверх и выражала чисто человеческую муку. Кудрявая надпись на другой бутыли гласила: «Универсальная панацея для рогатого скота — безотказное средство от кашлей, простуд, дизентерии, воспаления легких, послеродовых параличей, затвердения вымени и всех расстройств пищеварения». По низу этикетки жирные заглавные буквы обещали: «НЕ ЗАМЕДЛИТ ПРИНЕСТИ ОБЛЕГЧЕНИЕ».

Фарнон находил, что сказать почти обо всех лекарственных средствах. У каждого было свое место в его опыте, накопленном за пять лет практики; у каждого было свое обаяние, свой таинственный ореол. Многие бутыли были красивой формы, с тяжелыми гранеными пробками и латинскими названиями, выдавленными по стеклу, — названиями, которые известны врачам уже много веков и успели войти в фольклор.

Мы стояли, глядя на сверкающие ряды, и нам даже в голову не приходило, что почти все это практически бесполезно и что дни старых лекарств уже сочтены. В ближайшем будущем стремительный поток новых открытий сметет их в пропасть забвения, и больше им не вернуться.

— А вот тут мы храним инструменты.

Фарнон провел меня в соседнюю комнатушку. На полках, обтянутых зеленой бязью, были аккуратно разложены блистающие чистотой инструменты для мелких животных. Шприцы, акушерские инструменты, рашпили для зубов, всевозможные зонды и — на почетном месте — офтальмоскоп.

Фарнон любовно извлек его из черного футляра.

— Мое последнее приобретение, — пророкотал он, поглаживая гладкую трубку. — Удивительная штучка. Ну-ка, проверьте мою сетчатку!

Я включил лампочку и с любопытством уставился на переливающийся цветной занавес в глубине его глаза.

— Прелестно. Могу выписать вам справку, что у вас там все в порядке.

Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу.

— Отлично, я рад. А то мне все казалось, что в этом глазу у меня намечается катаракта.

Настала очередь инструментов для крупных животных. По стенам висели ножницы и прижигатели, щипцы и эмаскуляторы, арканы и путы, веревки для извлечения телят и крючки. На почетном месте красовался новый серебристый эмбриотом, но многие орудия, как и снадобья в аптеке, были музейными редкостями. Особенно флеботом[2] и ударник для «отворения крови» — наследие средневековья, хотя порой и нам приходится пускать их в ход, и густая струя крови стекает в подставленное ведро.

— По-прежнему непревзойденное средство при ламините[3], — торжественно провозгласил Фарнон.

Осмотр мы закончили в операционной с голыми белыми стенами, высоким столом, кислородным баллоном, оборудованием для эфирной анестезии и небольшим автоклавом.

— В здешних местах с мелкими животными работать приходится нечасто. — Фарнон провел рукой по столу. — Но я стараюсь изменить положение. Это ведь куда приятнее, чем ползать на животе в коровнике. Главное — правильный подход к делу. Прежняя доктрина касторки и синильной кислоты совершенно устарела. Наверное, вы знаете, что многие старые зубры не желают пачкать рук о собак и кошек, но пора обновить принципы нашей профессии.

Он подошел к шкафчику в углу и открыл дверцу. Я увидел стеклянные полки, а на них скальпели, корнцанги, хирургические иглы и банки с кетгутом в спирту. Он вытащил носовой платок, обмахнул ауроскоп[4] и тщательно закрыл дверцы.

— Ну, что скажете? — спросил он, выходя в коридор.

— Великолепно! — ответил я. — У вас тут есть практически все, что может понадобиться. Я даже не ожидал.

Он прямо-таки засветился от гордости. Худые щеки порозовели, и он начал что-то мурлыкать себе под нос, а потом вдруг громко запел срывающимся баритоном в такт нашим шагам.

Когда мы вернулись в гостиную, я передал ему просьбу Берта Шарпа:

— Что-то о том, что надо бы просверлить корову, которая работает на трех цилиндрах. Он говорил о ее мошне и об опухании… я не совсем разобрался.

— Пожалуй, я сумею перевести, — засмеялся Фарнон. — У его коровы закупорка соска. Мошна — это вымя, а опуханием в здешних местах называют мастит.

— Спасибо за объяснение. Приходил еще глухой мистер Муллиген…

— Погодите! — Фарнон поднял ладонь. — Я попробую догадаться… Собачку выворачивает?

— Очень сильно выворачивает, сэр.

— Ага. Ну так я приготовлю ему еще пинту углекислого висмута. Я предпочитаю лечить этого пса на расстоянии. С виду он смахивает на эрделя, но ростом не уступит ослу, и характер у него мрачный. Он уже несколько раз валил Джо Муллигена на пол — опрокинет и треплет от нечего делать. Но Джо его обожает.

— А эта рвота?

— Ерунда. Естественная реакция на то, что он жрет любую дрянь, какую только находит. Но к Шарпу надо бы поехать. И еще кое-куда. Хотите со мной — посмотреть здешние места?

На улице он кивнул на старенький «хиллмен», и, обходя машину, чтобы влезть в нее, я ошеломленно разглядывал лысые покрышки, ржавый кузов и почти матовое ветровое стекло в густой сетке мелких трещин. Зато я не заметил, что сиденье рядом с шофером не закреплено, а просто поставлено на салазки. Я плюхнулся на него и опрокинулся, упершись затылком в заднее сиденье, а ногами — в потолок. Фарнон помог мне сесть как следует, очень мило извинился, и мы поехали.

За рыночной площадью дорога круто пошла вниз, и перед нами развернулась широкая панорама холмов, озаренных лучами предвечернего солнца, которые смягчали резкость очертаний. Ленты живого серебра на дне долины показывали, где по ней вьется Дарроу.

Фарнон вел машину самым непредсказуемым образом. Вниз по склону он, словно зачарованный пейзажем, ехал медленно, упершись локтями в рулевое колесо и сжав подбородок ладонями. У подножия холма он очнулся и ринулся вперед со скоростью семьдесят миль в час. Дряхлый «хиллмен» трясся на узком шоссе, и, как я ни упирался ногами в пол, мое подвижное сиденье моталось из стороны в сторону.

На шоссе перед собой он вообще не смотрел, и все его внимание было обращено на происходящее по сторонам и позади.

Потом Фарнон резко затормозил, чтобы показать мне элитных шортгорнов на соседнем лугу, и сразу же прибавил газу. На шоссе перед собой он вообще не смотрел, и все его внимание было обращено на происходящее по сторонам и позади. Именно это последнее обстоятельство внушало мне тревогу: слишком уж часто он гнал машину на большой скорости, глядя в заднее стекло.

Наконец мы свернули с шоссе на проселок, тут и там перегороженный воротами. Студенческая практика научила меня лихо выскакивать из машины, чтобы отворять и затворять ворота — ведь студенты считались как бы автоматами для открывания ворот. Однако Фарнон каждый раз благодарил меня без тени иронии, и, когда я оправился от изумления, мне это понравилось.

Мы въехали во двор фермы.

— Тут лошадь охромела, — объяснил Фарнон.

Фермер вывел к нам рослого клайдсдейлского мерина и несколько раз провел взад и вперед, а мы внимательно смотрели.

— По-вашему, какая нога? — спросил Фарнон. — Передняя левая? Мне тоже так кажется. Хотите провести осмотр?

Я пощупал левое путо, почувствовал, что оно заметно горячее правого, и попросил дать мне молоток. Когда я постучал по стенке копыта, лошадь вздрогнула, приподняла ногу и несколько секунд продержала на весу, а потом очень осторожно опустила на землю.

— По-моему, гнойный пододерматит.

— Вы безусловно правы, — сказал Фарнон. — Только тут это называется «камешком». Что, по-вашему, следует сделать?

— Вскрыть подошву и эвакуировать гной.

— Правильно. — Он протянул мне копытный нож. — Интересно, каким методом вы пользуетесь?

Понимая, что подвергаюсь испытанию — чувство не из приятных! — я взял нож, приподнял ногу лошади и зажал копыто между колен. Я хорошо знал, что надо делать: найти на подошве темное пятно — место проникновения инфекции — и выскабливать его, пока не доберусь до гноя. Я соскреб присохшую грязь — и вместо одного обнаружил несколько темных пятен. Еще постукав по копыту, чтобы определить болезненную зону, я выбрал наиболее подходящее с виду пятно и принялся скоблить.

Рог оказался твердым как мрамор, и поворот ножа снимал только тоненькую стружку. Мерину же явно понравилось, что ему можно не опираться на больную ногу, и он с благодарностью навалился на мою спину всей тяжестью. Впервые за целый день ему было удобно стоять. Я охнул и ткнул его локтем в ребра. Он слегка отодвинулся, но тут же снова навалился на меня.

Пятно тем временем становилось все светлее. Еще один поворот ножа — и оно исчезло. Выругавшись про себя, я принялся за другое пятно. Спина у меня разламывалась, пот заливал глаза. Если и это пятно окажется ложным, мне придется опустить копыто и передохнуть. Но какой может быть отдых под взглядом Фарнона?

Я отчаянно кромсал копыто, воронка углублялась, но мои колени начинали неудержимо дрожать. Мерин блаженствовал, переложив значительную часть своего веса (а весил он никак не меньше тонны!) на такого услужливого двуногого. Я уже представлял себе, какой у меня будет вид, когда я наконец ткнусь носом в землю, но тут из воронки брызнул гной и потек ровной струйкой.

— Прорвало! — буркнул фермер. — Теперь ему полегчает.

Я расширил дренажное отверстие и опустил копыто. Выпрямился я далеко не сразу, а когда выпрямился и отступил на шаг, рубашка на спине пластырем прилипла к коже.

— Отлично, Хэрриот! — Фарнон забрал у меня нож и сунул его в карман. — Это не шутка, когда рог такой твердый!

Он ввел лошади противостолбнячную сыворотку и повернулся к фермеру.

— Будьте добры, приподнимите ему ногу, пока я продезинфицирую рану.

Плотный низенький фермер зажал копыто между коленями и с интересом наблюдал, как Фарнон заполнил воронку йодными кристаллами, а потом капнул на них скипидаром. И тут его скрыла завеса фиолетового дыма.

Я завороженно следил, как поднимаются вверх и ширятся густые клубы, в глубине которых кашляет и фыркает фермер.

Дым понемногу рассеивался, и из его пелены возникли два широко раскрытых изумленных глаза.

— Ну, мистер Фарнон, я сперва никак в толк не мог взять, что такое случилось, — проговорил фермер сквозь кашель. Он поглядел на почерневшую дыру в копыте и добавил благоговейно. — Это же надо, до чего нынче наука дошла!

Затем мы заехали посмотреть теленка, порезавшего ногу. Я обработал рану, зашил ее и наложил повязку, и мы отправились лечить корову с закупоркой соска.

Мистер Шарп ожидал нас, и его круглое лицо сияло все тем же оживлением. Мы вошли вслед за ним в коровник, и Фарнон кивнул на корову.

— Поглядите, что тут можно сделать.

Я присел на корточки, начал ощупывать сосок и примерно на середине обнаружил уплотнение. Этот комок необходимо было разрушить, и я принялся ввинчивать в канал тонкую металлическую спираль. Секунду спустя я обнаружил, что сижу в стоке для навозной жижи и пытаюсь отдышаться, а на моей рубашке как раз над солнечным сплетением красуется отпечаток раздвоенного копыта.

Глупое положение! Но сделать я ничего не мог и продолжал сидеть, открывая и закрывая рот, как рыба, вытащенная из воды.

Мистер Шарп прижал ладонь ко рту — его природная деликатность вступила в конфликт с естественным желанием рассмеяться при виде севшего в лужу ветеринара.

— Вы уж извините, молодой человек! Мне бы вас предупредить, что корова эта страсть какая вежливая. Ей бы только кому руку пожать! — Сраженный собственным остроумием, он прижался лбом к боку коровы и затрясся в припадке беззвучного хохота.

Я отдышался и встал на ноги, старательно сохраняя достоинство. Мистер Шарп держал корову за морду, а Фарнон задирал ей хвост, и мне удалось ввести инструмент в фиброзный комок. Я несколько раз дернул и прочистил канал. Однако, хотя принятые меры предосторожности несколько ограничили возможности коровы, ей все-таки удалось насажать мне синяков на руки и на ноги.

Когда операция была завершена, фермер потянул сосок и на пол брызнула белая пенящаяся струя.

— Вот это дело! Теперь она работает на четырех цилиндрах!

Болюсовый пистолет

Лошадям и другим животным теперь лекарство чаще вводят с помощью инъекций. Но в 30-х годах рогатому скоту давали микстуры, а лошадям — болюсы, огромные пилюли из мягкой пасты. Ветеринар обычно засовывал болюс в глотку рукой, но фермеры предпочитали пользоваться «пистолетом», который вводили лошади в рот, и нажимом на шток заложенный внутри болюс выбрасывался в глотку.

Болюсовый зевник

Чтобы открыть лошади рот достаточно широко и засунуть ей в глотку болюс, ветеринар или фермер просто ухватывал ее за язык. Часто пользовались и зевником — приспособлением длиной вместе с ручкой около полуметра. Его вводили лошади в рот горизонтально и ручку резко опускали. Рот раскрывался, закругленные концы зевника выскакивали наружу по сторонам верхней челюсти, после чего болюс засовывался в глотку — рукой или с помощью болюсового пистолета, просунутых сквозь кольцо зевника.

Клайдсдейлская лошадь

На севере Британии рабочие лошади чаще всего принадлежат к клайдсдейлской породе. Они похожи на шайров, но более длинные ноги и менее массивное туловище обеспечивают им большую маневренность и быстроту. На ногах и брюхе у них больше светлого. Кобылы жеребятся обычно раз в два года в апреле-мае после 11 месяцев беременности. В Британии все еще сохраняются более 6 тысяч клайдсдейлов.

Копытные ножи

Ветеринару часто приходится лечить охромевших лошадей. Прежде всего следует проверить копыто. Иногда оно разрастается и мешает ходить. Для удаления лишнего рога используют нож с роговой ручкой и острым загнутым вбок лезвием длиной около 10 см (внизу). Иногда лошадь хромает из-за раны в подошве. Ножом с узким лезвием (вверху), тоже острым и загнутым, ветеринар исследует все трещины в копыте, пока не обнаруживает ту, которая ведет к ране. Тогда он расширяет отверстие, чтобы дать сток гною.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.