4. Пьем за здоровье моей дочери

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

4. Пьем за здоровье моей дочери

— Хелен, тебе нехорошо?

Я с тревогой взглянул на жену, которой словно бы никак не удавалось принять удобную позу. Мы с ней сидели на довольно дорогих местах в бротонском кинотеатре «Ла Скала», и во мне нарастало убеждение, что занесло нас сюда совершенно напрасно.

Свои сомнения я высказал еще утром:

— Конечно, Хелен, это наш день отдыха, но не думаешь ли ты, что будет благоразумнее далеко от дома не уезжать: как-никак твое время подошло.

— Нет, не думаю! — Хелен даже засмеялась при мысли, что мы вдруг откажемся от поездки в кино. И я ее понимал. Эти вечера давали нам необходимую передышку в нашей хлопотной жизни. Я спасался в кино от телефона, грязи, резиновых сапог, и Хелен тоже вырывалась из своего беличьего колеса: какое, например, блаженство съесть обед, который тебе подают и который приготовила не ты, а кто-то другой.

— Нет, но все-таки, — не отступал я. — А вдруг возьмет да и начнется? И нечего смеяться! Неужто ты хочешь, чтобы наш второй ребенок родился в магазине Смита или в машине на заднем сиденье?

Я вообще очень тревожился. Конечно, не как в те дни, когда вот-вот должен был родиться Джимми. Тогда я готовился стать военным летчиком и впал в совершенную прострацию, заметно поубавив в весе — отнюдь не только из-за интенсивных физических нагрузок. Над волнением будущих отцов принято подтрунивать, но я ничего смешного тут не нахожу. Словно бы я сам ожидал ребенка: последнее время я постоянно трепыхался и глаз с Хелен не спускал, что очень ее забавляло. Я меньше всего йог, а за предыдущие двое суток напряжение стало почти невыносимым.

Но утром Хелен настояла на своем. Она не желала лишаться своего дня отдыха из-за каких-то пустяков, и вот теперь мы сидели в «Ла Скала», и Хамфри Богарт тщетно пытался завладеть моим вниманием, а волнение мое все росло и росло, потому что моя жена продолжала ерзать на сиденье и порой вопросительно проводила ладонью по животу.

Я снова покосился на нее, и тут она вся дернулась, легонько застонав. Я сразу взмок — даже прежде, чем она наклонилась ко мне и шепнула:

— Джим, лучше уйдем.

Спотыкаясь в полутьме о вытянутые ноги, я в панике вел ее вверх по наклонному проходу, не сомневаясь, что все будет кончено, прежде чем мы доберемся до капельдинерши, чей фонарик светился в глубине зала.

Ах, с каким облегчением я вышел на улицу и увидел на расстоянии десятка шагов нашу маленькую машину! Мы тронулись, и я словно впервые заметил, как она трясется, подпрыгивает и гремит. В первый и последний раз в жизни я пожалел, что езжу не на «роллс-ройсе».

Двадцать пять миль до Дарроуби мы преодолели не менее чем за столетие. Хелен сидела возле меня очень тихо, лишь изредка закрывая глаза и судорожно вздыхая, а мое сердце выбивало дробь о ребра. Когда мы въехали в наш городок, я повернул направо. Хелен удивленно на меня посмотрела:

— Куда ты едешь?

— К сестре Браун, а куда же?

— Какой ты глупый! Еще рано.

— Но… А ты откуда знаешь?

— Знаю — и все! — Хелен засмеялась. — Я ведь уже родила тебе сына, или ты забыл? Едем домой.

Вне себя от дурных предчувствий, я повернул к Скелдейл-Хаусу и только поражался спокойствию Хелен, пока мы поднимались по лестнице.

Так продолжалось, и когда мы легли. Она несомненно испытывала боль, но стойко ее переносила и принимала неизбежное с такой безмятежной твердостью, какой я в себе не находил и в помине.

Вероятно, я все-таки незаметно задремал, потому что было уже шесть утра, когда Хелен подергала меня за плечо.

— Пора, Джим, — сказала она деловито.

Я слетел с кровати, словно ее опрокинули, кое-как оделся и закричал через лестничную площадку тете Люси, тетке Хелен, которая гостила у нас в ожидании этого события:

— Мы едем!

Из-за двери донесся ее голос:

— Хорошо. За Джимми я послежу.

Когда я вернулся в спальню, Хелен неторопливо одевалась.

— Джим, достань из шкафа чемоданчик, — попросила она.

Я открыл шкаф.

— Чемоданчик?

— Ну да. Вон тот. Там мои ночные рубашки, зубная щетка, распашонки и вообще все, что мне может понадобиться. Неси его в машину.

Стиснув зубы, чтобы не застонать, я отнес чемоданчик в машину. В прошлый раз все это происходило в дни войны и без меня — к моему большому сожалению. Однако теперь я вдруг поймал себя на трусливой мыслишке, что, пожалуй, предпочел бы оказаться сейчас где-то совсем в другом месте.

Раннее майское утро было чудесным, воздух полнился той свежестью наступающего дня, которая так часто успокаивала мое раздражение, когда я отправлялся по вызову ни свет ни заря, но нынче я вел машину, ничего вокруг не замечая.

Ехать нам было всего полмили, и через две-три минуты я уже затормозил перед Гринсайдским родильным домом. Название звучало солидно, если не величественно, однако было это лишь скромное жилище миссис Браун, дипломированной медицинской сестры, где в двух спальнях на втором этаже появлялась на свет значительная часть молодого поколения Дарроуби и его окрестностей.

Я постучал и толкнул дверь. Сестра Браун ласково мне улыбнулась, обняла Хелен за плечи и увела ее наверх. А я остался стоять в кухне, испытывая тоскливое ощущение одиночества и беспомощности, в которое ворвался бодрый голос:

— А, Джим! Утро-то какое!

Клифф, супруг сестры Браун, сидел за завтраком и поздоровался со мной небрежно, словно мы случайно встретились на улице. На его губах играла обычная добродушная улыбка, а я ожидал, что он сейчас вскочит, схватит меня за руку и произнесет что-то утешительное.

Однако он продолжал с аппетитом уничтожать яичницу с салом, сосиски и помидоры, наваленные грудой на его тарелке, и я сообразил, что изнывающие от тревоги мужья — зрелище для него самое привычное.

— Да… да… Клифф, — ответил я. — День, думаю, будет жаркий.

Я сообразил, что изнывающие от тревоги мужья — зрелище для него самое привычное.

Он рассеянно кивнул, отодвинул очищенную тарелку к пустой миске со следами овсянки и принялся за хлеб с мармеладом. Сестра Браун, которая славилась не только как повитуха, но и как кулинарка, судя по всему, ревностно заботилась, чтобы ее муж, очень крупный мужчина, шофер грузовика, не упал в голодный обморок с утра пораньше.

Я глядел, как он обстоятельно накладывает толстый слой мармелада на краюшку, и с замиранием сердца прислушивался к поскрипыванию половиц у себя над головой. Что происходит там, в спальне?

Видимо, заметив, что я принадлежу к типу наиболее беспокойных мужей, Клифф отложил краюшку и озарил меня особенно широкой улыбкой. Он был очень милым человеком, одним из самых приятных в нашем городке.

— Да не берите к сердцу, — сказал он мягко. — Все будет как надо.

Его слова слегка меня ободрили, во всяком случае, у меня достало духа сбежать. В те дни никто и помыслить не мог, чтобы муж присутствовал при родах с начала до конца, и, хотя нынче это вошло в моду, я не перестаю поражаться бесстрашию молодого поколения. Уж Хэрриота пришлось бы на носилках унести задолго до развязки!

Зигфрид, войдя в приемную, сказал мне озабоченно:

— Вам лучше остаться тут, Джеймс. Я съезжу по всем вызовам. Только успокойтесь. Все будет отлично.

Но как тут успокоиться? Я на собственном опыте убедился, что человек, готовящийся вот-вот стать отцом, действительно без конца расхаживает по комнате взад-вперед, взад-вперед. Правда, я добавил собственный штрих, обнаружив, что внимательно читаю газету, держа ее вверх ногами.

Было около одиннадцати, когда раздался долгожданный звонок. Звонил мой врач и добрый друг Гарри Аллинсон. Он обычно не говорил, а весело вопил, и одно его присутствие в комнате больного помогало лучше всякого лекарства. А уж нынче утром его голос показался мне слаще всякой музыки.

— Сестренка для Джимми! — И он басисто захохотал.

— Спасибо, Гарри. Просто чудесно. Огромное спасибо. Ну замечательно. — Несколько секунд я простоял, прижимая трубку к груди. Потом повесил ее, на заплетающихся ногах побрел в гостиную и рухнул в кресло, чтобы привести нервы в порядок.

И тут же вскочил. По-моему, мне уже приходилось упоминать, что вообще я очень благоразумный, уравновешенный человек, но временами на меня находит. И теперь я решил немедленно ехать к сестре Браун.

В те времена мужей сразу же после родов не очень привечали. Я это хорошо знал, так как поторопился увидеть Джимми, и прием мне был оказан самый холодный. Но все-таки я поехал.

Когда я ворвался в царство сестры Браун, она встретила меня без обычной улыбки.

— Вы опять, а? — осведомилась она с некоторым раздражением. — Я же вам еще тогда объяснила, что нам нужно время, чтобы выкупать младенца, но вы, конечно, мимо ушей пропустили!

Я виновато понурился, и она смягчилась.

— Ну хорошо, раз уж вы здесь, идемте.

Лицо Хелен было таким же раскрасневшимся и усталым, каким оно мне запомнилось в тот раз. Я поцеловал ее с бесконечным облегчением. Мы молча улыбнулись друг другу. И я повернулся к колыбели возле кровати.

Сестра Браун, сурово сжав губы, буравила меня глазами. В тот раз Джимми настолько меня напугал, что я смертельно ее оскорбил, спросив, почему он такой страшненький. Что-нибудь не так? Если и теперь я позволю себе подобное, мне останется лишь уповать на Бога. Не буду входить в подробности, но личико новорожденной было каким-то мятым, багровым, оплывшим, и меня прошил озноб, как и при первом взгляде на Джимми.

Я покосился на сестру Браун. Она явно только и ждала, чтобы я позволил себе тот или иной уничижительный отзыв. Ее добродушное лицо грозно хмурилось. Одно мое неверное слово — и я получу хороший пинок. Так, во всяком случае, мне показалось.

— Прелесть, — произнес я дрожащим голосом. — Ну просто прелесть!

— Вот и ладно! — Видимо, она уже достаточно на меня насмотрелась. — А теперь уходите.

Она быстро выпроводила меня на лестницу, а внизу, открывая дверь, просверлила взглядом. Эта веселая миниатюрная женщина читала во мне, как в открытой книге. Она заговорила медленно и внятно, словно втолковывала самую простую истину недоумку:

— Девочка… очень… красивая… здоровенькая… и крепенькая, — сказала она и захлопнула дверь.

Чудесная женщина! Как мне стало легко на душе! Садясь за руль, я уже не сомневался, что так оно и есть. И теперь, много лет спустя, глядя на моего красавца сына и красавицу дочку, я поражаюсь собственному идиотизму.

В приемной меня уже ждал вызов на ферму высоко в холмах, и поездка туда обернулась счастливым сном. Все мои тревоги остались позади, и вся природа словно ликовала вместе со мной. Было девятое мая 1947 года, начиналось самое дивное лето из всех, какие я помню. Сияло солнце, машину овевал легкий ветерок, принося благоухание холмов вокруг — еле уловимое нежное дыхание колокольчиков, первоцветов и фиалок, рассыпанных повсюду в траве и под деревьями.

Сделав все необходимое, я оставил свою пациентку и пошел в сопровождении Сэма по моей любимой тропке к обрыву. Я смотрел на лоскутное одеяло равнины, купающейся в солнечном мареве, на молодые побеги папоротника, стройно тянущиеся к небу, такие зеленые на фоне бурых прошлогодних листьев. Всюду победно возвещала о себе новая, юная жизнь. А внизу, в Дарроуби, лежала в колыбели моя новорожденная дочка!

Мы решили назвать ее Розмари. Чудесное имя, и оно мне по-прежнему очень нравится. Но продержалось оно недолго, почти сразу же сократившись в Рози, и, хотя я дважды пытался воспротивиться, верх остался за всеми прочими, так что нынче в Дарроуби ее называют не иначе, как доктор Рози.

А тогда, девятого мая, на краю обрыва я вдруг спохватился и вместо того, чтобы по блаженной привычке разлечься на пружинящем вереске, кинулся назад, в Скелдейл-Хаус, и принялся обзванивать друзей и знакомых, сообщая им радостную новость. Все меня горячо поздравляли, а Тристан сразу взял быка за рога.

— Новорожденных полагается обмывать, Джим, — произнес он внушительно.

Я был готов на все.

— Ну конечно, конечно! Когда тебя ждать?

— Буду в семь, — произнес он твердо, и я понял, что он будет ровно в семь.

И, естественно, Тристан занялся организацией празднества. Мы сидели в гостиной Скелдейл-Хауса вчетвером — Зигфрид, Тристан, Алекс Тейлор и я. Алекс — мой друг с четырех лет: мы с ним познакомились в приготовительном классе, а когда он демобилизовался после пяти лет службы в западно-африканских пустынях и в Италии, то приехал погостить у нас с Хелен в Дарроуби и так пленился здешней жизнью, что начал изучать основы сельского хозяйства в надежде стать управляющим. В этот вечер я ему особенно обрадовался.

Постукивая пальцами по подлокотнику, Тристан рассуждал вслух:

— Конечно, мы бы пошли в «Гуртовщики», но сегодня там кто-то уже что-то празднует в большой компании… А нам нужно тихое, уютное местечко. Хм, «Святой Георгий и дракон»? Пиво там первоклассное, но они не очень-то следят за своими трубами, и бывает, что оно отдает кислятиной. Ах да! «Скрещенные ключи»! Шотландское пиво, превосходный портер. А «Заяц и фазан»? Светлое пиво там, конечно, так себе, но темное! — Он помолчал. — Можно бы заглянуть и в «Лорда Нельсона». Эль там всегда хорош, не говоря уж…

— Погоди, Трис, — перебил я. — Когда я под вечер был у Хелен, Клифф спросил, нельзя ли ему отпраздновать с нами. А раз так, то почему бы не отправиться в его любимый трактир? Как-никак девочка родилась у него в доме!

Тристан сощурился.

— А конкретно?

— В «Черного коня».

— М-м-да-а… — Тристан обратил на меня задумчивый взор и сложил кончики пальцев. — Торгуют от «Расселла и Рангема». Недурная пивоварня. И пропускал я в «Черном коне» весьма и весьма приятные кружечки. Но я заметил, что ореховый привкус становится слабее в зависимости от температуры. А сегодня было жарко, — и он с тревогой взглянул в окно. — Так не лучше ли…

— Ах, боже ты мой! — Зигфрид вскочил на ноги. — Это все-таки пиво, а не чувствительные химические реактивы!

Тристан онемело поглядел на него с глубочайшей укоризной, но его брат уже повернулся ко мне.

— Прекрасно придумали, Джеймс. Забираем Клиффа и отправляемся в «Черного коня». Приятное, тихое местечко!

И действительно, когда мы вошли туда, я сразу почувствовал, что ничего лучше и вообразить было нельзя. Косые лучи заходящего солнца золотили выщербленные дубовые столы и скамьи с высокими спинками, на которых расположились два-три завсегдатая. Никакой новомодной мишуры и блеска, но мебель, простоявшая в этом зальце более ста лет, придавала ему удивительно безмятежный вид. Именно то, что требовалось на этот раз.

Зигфрид поднял кружку:

— Джеймс, да будет мне разрешено первым пожелать Розмари долгой жизни, здоровья и счастья!

— Спасибо, Зигфрид, — сказал я и с умилением посмотрел, как следом за ним подняли кружки все остальные. Да, я был среди друзей!

Клифф с обычной своей сияющей улыбкой обернулся к хозяину.

— Редж, — произнес он благоговейно, — а оно все лучше становится. Все лучше!

Редж скромно поклонился, и Клифф объявил:

— Право слово, Джим, нет у меня друзей дороже мистера Расселла и мистера Рангема. Люди что надо!

Все засмеялись, а Зигфрид похлопал меня по плечу.

— Ну, мне пора, Джеймс. Повеселитесь. Не могу выразить, как я за вас рад!

Я не стал его удерживать. На фермах в любую минуту может случиться непредвиденное, и кто-то должен нести вахту в приемной. А это был мой праздник.

Все шло чудесно. Мы с Алексом вспоминали наше детство в Глазго. Тристан рассказывал занимательные истории о наших холостяцких днях в Скелдейл-Хаусе, а Клифф светил нам своей широкой улыбкой.

Меня же переполняла любовь к ближним. Вскоре мне надоело копаться в набитом бумажнике — днем я специально завернул в банк, — и я вручил его хозяину.

— Наливайте прямо отсюда, Редж, — распорядился я.

— Будь по-вашему, мистер Хэрриот, — ответил он, не моргнув и глазом. — Так оно проще выйдет.

И вышло куда проще. Люди, почти или вовсе мне не знакомые, то и дело поднимали кружки за здоровье моей дочери, и мне оставалось только благодарно кивать и улыбаться в ответ.

Не успел я оглянуться, как Редж предупредил, что пора закрывать, и я расстроился. Неужели так скоро — и уже все? Я подошел к хозяину.

— Нам домой еще рано, Редж.

— Вы же знаете, так по закону положено, мистер Хэрриот, — ответил он с легкой иронией.

— Но ведь сегодня вечер особый, верно?

— Пожалуй… — он поколебался. — Давайте так: я запру двери, а потом спустимся в погреб и пропустим кружечку-другую на дорожку.

Я обнял его за плечи.

— Чудесная мысль, Редж! Пошли вниз.

Мы спустились по ступенькам в погреб, зажгли свет, закрыли за собой крышку и расположились среди бочек и ящиков. Я оглядел компанию. Она несколько увеличилась с начала празднования — к исходному ядру добавились два молодых фермера, бакалейщик и служащий управления водными ресурсами. Всех нас связывала теплейшая дружба.

И вообще в погребе было очень уютно. Например, никто не беспокоил хозяина, а прямо шел к бочке и открывал кран.

— В бумажнике еще что-нибудь есть, Редж?! — крикнул я.

— Битком набито. Не волнуйтесь, наливайте себе на здоровье.

Мы наливали, и веселье не убывало. Было уже за полночь, когда на наружную дверь обрушились тяжелые удары. Редж прислушался и вылез из погреба. Он скоро вернулся, но прежде в дыру просунулись ноги в синих форменных брюках, а затем мундир, испитое лицо и каска полицейского Хьюберта Гула.

Он обвел нас меланхоличным взглядом, и последняя искра веселости угасла.

— Поздновато пьете, а? — безразличным тоном осведомился он.

— Как сказать, — Тристан испустил заразительный смешок. — Случай ведь особый, мистер Гул. У мистера Хэрриота супруга утром разрешилась дочерью.

— А? — Аскетическая физиономия над костлявыми плечами повернулась к моему другу. — Но, по-моему, мистер Уилки не обращался с просьбой о продлении часов торговли ввиду этих чрезвычайных обстоятельств.

Возможно, это была шутка, хотя мистер Гул шутить не любил и не умел. В городе он слыл суровым служакой, который никогда ни на йоту не отступал от правил и инструкций. Во время его дежурства никто с наступлением темноты не рисковал выезжать на велосипеде с неисправным фонариком. А уж за нарушение часов торговли питейными заведениями он карал беспощадно. Он ведь пел в церковном хоре, хранил свою репутацию незапятнанной, принимал деятельное участие в различных благотворительных начинаниях и всегда поступал правильно. Непонятно, почему на шестом десятке он все еще оставался простым деревенским полицейским.

Тристан нашелся мгновенно.

— Ха-ха-ха! Отлично сказано. Но ведь все получилось само собой. Под влиянием минуты, как говорится.

— Называйте, как хотите, но закон вы нарушили, и вам это отлично известно. — Мистер Гул расстегнул грудной карман и извлек записную книжку. — Ваши фамилии?

Я сидел на перевернутом ящике и при этих словах прижал колени к груди. Какой финал блаженного вечера! В городке редко случались интересные происшествия, и «Дарроуби энд Хултон таймс», конечно, раздует сенсацию. В каком я предстану свете и все мои друзья тоже? А бедняга Редж, жмущийся в уголке, он-то поплатится больше всех — и по моей вине.

Однако Тристан еще не выкинул белого флага.

— Мистер Гул, — произнес он ледяным тоном. — Вы меня огорчили.

— А?

— Я сказал, что очень огорчен. Я полагал, что в подобных обстоятельствах вы займете иную позицию.

Полицейский и бровью не повел. Он взял карандаш.

— Я, мистер Фарнон, нахожусь при исполнении служебных обязанностей и соблюдаю свой долг. Начнем с вас. — Он аккуратно записал первую фамилию и посмотрел на Тристана. — Адрес, будьте добры.

— Мне кажется, — сказал Тристан, словно не слыша, — про Джули вы напрочь забыли?

— А при чем тут Джули? — Лошадиное лицо в первый раз чуть оживилось. Упомянув любимого йоркшир-терьера мистера Гула, Тристан-таки отыскал щелочку в его броне.

— Насколько мне помнится, — продолжал Тристан, — мистер Хэрриот просидел с Джули чуть ли не всю ночь, когда она щенилась. И без него вы наверняка бы потеряли не только щенят, но и Джули. Да, конечно, было это несколько лет назад, но я все отлично помню!

— То само по себе, а это само по себе. Я же вам объяснил, что выполняю свои обязанности. — И он обернулся к служащему управления водными ресурсами.

Тристан бросился в новую атаку.

— Верно, но ведь вы все-таки могли бы выпить с нами в такой вечер, когда мистер Хэрриот во второй раз стал отцом. В некотором смысле повод ведь тот же.

Мистер Гул опустил карандаш, и его лицо смягчилось.

— Джули и теперь молодцом.

— Да, я знаю, — заметил я. — Для своего возраста она в поразительной форме.

— А одного из тех щенков я себе оставил.

— Знаю. Вы же меня к нему пару раз вызывали.

— Верно… верно… — Он приподнял полу мундира, сунул руку в брючный карман, извлек большие часы и воззрился на циферблат. — Что ж, я, собственно, уже с дежурства сменился. И могу с вами выпить. Только прежде в участок позвоню.

— Отлично! — Тристан прыгнул к бочке и наполнил кружку до краев.

Вернувшись в погреб, мистер Гул торжественно поднял ее:

— Желаю малютке всего наилучшего! — И сделал огромный глоток.

— Благодарю вас, мистер Гул, — сказал я. — Вы очень любезны.

Он сел на нижнюю ступеньку, каску положил на ящик и снова припал к кружке.

— Надеюсь, обе они чувствуют себя хорошо?

— Да, прекрасно. Еще кружечку? Поразительно, как скоро он забыл про записную книжку, и ко всем нам вернулось веселое настроение.

— Ух и жарища тут, — некоторое время спустя объявил мистер Гул и снял мундир. Этот символический жест смел последние барьеры.

Однако прошло еще два часа, но никто толком не опьянел. За исключением мистера Гула, блюстителя закона и порядка. Мы много смеялись, вспоминали всякие случаи и просто пребывали в чудесном расположении духа, но он стадия за стадией переходил в состояние глубокого опьянения.

Сначала он пожелал, чтобы его называли просто по имени без всяких там «мистеров», затем впал в слезливую сентиментальность и рассыпался в восторгах по поводу чуда рождения как у людей, так и у собак, но заключительная стадия оказалась более грозной — он стал задирист.

— Джим, выпьешь еще! — Был это не вопрос, но требование: долговязая фигура, слегка покачиваясь, наклонилась над краном и подставила под него кружку.

— Нет, спасибо, Хьюберт, — ответил я. — С меня хватит. Я ведь начал много раньше!

Он замигал, направил пенную струю в собственную кружку и сказал:

— Тогда ты подлый предатель, Джим. А я подлых предателей на дух не терплю…

— Уж извини, Хьюберт, — я изобразил покаянную улыбку, — но с меня хватит, да и вообще половина третьего. Пора по домам.

Я, видимо, выразил общее мнение, потому что остальные дружно поднялись и направились к лестнице.

— По домам? Это как же так — по домам? — Он испепелил меня негодующим взглядом. — Что это с тобой? Время еще детское! — И он возмущенно запил эту сентенцию большим глотком пива. — Сам приглашаешь человека выпить и сию же минуту — по домам? Нехорошо, Джим!

К нему бочком подскочил Редж Уилки, источая ласковую благожелательность, обрести которую можно, лишь в течение тридцати лет выпроваживая заартачившихся клиентов.

— Ну, ну, Хьюберт! Мы отлично посидели, все тебе были рады, а теперь пора баиньки. Где твой мундир-то?

Полицейский что-то сердито бурчал, но мы облачили его в мундир, нахлобучили ему на голову каску, и он покорно позволил нам втащить его по лестнице в темный зал. На улице мы водворили его на заднее сиденье моей машины между Тристаном и Алексом, а Клифф сел рядом со мной.

Редж подал мне в окошко бумажник, исхудавший до полного истощения, и мы покатили по спящей улочке к рыночной площади, где в полной пустоте под фонарем маячили две одинокие фигуры. С екнувшим сердцем я узнал инспектора Боулса и сержанта Рострона, наше полицейское начальство. Они стояли, стройные, подтянутые, и, заложив руки за спину, пронзительно оглядывали все вокруг. Да уж, эти никому спуску не дадут!

От внезапного вопля за спиной я чуть не врезался в ближайшую витрину. Хьюберт их тоже увидел!

— Сукин сын, Рострон! — взвыл он. — Я его, подлюгу, ненавижу. Столько лет надо мной измывается, так я ему сейчас все выложу, что о нем думаю!

Послышалась возня, пискнуло опускаемое стекло, и полицейский Гул громовым голосом начал свою инвективу:

— Ах ты, сукина подлюга…

Меня оледенили страшные предчувствия.

— Заткните ему рот! — крикнул я. — Ради бога, заткните…

Но мои друзья меня предвосхитили, и тирада Хьюберта внезапно оборвалась: они сдернули его на пол и навалились сверху. Когда мы поравнялись с роковой парой, Тристан уже плотно сидел у него на голове, и снизу доносилось лишь неясное пыхтение.

Инспектор с улыбкой кивнул мне, а сержант дружески откозырял. Не надо было пополнять ряды ясновидцев, чтобы прочитать их мысли: мистер Хэрриот возвращается с еще одного ночного вызова. Этот молодой ветеринар работает не за страх, а за совесть.

Но позади меня на полу извивался их сослуживец, и мне полегчало, только когда мы свернули за угол. Впрочем, за эту минуту воинственность Хьюберта поугасла, и он перешел в стадию сонливости. Когда мы его высадили, он мирно и даже довольно твердой походкой направился через палисадник к своей двери.

В Скелдейл-Хаусе я вошел в спальню. До чего пустой и холодной показалась мне эта комната без Хелен! Даже широкая кровать, комод, шкаф и туалетный столик выглядели какими-то незнакомыми и чужими. Я приоткрыл дверь длинного узкого помещения — гардеробной в дни славы Скелдейл-Хауса. В наши холостые годы там спал Тристан, а теперь это была комната Джимми, и его кроватка стояла точно на том же месте, где в свое время красовалось ложе моего старого друга.

Я поглядел на своего сына, как прежде не раз смотрел на спящего Тристана. Меня всегда поражала ангельская безмятежность его лица во сне, однако даже он не мог бы соперничать со спящим малышом.

Я перевел взгляд с Джимми на угол комнаты, где уже стояла колыбель, предназначенная для Рози.

Скоро, подумал я, их тут будет двое. Как я разбогател!

Кремовый пирог

Излюбленное воскресное лакомство во многих йоркширских семьях — кремовый пирог. По традиции это блюдо украшало стол за чаем в пасхальное воскресенье, особенно в окрестностях Уитби. Однако и все лето фермерши с удовольствием использовали лишнее молоко и несколько свежих яиц на это легкое лакомство с нежным вкусом.

Чтобы приготовить кремовый пирог, раскатайте 250 г слоеного теста, выложите пласт в форму диаметром 20 см и тщательно его проколите, чтобы под тестом не остались пузырьки воздуха. Взбейте отдельно 2 яйца с 0,3 л молока и 1–2 чайными ложками сахара. Процедите все это отдельно сквозь сито в форму и чуть-чуть присыпьте молотым мускатным орехом. Выпекайте 10 минут при температуре 220°C, затем при температуре 180° еще полчаса, пока крем совсем не заварится.

Отделение ягнят от маток

Когда пастуху требуется отделить ягнят от маток (чтобы дать им особый корм или собрать для отправки на рынок), стадо загоняют в узкий проход между стенкой и переносными решетками с навесной калиткой в конце. Животные движутся по проходу гуськом, и пастух перекидывает калитку то в одну сторону, то в другую, пропуская ягнят в загон, а маток вынуждая проходить с другой ее стороны на луг.

Изделия из овсяной муки

На севере Йоркшира в каждой кухне имелся деревянный ларь или ящик, наполненный овсяной мукой, из которой варят кашу или выпекают овсяный хлебец. Последний изготовлялся по разным рецептам, однако первоначально его всегда пекли на пластине местного сланца или железном противне, подвешенном над огнем. Позднее такие пластины нередко встраивались в очаг. Испеченный хлебец клали подсохнуть на деревянный табурет или полку. Потом его жарили с грудинкой или крошили в суп. Либо ели еще теплым, намазав маслом или патокой.

Овсяные лепешки

В йоркширских холмах в каждой местности существовал свой рецепт изготовления овсяных хлебцев и лепешек. Если в тесто подбавлялись дрожжи, получался ноздреватый хлеб; из муки, просто смешанной с водой с добавлением небольшого количества жира, выпекались хрустящие рассыпчатые лепешки. Чтобы приготовить такие лепешки, распустите шарик топленого сала или жира величиной с грецкий орех в 2 столовых ложках горячей воды и вылейте его в 120 г овсяной муки среднего помола, уже смешенной с щепоткой соли. Замесите тесто в колобок, потом разомните его ладонью в лепешку около 0,3 см толщиной. Если же тесто очень рассыпчатое, разделите его на несколько лепешек поменьше. Осторожно переложите их на горячий противень или в слегка смазанную жиром сковороду и выпекайте несколько минут.

Обработка ячменя

Перед обмолотом ячменя необходимо убрать ости — жесткие «усы», растущие на колосе между зернами. Для этого используется сбивалка. Этой ручной сбивалкой, которая употреблялась до того, как очищающее устройство было введено прямо в молотилку, били по куче ячменных колосьев, пока ости не отваливались. Их изготовляли местные кузнецы. Они состояли из деревянной рукоятки и железной насадки из параллельных полос на расстоянии 2,5–5 см друг от друга. Длина такой полосы равнялась 30–45 см.

Сноповязалка

Жатки, в которые запрягались лошади, появились в йоркширских холмах около 1890 года. Некоторые имели две передачи — нижнюю, чтобы срезать колосья, и верхнюю, чтобы косить траву. За такими жатками должны были идти работники и вязать снопы. Но лет через десять-двадцать к ним добавили сноповязальный механизм. Мелкий фермер мог арендовать жатку примерно за фунт в день у более богатого, имевшего собственную. Двое-трое мелких фермеров иногда покупали жатку в складчину в общее пользование. К 40-м годам фермеры сменили лошадей на тракторы.

Ландрасы

Эта датская порода свиней была ввезена в Англию из Швеции в конце 40-х годов и приобрела большую популярность у свиноводов, так как дает прекрасный бекон.

Свеклокопатель

Сахарная свекла, широко культивировавшаяся в Йоркшире, поступала на сахарные заводы. Этот свеклокопатель был изготовлен в 1926 году лидской фирмой «Фаулерс», занимавшей ведущее место в мире по производству паровых сельскохозяйственных машин. Управлял им один человек, по полю он двигался на канатах, соединенных с паровыми двигателями на обоих концах поля. Одновременно выкапывалось десять рядов свеклы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.