33

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

33

Я стоял, опустив голову и положив руку на большую гильотину, высотой мне по грудь. Господи! Так ведь точно в такой же позе стоит, опираясь на топор, замаскированный палач в ожидании своей жертвы. Сколько таких картинок видел я в исторических книгах! Казнь сэра Уолтера Рэли, казнь Томаса Мора, да мало ли еще кого! Впрочем, маски на мне не было, стоял я по колено в соломе посреди загона, а не на эшафоте, и предстояло мне не отрубить положенную на плаху голову какого-нибудь злополучного вельможи, но ампутировать рога у быка.

В пятидесятых годах рога коров и быков внезапно вышли из моды. Ветеринары, да и почти все фермеры стойко перенесли их утрату. Рога в лучшем случае были ненужной помехой, а в худшем грозили самыми большими неприятностями. Рога зацепляли пиджаки ветеринаров, вырывали пуговицы с мясом, обрывали карманы. Инъекция в шею всегда могла завершиться ударом рога по руке, плечу, а то и голове, когда животное резко дергало мордой. Ну, и конечно, если речь шла о по-настоящему агрессивной корове или быке, рога могли стать орудием смерти.

Представляли они опасность и для стада. Среди коров и особенно быков попадаются очень злобные экземпляры. Такие животные наводят ужас на кротких: в загонах яростно прогоняют их от кормушек и при малейшей попытке воспротивиться наносят тяжелейшие раны и травмы, начиная от огромных гематом на ребрах и кончая располосованным выменем. Как ни странно, воинственная корова всегда старается боднуть именно вымя, нередко с самыми плачевными результатами. С введением систематического обезроживания все это отошло в область предания.

Некоторые фермеры, особенно те, кто занимался разведением племенного скота, высоко ценили красивые рога, утверждая, что без такого украшения животное на выставке выглядит убого, и не желали уродовать своих призовых красавцев и красавиц, но их протестующие голоса тонули в общем одобрительном хоре. Как сказал мне в те дни владелец молочной фермы, склонный называть вещи своими именами:

— Как за чертовы рога ни дергай, молока много не надоишь!

Такого же мнения придерживалось подавляющее большинство.

Лично я лишился удобнейшего способа держать корову: одной рукой нажмешь на рог, а пальцы другой засунешь в ноздри. Но у комолой коровы нажимать было не на что. Упираться же носом в землю или отворачивать голову все коровы большие мастерицы. Но, конечно, в сравнении с выгодами обезроживания это было пустяком.

Таким образом, исчезновение столь опасных и в основном бесполезных украшений было делом благим. Но в этой бочке меда обнаружилась своя и весьма большая ложка дегтя. Рога ведь не исчезли сами собой по мановению волшебной палочки. Их должны были удалять ветеринары, и операция эта вписала в историю ветеринарии главу такую кровавую и тяжкую, что она живет в моей памяти как одна из самых черных ее страниц. Вероятно, мы с Зигфридом чувствовали то же, что и все наши коллеги. Когда вопрос встал ребром и мы мысленно поглядели окрест, нашему взору представился нескончаемый лес колышущихся рогов. С чего начать и как? Делать местную анестезию или общую? Обрубать их или спиливать?

Первое время верх явно взяла школа обрубания, потому что на страницах журналов замелькали рекламные изображения гильотин самого гнусного вида. Мы выписали себе такую, но, распаковав ее, впали в прострацию. Как я упомянул, была она лишь чуть ниже мужчины среднего роста, а весила по меньшей мере десять тонн. Зигфрид, мучительно покряхтывая, нажимал на длинные деревянные рычаги, пока огромные скользящие ножи не поднялись до уровня глаз, а потом быстро их отпустил и с судорожным вздохом привалился к стене.

— Черт, надо быть штангистом, чтобы хоть приподнять эти проклятые ножи! — Он помолчал. — Ну, наверное, для матерых быков такая штука в самый раз, но неужели мы не отыщем чего-нибудь поудобнее для всех остальных? — Его указательный палец ввинтился в воздух. — Джеймс! Вот именно! Я знаю, что нам требуется.

— Неужели?

— Ну да. Вчера в витрине Альберта Кеннинга я видел отличные легкие секаторы. Бьюсь об заклад, рога они будут отрезать, как масло. Вот что: давайте их и испробуем.

Когда Зигфрида осеняет, он времени зря не тратит, и через несколько минут мы уже шли, если не сказать, рысили, через рыночную площадь к скобяной лавке. Первым в дверь ворвался, естественно, Зигфрид.

— Альберт! — крикнул он. — Вон те секаторы! Дайте-ка на них поглядеть.

Выглядели секаторы, и правда, очень заманчиво. Круглые поблескивающие ручки завершались небольшими изогнутыми лезвиями.

— Гм-м, да, — сказал я. — Но, по-вашему рог они срезать способны?

— Сейчас узнаем! — воскликнул Зигфрид, взмахивая приобретенным оружием. — Альберт, подайте-ка мне вон ту бамбучину.

— Эту что ли? — спросил низенький лавочник, нагибаясь над связкой толстых бамбуковых палок, предназначенных для подвязывания вьющихся растений.

— Совершенно верно. Побыстрее, пожалуйста.

Альберт извлек из связки одну палку и подошел к моему партнеру.

— Держите ее передо мной, — сказал Зигфрид. — Нет, нет, не так. Вертикально. Благодарю вас.

И с молниеносной быстротой мой партнер принялся откусывать дюймовые кусочки бамбука, которые разлетались во все стороны. Альберт только дергал головой, когда они проносились возле его уха. Впрочем, вскоре стало ясно, что он очень опасается за свои пальцы, к которым лезвия секатора опускались с неумолимой быстротой. Его руки сползали по палке все ниже, но вот Зигфрид торжествующе завершил экзекуцию в дюйме над большим пальцем бедняги, который, отчаянно вытянув руку с коротким обрубком бамбука в кулаке, глядел на моего партнера, как кролик на удава.

Но Зигфриду этого показалось мало. С видимым наслаждением пощелкав секатором в воздухе, он распорядился:

— Дайте еще одну, Альберт!

Несчастный лавочник покорно вытащил вторую палку, зажмурился и вытянул руку как мог дальше.

Зигфрид принялся за дело с таким ожесточением, что короткие цилиндрики свистели в воздухе, как пули. Переступивший порог покупатель в испуге попятился и укрылся за штабелем ведер.

К тому времени, когда Зигфрид искромсал вторую палку и остановился в полудюйме над пальцами Альберта, тот был белее мела.

— Прелестная штучка, Джеймс… — Зигфрид задумался, пощелкал секатором и скомандовал. — Альберт, пожалуйста, еще одну.

— Мистер Фарнон, да ведь…

— Не тяните, не тяните, у нас полно работы. Тащите ее сюда!

На этот раз у Альберта сразу же отвисла челюсть, и палка все время приплясывала. Зигфрид, видимо, решивший провести последнее испытание с максимальным эффектом, орудовал секатором столь неистово, что взгляд не успевал следить за его движениями. Смерч цилиндриков — и в руке полубесчувственного Альберта остался жалкий обрубочек.

— Чудесно! — воскликнул Зигфрид. — Берем. Сколько с меня?

— Двенадцать шиллингов шесть пенсов, — просипел Альберт.

— А за бамбучины?

— А… э… еще шиллинг!

Мой партнер извлек из кармана пригоршню монет, купюры разного достоинства и мелкие хирургические инструменты.

— Тут где-то есть фунт, Альберт. Ну, вытаскивайте же!

Лавочник с дрожью извлек фунт из хаоса на ладони Зигфрида и, хрустя бамбуковыми обломками, пошел к кассе за сдачей.

Зигфрид ссыпал деньги в карман, зажал покупку под мышкой и направился к двери.

— До свидания, Альберт. Благодарю вас.

Догоняя Зигфрида, я увидел сквозь витрину, что лавочник смотрит ему вслед остекленевшими глазами.

Секаторы действительно прекрасно служили нам, но даже с небольшими животными хватало всяких других трудностей. Довольно долго мы применяли общую анестезию. Когда животное в наморднике с хлороформом опускалось на землю без сознания, рога мы удаляли быстро, но, как, к нашему вящему ужасу, показал опыт, операция редко обходилась без сильнейшего кровотечения. В воздух взметывались две красные струи, забрызгивая все и вся на десять шагов вокруг. В те дни можно было сразу определить, когда ветеринар занимался удалением рогов: его воротник и лицо были все в пятнах запекшейся крови. Правда, тут же изобрели хитроумный жгут из шпагата, наматывавшегося между рогами так, что он надежно прижимал артерии. Однако лезвия секатора нередко перекусывали шпагат, и начинала бить кровь.

Затем появились два полезных нововведения. Во-первых, выяснилось, что рога гораздо выгоднее спиливать, захватывая при этом около дюйма кожи — кровотечение тогда почти не возникало. А во-вторых, оказалось, что местная анестезия куда эффективнее и несравненно удобнее. Ввести несколько кубиков анестезирующего раствора в область височной кости и в обслуживающее рог ответвление пятой пары черепно-мозговых нервов — дело нехитрое, животное же не ощущало ровным счетом ничего: нередко корова мирно жевала жвачку все время, пока я спиливал ее рога.

Да, это был замечательный шаг вперед — жуткие гильотины, секаторы и веревочные жгуты мгновенно исчезли.

Теперь, естественно, рога стали большой редкостью, потому что телят обезроживают очень рано — и под той же местной анестезией. Однако, как я уже говорил, период удаления рогов у взрослых животных остался в моей памяти незаживающей раной, а Эндрю Брюс приехал навестить меня в самый разгар гильотинной эпопеи.

Несколько лет после войны люди продолжали восстанавливать прежние связи. После долгих катаклизмов можно было наконец передохнуть, обдумать, что произошло с тобой, узнать судьбу своих друзей.

Мы с Эндрю не виделись со дня окончания школы, и я с трудом сообразил, кто передо мной, когда открыл дверь солиднейшему человеку в темном костюме и котелке. Выяснилось, что он по-прежнему живет в Глазго, успешно служит в банке, едет по делам на юг, увидел указатель поворота на Дарроуби и решил нанести мне визит. Очень многие из моих школьных приятелей подвизались в банках, я же всю жизнь предпочитал считать на пальцах, а потому они внушали мне благоговейное уважение.

— Просто не представляю, как ты умудряешься справляться со всеми этими цифрами и расчетами, Энди, — заметил я в конце обеда. — Мне бы на твоей работе и двух дней не продержаться.

Он с улыбкой пожал плечами.

— Ну, для меня это проще простого! Ты же помнишь, в школе я всегда любил математику.

— Как же! — Меня пробрала дрожь. — Ты ведь все время схватывал призы за всякие ужасы вроде тригонометрии.

Мы еще немного поболтали за кофе, а потом я встал.

— Извини, но мне пора. В четверть третьего меня ждут на ферме.

— Ну, конечно, Джим… — Он что-то прикинул в уме. — Нельзя ли мне поехать с тобой? В жизни не видел, как работают сельские ветеринары, а в Бирмингеме мне все равно до завтра делать нечего.

Я засмеялся. Есть в ветеринарии что-то завлекательное, не то почему бы столько людей выражало желание сопровождать меня?

— Ну, конечно, Энди. Но вряд ли тебе будет интересно. У меня сегодня только обезроживание.

— А? Звучит интригующе. Нет, если ты не возражаешь, я бы поехал.

Я подобрал ему пару резиновых сапог, и мы отправились. Он с любопытством поглядывал на заднее сиденье, заставленное коробками с лекарствами и инструментами, на мой костюм, такой не похожий на его собственный. К тому времени я уже отказался от галифе и гетр, почти обязательных для сельских ветеринаров в середине тридцатых годов, и теперь носил коричневые вельветовые брюки и парусиновую куртку — творение немецкого военнопленного, которое многие годы украшало мою жизнь.

Брюки обтрепались, заскорузли от глины и навозной жижи, да и куртка, несмотря на то что я всегда надевал поверх нее еще что-нибудь, хранила многочисленные следы моей профессиональной деятельности.

Нос Энди сморщился, ноздри затрепетали, вдохнув полный букет ароматов, всегда веющих внутри моей машины — благоухание навоза, собачьей шерсти и разнообразных химикалий. Однако через несколько минут он совсем освоился и как завороженный смотрел по сторонам, где озаренные октябрьским солнцем величавые холмы в мантиях сухого папоротника поднимались к бездонной синеве небес. Мы свернули под арки желтых и красных листьев, некоторое время ехали вдоль бегущего по белой гальке ручья, а затем покатили вверх по склону.

Энди молчал, но когда мы добрались до вершины, окунулись в воздушную глубину, на мгновение приобщились к самой душе моего Йоркшира, он попросил:

— Джим, остановись на минутку!

Я затормозил и опустил стекло. Некоторое время Энди озирал мили и мили вересковых пустошей, пологие вызолоченные купола древних холмов, а потом произнес тихо, словно говоря с самим собой:

— Так вот, значит, где ты работаешь!

— Да, Энди.

Он вдохнул полной грудью. Еще и еще, словно не мог надышаться.

— Знаешь, — сказал он, — я столько раз читал про воздух, пьянящий как вино, но только сейчас понял, что это такое. Да, тебе повезло, Джим, — добавил он с грустью. — Ты проводишь жизнь, купаясь во всей этой роскоши, а я сижу, как пришитый, в душном кабинете.

— Но ведь тебе нравится твоя работа?

Он провел рукой по волосам.

— Да, конечно. Пожалуй, лучше всего я умею играть с цифрами, но, черт подери, заниматься-то этим я должен в четырех стенах! Если на то пошло, — продолжал он, разгорячась, — я ведь не живу, а существую в проклятом ящике без окон, с центральным отоплением, где весь день шпарит электрический свет, и дышу не воздухом, а какими-то отработанными отходами из легких других людей. — Он тоскливо сгорбился. — И что это меня дернуло поехать с тобой!

— Ну, прости, Энди.

Он виновато усмехнулся.

— Это я так. Но, честное слово, тут настоящий рай.

Вересковые просторы остались позади, и мы спустились в долину, где на сочных лугах пасся и жирел скот мистера Даннинга. Ферма эта была не молочной, Даннинги занимались разведением мясных пород, что в наших краях редкость. Дело они поставили на широкую ногу, и их стадо насчитывало свыше двухсот голов.

Удалял рога я здесь уже несколько дней и с радостью подумал, что это мой последний визит: оперировал я могучих трехлетних шортгорнов и совсем измучился. Теперь, когда домашние хозяйки предпочитают мясо попостнее и понежнее, бычков забивают примерно в полуторагодовалом возрасте, и великаны-волы, с какими мне приходилось иметь дело на ферме мистера Даннинга, нынче почти не встречаются.

Но в тот день в загоне, к которому мы подъехали, расхаживало не меньше двадцати таких чудовищ.

— В малый загон будем перегонять их по одному, как всегда, — крикнул, подбегая ко мне, мистер Даннинг. Он был невысок ростом, весь кипел энергией, легко возбуждался, и голос его не уступал пронзительностью паровозному свистку. Его сыновья, дюжие молодцы, носившие типичнейшие йоркширские имена Томас, Джеймс и Уильям, следовали за ним более степенным шагом.

Я познакомил их с Энди, который с любопытством рассматривал огромные сапоги, изношенную одежду, всклокоченные волосы, буйно выбивающиеся из-под кепок. Фермеры с таким же любопытством уставились на костюм моего друга в тончайшую полоску, сверкающий белизной воротничок и со вкусом выбранный галстук.

Затем мы перешли к делу и мистер Даннинг дал полную волю своей энергии: он тыкал в могучие зады палкой и душераздирающе вопил:

— Э-ге-гей! Тпрусь, тпрусь! Ну-ка, ну-ка!

В конце концов один из моих пациентов выскочил в ворота и братья загнали его в стойло. Я передал им намордник с хлороформом и оперся на мою громоздкую гильотину, размышляя, насколько легче стала моя жизнь в последние дни.

Когда я только приступил к удалению рогов этого стада, каждый жгут я накладывал собственноручно и сам пристегивал намордник. Но фермеры — народ переимчивый, и младшие Даннинги скоро придали процедуре куда большую эффективность.

Уже на второй день Томас, старший, вежливо предложил:

— Веревки эти и намордник мы и сами на них накрутим, мистер Хэрриот. А вы бы постояли снаружи.

Я ухватился за эту идею. Грубый шпагат приходилось затягивать в жгутах очень туго, и он стер мне всю кожу на ладонях, но мозолистые лапищи младших Даннингов не порезала бы и проволока. А я уже не буду летать по стойлу мячиком, накладывая жгут.

И вот, опираясь на гильотину в позе палача, я обратил мысли к моему другу.

— Энди, — сказал я, — будет лучше, если ты заберешься вон туда! — и пнул одну из квадратных деревянных кормушек, расставленных длинным рядом в глубокой соломе посередине загона, фермеры называли их "стопки". Над стопками покачивалась на цепях люлька с сеном…

Энди снисходительно улыбнулся;

— О, мне и здесь отлично. — Он привалился плечом к столбу напротив стойла и закурил сигарету. — Я не хочу упустить ни малейшей подробности. Даже слушать все это очень интересно.

И действительно, из-за двери стойла доносились разные интригующие звуки. Как всегда. Сердитые крики "ох!", "да стой ты смирно, чучело!", "ноги мне оттоптать вздумал!" мешались с гулкими ударами гигантского тела о стенки.

Наконец, раздался неизбежный залп предупреждений:

— Э-эй! Выпускаем!

Я весь подобрался, дверь распахнулась, и из нее, как пушечное ядро, вырвался мой пациент: фестоны шпагата, намордник, точно противогазная маска, на веревке висят двое из братьев.

Ноги вола ушли по колено в солому, он на мгновение остановился, покосился по сторонам, а затем, едва глаза над верхним краем намордника узрели элегантную фигуру моего друга у столба, он опустил голову и ринулся в атаку.

Энди мешкать не стал. Едва на него устремились полторы тонны будущей говядины, он вспорхнул на стопку, ухватился за верхнюю перекладину люльки и одним рывком вознесся на недосягаемую высоту. Секунду спустя тяжелая стопка под ним полетела кувырком, опрокинутая бешеным ударом рогов. Я вдруг вспомнил, что в гимнастическом зале Энди всегда отличался в упражнениях на шведской стенке. Видимо, ему удалось сохранить всю былую ловкость и быстроту. Он поглядел на меня со своего ложа из душистого клевера, которое мягко покачивалось на цепях.

— На твоем месте я бы там и остался, — сказал я.

Энди кивнул. Я понял, что особенно уговаривать его не придется. Лицо его приобрело несколько мучнистый оттенок, а брови застыли где-то у линии волос.

Потребовались объединенные усилия всех трех братьев, чтобы остановить вола. Теперь они тяжело отдувались, туго натягивая веревку, и ждали, чтобы я приступил к началу операции.

Настал решающий момент. Я прислонил гильотину к стопке и медленно подошел к волу. Отстегнул клапан намордника и налил на губку хлороформ. Что произойдет дальше, предугадать было невозможно. Одни животные тут же погружались в сон, но в других непонятный запах возбуждал внезапную ненависть ко мне, и они наставляли на меня рога, увернуться от которых в глубокой соломе бывало не так просто.

К большому моему облегчению, этот буян принадлежал к первому типу. После атаки на Энди, потаскав братьев Даннингов на веревке, он запыхался и вдохнул хлороформ полной грудью. Его глаза сразу же остекленели, он пошатнулся, сделал несколько неуверенных шажков, осел набок и заснул.

Времени терять было нельзя. Утопая в соломе до колено, я подтащил гильотину, наложил лезвия на рог, ухватил ручки и нажал. Для рогов молодых животных бывало достаточно одного нажима, но у этих основания рогов были настолько широки, что лезвия сошлись под громкий треск лишь через несколько мучительных секунд. Я принялся за второй рог, который потребовал от меня еще больших усилий.

— Все! — просипел я. — Снимайте намордник!

Я взмок, а этот вол был первым из девятнадцати.

Братья тотчас отстегнули намордник и кинулись к большому загону, где их отец уже вопил и тыкал палкой.

Я обезрожил второго, потом третьего, потратив лишь немного больше пота. Но четвертый оказался мне не по зубам. Рога у него были такими огромными, что я раздвигал и раздвигал ручки, пока они практически не вытянулись в одну прямую линию. Как я ни пыхтел, как ни напрягался, мне не удавалось свести их вместе хотя бы на одну десятую дюйма. За спиной у меня раздался голос Томаса, сложением не уступавшего любому чемпиону-тяжеловесу.

— Подвиньтесь-ка, мистер Хэрриот, — сказал он.

Я перехватил ручки ближе к середине. Томас взялся за концы, но и наши совместные усилия возымели действие не сразу. Затем рог отвалился с громким треском, а я взвизгнул — я ведь был "человеком посредине" и сходящиеся ручки врезались мне в ребра. То же повторилось и со вторым рогом: Томас вновь пришел мне на помощь и мои ребра пострадали вторично.

Братья пустились трусцой за следующим волом, а я прилег на солому и постанывал, потирая бока.

— Джим, как ты? — донесся сверху встревоженный голос, и, подняв глаза, я встретил сочувственный взгляд Энди. Как мне смутно вспомнилось, все это время он вертелся и раскачивал люльку в упрямом стремлении ничего не упустить.

Я криво ему улыбнулся.

— Все в порядке, Энди. Ну, заработал пару синяков.

— Еще бы! Ну и детина же зажал тебя в ручках! Не хотел бы я очутиться на твоем месте!

Вид у моего друга был ошеломленный. И стал совсем уж ошарашенным, когда следующий вол, едва нюхнув хлороформа, рванулся вперед и опрокинул меня на спину. Но и чего было ждать, когда энергичный мистер Даннинг доводил животных до исступления своими воплями и тычками?

Видимо, Томас пришел к тому же выводу.

— За ради бога, папаша, — произнес он с обычной своей размеренностью, — брось ты свою дурацкую палку и заткнись.

Говорил он без малейшей злости, потому что любил отца, да и мне маленький мистер Даннинг был симпатичен. Человек ведь он был очень хороший. Теперь он на миг присмирел, но его энергия искала выхода, и вскоре вопли и тычки возобновились с прежней силой.

С десятым животным случилось то, чего я опасался больше всего. Лезвие перерезало жгут на роге.

— Быстрей! Давайте шпагат! — кричал я, пробираясь к спящему волу, к красной струе, бьющей над его лбом. Пока я затягивал новый жгут, мое лицо щедро орошали теплые брызги. Но что было делать? Я затянул последний узел и обернулся к мистеру Даннингу.

— Принесите, пожалуйста, ведро теплой воды, мыло и полотенце! — Я с трудом раздвигал слипающиеся веки — слипающиеся в буквальном смысле слова, так как ресницы склеивала быстро свертывающаяся кровь.

Маленький фермер зарысил к дому и тотчас вернулся с ведром, над которым поднимался пар. Я жадно окунул руки в воду и в следующий миг уже плясал в соломе, тряся ошпаренными пальцами.

— Так это же кипяток, черт подери!

Братья смотрели на меня с каменными лицами, но мистер Даннинг просто покатывался со смеху.

— Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! — Он захлебывался визгливым хихиканьем: в жизни ему не доводилось видеть ничего смешнее.

Пока он приходил в себя, Уильям принес холодной воды и подлил в ведро. Я ополоснул руки и кое-как промыл глаза.

Дальше все шло, как во сне. Во мне нарастало тоскливое утомление. Одно и то же, одно и то же. Животное загоняют в стойло, из-за дверей доносятся удары в стенки и ругань, заключительный вопль "Э-эй! Выпускаем!", хлороформ, напряжение, треск отлетающего рога, а мозг сверлит неизбежный вопрос, который, несомненно, задают себе все ветеринары: "Пять лет учиться в колледже — ради вот этого?!"

Внезапно я с облегчением обнаружил, что настала очередь самого последнего. У меня уже почти не осталось сил. Томасу пришлось еще несколько раз придавить мне ребра, и все мышцы протестующе ныли. И когда мистер Даннинг погнал к воротам загона последнего вола, у меня вырвался благодарный вздох. Однако понукания и палка подействовали на эту скотину далеко не так, как на прочих. Мне даже пришло в голову, что кастрационные щипцы в свое время толком не сработали, — такая ярость ощущалась в каждом движении заупрямившегося животного.

Косматая голова упрямо надвигалась на мистера Даннинга, и удар палкой по морде не заставил ее отдернуться. Маленький фермер благоразумно решил ретироваться.

Он повернулся и зашагал прочь по соломе. Вол зашагал следом. Мистер Даннинг перешел на рысь. И вол тоже. Рысь сменилась неуклюжим галопом. Заскакал и вол. Никаких признаков, что животное намерено перейти в нападение вроде бы не было, но мистер Даннинг, видимо, придерживался иного мнения. Он не сбавлял скорости, а в глазах у него нарастал испуг. Хотя бежать по колено в соломе не легче, чем по колено в воде, для шестидесятилетнего человека он показывал недурное время.

Никто не пришел ему на помощь. Возможно, нас всех немножко утомила суматоха, которую он упрямо поднимал в загоне весь день, но как бы то ни было, мы стояли и смеялись. У меня от хохота даже заныли искалеченные ребра. Мистер Даннинг резво прогалопировал вдоль ряда стопок, а вол отставал от него лишь на шаг. Энди, наблюдая за погоней сверху, чуть не вывалился из люльки.

Но долго так продолжаться не могло. Когда мистер Даннинг обежал стопки во второй раз, с него слетела кепка, он споткнулся раз, другой и растянулся ничком на соломе. Вол небрежно перешагнул через него, почти сразу же замедлил бег и дал себя поймать, словно все предыдущее просто было легкой разминкой. Мистер Даннинг вскочил целый и невредимый. Пострадало лишь его самолюбие. Смерив нас свирепым взглядом, он подобрал кепку, а я с помощью его сыновей удалил последние два рога, и дневные мои труды завершились.

Мы помогли Энди спуститься на землю; потребовалось много времени и усилий, чтобы стряхнуть с его элегантного костюма сухие стебли и семена. Он невозмутимо следил, как я очищал и протирал гильотину, прежде чем кое-как водворил ее в багажник. Затем особой щеткой я счистил слой навоза с моих сапог и переобулся.

Когда мы отправились в обратный путь, уже смеркалось. Энди закурил сигарету и украдкой поглядывал на мое потное, забрызганное кровью лицо, на мою ладонь, нежно поглаживающую ребра под курткой.

— Джим, — сказал он наконец. — Никогда не следует спешить с выводами. Пожалуй, у моей работы есть свои хорошие стороны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.